Читать книгу Крысоловка - Ингер Фриманссон - Страница 2

Она проснулась от вскрика. Дикого, пронизанного болью, короткого. Роза давно свыклась с ночными кошмарами, но сейчас сердце колотилось учащенно. В воздухе стоял запах пота. Лежала в глубоком, беспамятном забытьи, сродни спячке. А потом в сон ворвался тревожный вопль.

«Спокойно, акуна-матата[1]», – пробормотала она и тут же осознала, что это одно из словечек Томаса, которыми он так любит ее поддразнивать. Ох уж эти странные модные обороты… то приходят, то уходят.

Отогнула край одеяла, выбралась из постели. Ступни словно ожгло огнем.

Несколько шагов к окну. Взгляд наружу. Боковым зрением заметила, как за жалюзи, в стороне, что-то прошмыгнуло к деревьям. Лиса. В сумраке рассмотрела, как зверь тряхнул головой, мотнул из стороны в сторону. В пасти животного что-то болталось. Заяц. Обвисшие длинные уши. Значит, то был предсмертный заячий крик Вздохнула, потянулась. Сорочка вся мокрая. По спине побежали мурашки. Который час? Десять минут шестого, рассвет. Что-то рано проснулась. Направилась в ванную, ополоснула лицо и вернулась в кровать. Сердце застучало ровнее, успокаиваясь. Незаметно задремала, увидела тот же сон. Сон об Акеле. Акела был молод и гладок, обе собаки бежали рядом. Она за ними. Сука изредка останавливалась и дергала нескладной мордой: подожди, мол, пусть догонит… ты успеваешь там? Огромная бурая дворняга. Когда Роза впервые увидела собаку, сразу же вспомнилась сказка Андерсена.

Добрая, глупая псина. Ее унес рак. Поразил оба ряда сосков. Крайне агрессивная форма. Сложное, зловещее название.

Ветеринар смотрел на Розу, словно обвинял: «Разумеется, подобных осложнений можно избежать. Достаточно стерилизовать животное в первый год жизни, до начала течки. Раз уж вы решили не заниматься разведением щенков». Роза чувствовала себя виноватой, хотя, когда она завела эту суку для Акелы, той уже было три года. Собака, от которой отказались. Роза забрала ее из питомника-распределителя. Туда ее сдала пожилая пара – решились на это, когда поняли, что собачников из них не получится. Муж перенес инсульт, да и жене нездоровилось.

Тихий переливчатый клич пробивался сквозь дремоту, через щели в рамах, к барабанным перепонкам. Сон медленно отступал. Лебеди. Большие птицы возвращаются.

Глаза приоткрылись; щурясь, она оглядывала комнату. Какой странный свет – резкий, живой; совсем не то, что предрассветная мгла. Кровать ее располагалась изголовьем к стене посредине комнаты. Чтобы вставать с той стороны, где проснулась, не натыкаясь на стену. Напротив кровати царственно возвышался унаследованный от бабушки секретер, справа от него – стол. На секретере – ваза с веточками голубики. Уже пробиваются первые розоватые цветочки. Секретер стоял напротив кровати всегда, свидетель их жизни с Титусом. От тех лет остались лишь фотографии – свадебные снимки, точно фотокарточки из отпуска, остальные вещи она выбросила. Еще осталась школьная фотография Томаса, второй класс. В связанном матерью свитере, челка падает на глаза. Угрюмый. Или печальный? Ей всегда было сложно понять выражение его лица.

Роза влезла в вельветовые брюки и старую хлопковую рубаху с длинными рукавами. Одежда давно обветшала. Воротник у рубахи Роза оторвала, служит ей кухонной тряпкой; на месте выреза рубаха натирала шею. Нежная кожа, мать называла Розу «экземщицей». «То царапаешься, то чешешься. Нужно перчатки носить. Иногда даже к кровати тебя привязывать приходится».

Все это Роза помнила. Обрывками, но помнила. Одежду, от которой тело горело так, что она плакала, беспокойно елозила. И тот ужас, который вызывали путы. Девичье личико матери наклоняется над кроватью: «Это для твоего же блага. Потерпи и привыкнешь, даже замечать перестанешь, все пройдет».

Да, ее назвали Розой. Коровьим именем. Едва лишь повзрослев, она положила этому конец. В пятнадцать лет. Отец смущенно засмеялся и попробовал скривить губы, выговаривая новое слово. Получилось «Роус». Роуз. Вроде как на южный манер. А мать наотрез отказалась: «Для меня ты навсегда моя малышка Розочка, Роза, Роза золотая. И еще, в то утро, когда я тебя рожала… кожа в то утро у тебя была нежная, будто лепестки райской розы. Так что невозможно называть тебя как-то иначе, понимаешь, детка? Это имя у тебя словно во лбу сияет».

Вечная мамина склонность к театральным эффектам и выспренним выражениям…

Роза зевнула. Провела рукой по тонким светлым волосам, начинающим седеть. Уже не блондинка. «Исповедь глупой блондинки». Что бы могло так называться? Книга? Или порнофильм?

Направилась в кухню. Оттуда открывался вид вниз, на воду и стволы сосен. Лед уже сошел – покрылся трещинами, а потом и вовсе исчез. Зима выдалась необычно мягкой. Вообще-то и на зиму вовсе не похоже: в конце ноября выпал снег, но пролежал лишь несколько дней, а затем – череда затяжных дождей. Ее-то ливни не тревожили: влезала в сапоги и шла гулять. Как прежде, при жизни Акелы, трижды в день: утром, в обед и по вечерам. А в промежутках между прогулками она работала. Подрядилась для нескольких издательств: тут – редактором, там – корректором. Разумеется, с «Бладгюлдом» она больше не работала. С издательством, которое основал Титус. Впрочем, оно и не называлось больше «Бладгюлд». Титус переименовал компанию в «Врун Ферлаг» – в собственную честь. Пару раз она пробовала перевести какой-нибудь роман с датского или норвежского; вышло много сложнее, чем казалось. Смысл ускользал, слова не слушались. Пришлось отступить. Ну и ладно, ну и пусть, все равно… Хотя – да, конечно, переводы дали бы почувствовать собственную значимость. А деньги тут ни при чем, переводы оплачивались паршивей всех прочих работ. С другой стороны, не так уж много ей и требовалось.

Теперь она жила скромно, почти не выезжая в Стокгольм. Одевалась в обноски, новую одежду покупала редко. Уже не блондинка, подумалось, женщина в годах. Могла бы стать настоящей ведьмой. Если бы уже не была ею.

Посмотрела, как играет рябью на воде ветер. Свинцовая вода, белое крошево. Но снег, да и необычные весенние метели, из-за которых на Пасху встало все движение на дорогах, уже остались в прошлом, и все решили, что наступила весна. Многие даже поменяли покрышки на летние. Потом пожалели, особенно местные. Склоны в Седертелье крутые.

По ту сторону залива вырастали новые дома. Роскошные виллы класса люкс, для мультимиллионеров. А еще несколько лет назад там простирался лес. Потом пришли люди с бензопилами, понаехали бульдозеры. О стройке она узнавала из газет, в том числе и о скандале с застройщиками. Не рассчитались сполна с прибалтийскими рабочими, ютившимися в старых бытовках-развалюхах. А сейчас дома уже заселены. Вечером в канун Нового года на той стороне залива все так и сияло от салютов и фейерверков.

Повернула кран, залила воду в кофеварку. Тяжело взмахивая крыльями, к островкам полетела цапля. Серая, старая, на болотах перезимовала. Обычно птица сидела в тростниках, сложив крылья, мрачно нахохлившись. Оставляла блинчики помета, большие, белесые. Как-то раз Роза отнесла к островкам хлебный прикорм, пожалела одинокую цаплю. Но в заводях птицы не оказалось. Хищница все-таки. Умеет выследить жертву, застать врасплох, ухватить клювом, затюкать до смерти.

Сняла тарелку с сушилки, соорудила бутерброд. Две миски на полу пустовали. Роза вымыла их, наполнила одну свежей водой, в другую плюхнула ложку холодных макарон, присыпанных тертым сыром. Составила свой завтрак на поднос и отнесла в гостиную, служившую ей кабинетом. Локтем отпихнув кипу с корректурой, поставила поднос на стол.

Она жила в маленьком домике, семьдесят три квадратных метра. Красный, с белой окантовкой по брусьям балок. Когда-то здесь обитали батраки и прислуга. А главный дом, Боргвиков хутор, располагался на вершине холма. Оттуда открывался величественный вид на город и канал.

Главная усадьба чаще всего пустовала. Нет, здание не было заброшено, все содержалось в идеальном порядке на случай, если хозяин пожелает наведаться. Его звали Клас Шредер. Это у него Роза арендовала коттедж.

– Можете изредка заглядывать, присматривать за домом, – сказал хозяин, когда они подписывали договор. – Когда-нибудь поселюсь там, но пока все недосуг, слитком много дел. Вот на пенсию выйду – и переберусь сюда.

– Ну, это, очевидно, случится еще не скоро, – подольстилась она.

Шредер рассмеялся:

– Да-да… Но все-таки как насчет того, чтобы изредка наведываться на виллу?

– Ну… вообще-то… я не могу взять на себя такую ответственность… управлять домом… – замялась Роза, опасаясь, что поспешное согласие заставит его передумать.

– Да нет же, черт, я имел в виду совершенно другое. Просто дайте знать, если какие проблемы, и я пришлю человека, чтобы навел порядок. Не хочется, чтобы в дом забралась шпана и устроила там черт-те что. Город просто кишит уголовниками. – Шредер понизил голос: – Вы ведь понимаете, о чем я?

Ей всегда было трудно игнорировать ненависть к чужакам, не принимать ее на свой счет. Так что лучше бы он обошелся без намеков. Кивнула, чувствуя, как заполыхали щеки. Потянулась за ручкой.

Записала номер мобильного Шредера и даже дважды позвонила. Один раз, когда кто-то выбил оконную раму, а во второй – когда на желтом фасаде намалевали свастики. Она и не заметила, когда это случилось, и Акела голоса не подал.

Первый звонок оказался для Класа Шредера неожиданностью, хотя дело было в обед. Вероятно, оттого, что находился где-то за границей, в другом часовом поясе. Роза решила, что получилось неловко, так что в будущем лучше ограничиваться сообщениями.

Главный дом построили в конце девятнадцатого века. С тех пор его использовали под больницу, пансионат и детский приют, затем здание несколько лет пустовало, пока не появился Клас Шредер. Он вложил в реставрацию изрядные средства, отремонтировал даже коттедж. И вот уже почти пять лет Роза хозяйничает в этом домике.

Она подошла к дивану, завернулась в плед. Снизу, от залива, доносились резкие крики канадских гусей. Накануне она видела в лесу зябликов, порадовалась, что пичуги пережили недавние заморозки. Что не закоченели до смерти.

Пары, пары… Повсюду сейчас пары. Сороки, вороны, дятлы, клинтухи, большаки, лазоревки, князьки, деловито суетящиеся в гнездах. Только цапля одна. Да она сама.

Роза рассмеялась. У нее это до сих пор получается – смеяться над собой.