Читать книгу Пэчворк. После прочтения сжечь - Инга Кузнецова - Страница 9

(спасение от)

Мы проходим несколько метров, и Вася делает мне подарок. Он сообщает нечто драгоценное, а именно: придуманную им самим теорию, которой он ни с кем не делился и не поделится.

Она касается опыта, который дети обычно всерьез не анализируют. Они могут шутить об этом. Могут шутить об этом абстрактно, дразнить этим друг друга. Но никогда не рассказывают о своих секретах внутри этой темы.

Вася опрокидывает все мои представления об открытости и закрытости кого бы то ни было.

На ходу он тихонько рассказывает мне теорию «антипокака» в общественном месте – например, на улице маленького городка, где полторы кафешки на два километра. Оказывается, самое главное в критическом случае – быстро идти вперед, высоко поднимая колени. И самое лучшее, что может встретиться тут, – лестницы, ступеньки, по которым нужно подниматься. Главное – не спускаться. Главное – не смотреть вниз. Вася не может ходить в туалет в школе и «художке» (а он и ту и другую странным образом посещает).

Вася признается, что в особенно сложной ситуации, уже влетев в свой подъезд, он бежит по лестнице вверх, на восьмой этаж. И это помогает! Потом с достоинством поздороваться с бабушкой, медленно снять куртку, разуться – и только тогда спокойно идти куда надо.

Он говорит (тут прорывается небывалая отчетливость его самопонимания): «Я это представляю. Ана… анатомически. Когда поднимаешь ногу, ОНО лезет внутри тебя вверх. Надо не давать ему спускаться. Когда так долго делаешь, потом не хочется».

Я потрясена. Я поняла, что нам надо спешить. Да вот, дом его бабушки уже за деревьями. Но я не хочу выдавать своего потрясения. Васина доверчивость не должна быть взбаламучена. Вася не знает о моих стеклянных особенностях, но хочет помочь. Он придумал нечто, что, как он полагает, пригодится и мне при схожих обстоятельствах. Мне нужно быть очень точной, мне нужно быть на уровне Васиной смелости. Меланхолически замечаю (хотя иду быстро, из сопереживания невольно слишком задирая колени): «Здорово. Но дело в том, что вместе с покаком часто приходит попис. Ты не придумал, что нужно делать в этом случае? Мне это важно знать».

«От пописа спасения нет».

(театр кукол)

Вася прав. Меня накрывает волной смеха и стыда, и я еле сдерживаюсь, чтобы не обнаружить свое состояние: вспомнилось, как когда-то пришлось перебить на полуслове пижона, читающего мне лекцию о буддизме в собственном «лексусе» с затемненными стеклами. Пришлось резко потребовать остановки там, где это невозможно, выпрыгнуть, в распахнутом пальто и темных очках, с развевающимся отчаянно-рыжим шарфом пробежать, лавируя между автомобилями, через мост к театру кукол (символизм в действии!) – никаких кафе поблизости не было. Пришлось ворваться с дикой просьбой к трем охранникам в смокингах и при бабочках, ожидающих начала спектакля. Шутить на кончике ножа.

Меня впустили, задумчиво предположив, что я несу на себе тротил, и не успев обыскать. Вероятно, на бегу я была отчетливо-убедительна (при этом почти представила себя террористкой – болезненная скорость воображения). Приятель же со своим букетом и ожиданиями был вынужден следовать дальше по шоссе; на его звонки потом я не стала отвечать, и больше мы с ним не увиделись.

Я больше не играю в физиологической лиге, Вася. Тебе не нужно об этом знать. Тебе просто нужно чувствовать, что я принимаю тебя.

(противоположный вектор)

Почему я все-таки преподаю? Что я преподаю? Ведь я никому не могу дать программы выживания. Во мне никогда не было этой программы. Все, что я могу, – только подчеркнуть переживание. Переживание остроты всего. Я не помогаю выжить – как раз наоборот. Я просто говорю: не отворачивайся, смотри. Даже если это невыносимо. Твое наблюдение важно – возможно, важней буквального тебя.

Сомнительный подход. Кому нужны все эти прямые свидетельства? Сумма свидетельств? Родители хотят совершенно иного: адаптировать детей к социуму, приблизить их к конвенциональным вещам. Если бы они догадывались, насколько мой вектор противоположен. Если бы они знали, что, по-моему, тут важнее всякой адаптации. Да и жизни, впрочем. Если бы они это поняли, они бы не доверили мне своих детей.

(так в чем же дело)

Возможно, они добились бы отстранения и – далее – ареста. И были бы по-своему правы. Что такое «жизнь» вообще, я не знаю, и не хочу знать. Я к ней не стремлюсь. Возможно, моя витальность исчерпана. Остались возможности понимания и…

(самозванство)

Мне часто снится один и тот же сон, с небольшими вариациями. В этом кино я – школьник или школьница (пол в таких снах не важен, там перемещаешься как сознание внутри какого-то пятна тела), причем работающий школьник, который учится в последнем классе и так и не успевает за полгода или даже за год явиться на урок географии (или труда, или какой-то трудовой географии). Работающий школьник не ходит на уроки труда – такова ирония сна. И вот уже конец апреля, и скоро выпускные экзамены, и оказывается, что этот «труд», это пришивание пуговиц в разных географических местах и отчеты о том (что-то такое мельком герой видит в тетрадях одноклассников в промежутках между школьными событиями) – один из главных критериев, по которым будет оцениваться его состоятельность. И есть еще странные новые предметы, протонауки, о существовании которых он (то есть я) даже не успел (успела?) узнать. И вот теперь, сквозь сложную оптику ночного артхауса, все летит ко «времени че», и меняется стиль, теперь должен начаться чистый экшн: раздается звонок, на столах распахнуты учебники по неизвестному мне предмету, раскрыты на одном из заключительных параграфов, а я наконец-то здесь – листаю тетрадь подруги-друга-брата-сестры, и чувствую, что именно сейчас со мной захочет познакомиться учитель и, конечно, потребует ответа на вопрос, где я все это время была/был. И все это легчайшая катастрофа смещения, какой-то структурной ошибки. И все очень ярко. Я чувствую тихую, базовую свою правоту – но и веселую панику, которая переливается внутри коромысла рук-плеч и собирается в ладонях, как маленькая граната. А где я все это время была или был, не показывают.