Читать книгу Бой за наши души - Инна Фидянина-Зубкова - Страница 2

Золотые, безбрежные дали,

мы таких никогда не встречали.

Мы их никогда и не встретим,

но в блокноте ручкой отметим:

мы тут не бывали и тут,

а здесь нас вовсе не ждут.

Ну и ладно, к чему нам дали,

что мы в них не видали?

Если заду тепло на печке,

а за окном скворечник,

да на лавочке бабки

и у каждой по хатке.

Ну чего ещё в жизни надо?

Кричим хором:

– Большую зарплату!

Люди сидели у моря,

вспоминая потопы Ноя

и кушали бутерброды.

Я мимо шла. Вот народы!

Им дают колбасу, они ж в море

смотрят с вселенской тоскою.

Разглядываю бутерброды:

да сыта я сегодня вроде.

А с людьми не хочется спорить,

легче ковчег построить

из водорослей и песка.

Уплываю от них. Уплыла!

Войны многие мы видали

в поле, как проклятые, пахали.

Но масленицы такой

не видал даже конь боевой!

Вот ты на неё посмотри,

и каким боком на неё ни смотри,

нет румяней да краше,

даже наша невеста Глаша

не сравнится с такой красотищей!

Ты кушай, кушай блинище

да давай скорее ответ:

люба тебе масленица аль нет?

Если люба, ешь ещё.

А ежели нет, то пошто

тут околачиваешься без дела?

Жри, пока я блины все не съела,

не поела, не покусала.

Вишь, пеку и пеку. Мне всё мало!

Всю масленичную неделю

я блины, оладьи ела.

Их больше есть я не могу,

пирожочков напеку.

Напекла я пирожков,

муж пришёл. «Ну будь здоров!»

Полетели пирожки, ой, на улицу,

а за ними и жена – мужик хмурится!

Вот стою, раздаю пироги: «Все возьмите,

и меня с собой заберите,

я баба брошенка-кулинарушка,

напеку кулебяк, сварю отварушку,

а вы как выпьете отвар, помолодеете —

вспомнить имечко своё не сумеете!»

Эх, масленица-раскрасавица,

что ж ты делаешь с людьми, самой нравится?

Собирайся народ,

масленица к нам идёт,

кверху задом сразу прёт,

кверху задом сразу прёт

да по-русски орёт:

«Ты пеки, но не спали

блин румяный в печи,

не сожги его, не сглазь,

да и сам с печурки слазь,

слазь и жри блины горой,

да ротище свой открой,

а я туда закину

твою больную спину,

его больную попу,

туда же и Европу!»

Съешь блинок, касатик,

будешь мне, как братик;

стану я тебе сестрой.

Рот пошире открой,

рот открой, не закрывай,

может, влезет каравай!

Ну а если влезет два,

то замуж за тебя б пошла!

И не смотри сердито,

я те не «Лолита»,

а как дам промеж глаз,

сразу женишься на нас!

Ой, касатик-косец,

пойдёшь аль нет, под венец?

Я те не сестрёнка,

ты тоже не мальчонка:

сорок лет – уже большой,

почти дед. Молчу родной!

Ты ешь блинок да слушай:

будем жить получше,

как замуж за меня пойдёшь.

Напутала! Ну что, возьмёшь?

Говорило нам ярило:

«Не болтайте языком!»

Говорило мне ярило:

«Тебя запросто сожжём!»

На ярило ведь не накинешь узду,

я сижу в сторонке и жду,

чтоб дорогое ярило

меня вечным огнём накрыло:

«Гори, гори ярко,

моя ты Худоярка,

гори, гори страстно,

ведь лик твой распрекрасный

вовсе и не на беду

с собою в вечность унесу!»

Горю, горю, догораю

и свято ведь знаю:

я одна была такая

с рожденья, что ли, неземная.

А российские поля,

говорят, сошли с ума:

покатились стога,

докатились до гумна,

встали колом и стоят,

вкатываться не хотят.

Мы нагоним на них

престрашнейший дедов чих:

чих, чих, чих, чих!

Поплюём ещё на них

и поставим в угол.

Ну где вы там, ворюги?

А ворюги как придут,

мы уж будем тут как тут:

их в мешок и на кол!

Бабы будут плакать,

плакать, плакать, горевать,

сено во поле сажать:

«Ты расти, подрастай

наш сумасшедший урожай!»

Поле:

Ты не тронь меня, пурга,

я полюшко чистое,

весной отдам колосья зернистые,

а летом налью их соком

и вздохну спокойно с покосом.

Мужики:

Скосим, намолотим и снова засеем,

едим хлеб, никогда не болеем!

А ты плачь, мурава, не плачь,

по полям снова ходит палач:

то война, то беда, то горе —

для всего государства неволя!

Что ж ты, трава, не плачешь:

спишь иль ничего не значат

для тебя людские покосы?

Тебе наши слёзы – что росы.

Бабы:

Мужик мрёт, а полюшку всё привольно,

ведь когда крестьянину больно,

полю чистому не накладно:

лишь бы к осени не сгореть и ладно.

Опять поле:

Завали меня, зимушка, снегом покрепче,

мне и спать одной будет полегче.

А под кем бы ты, Русь, ни лежала,

тому всегда будет мало

и полей, и хлебов и горя.

Вот такая История.

– Куда ты, кобыла?

«За счастьем ходила!»

– Счастье нашла?

«Не нашла, но блудила

в лесу дремучем:

всяких барьеров круче

снега лежали.

И я не бежала,

а как-то странно передвигалась —

мне и миля не давалась.»

– Для дурной кобылы

и снег в лесу – удила!

Зачем тебе счастье, дура?

«Для фигу, для фигу, для фигуры.»

– А зачем же ты в лес попёрлась?

«Да дома всё как-то притёрлось.»

– Отчего ж не по тропке, а в чащу?

«Где дорога, там воз и обрящешь.

Эх, достало всё, братцы!

Воля вольная, здрасьте.»

– Ну здравствуй, волюшка,

и нам на горюшко.

Мы ведь тоже не скачем,

а царь нагрузит, так плачем,

но тянем-потянем лямку.

Ты права, надо в снег иль на санки!

Мать по-матерному ругалась.

Смеркалось.

А отец господином сидит,

как будто и дел ему нет,

что донька уже большая.

Вся родня провожает

замуж.

Пора уж!

Коса-краса, печь побелёна.

Настасья влюблённа

в соседа Васютку,

он тута.

«А ну пошёл!» – семья отгоняет,

пущай не узнает

како на невесте платье.

Атласное. Не порвать бы!

Суета, маета, бормотуха.

«На здоровье, девчуха!» —

пьёт родной дядька.

А платье

самое расшитое

и сердце у нас молодое.

Впереди дом и семеро дочек.

Не хочешь?

Не хочет, видно и тятя

тебя отдавати

в жизнь замужню.

А что делать-то? Нужно!

Что молчишь ты, старый башмачник,

рассказывай, как «башмаки пилят»

короли и все те, кто там были,

они про тебя забыли,

а тебе до них нет и дела.

И я вроде хотела,

да не помню чего:

что-то я не успела,

видимо, подлатать башмачок.

Да конечно, башмачник,

я всё понимаю уже:

тот кто молчит, тот знает

сколько «гвоздей в башмаках»

у трудового народа!

Так куй свои лапти, башмачник,

а я подкую стишок.

Ведь короли мордастые

хотят и хотят ещё

молчаливых башмачников скорбных,

сильной боли в моей спине,

снов людей очень горьких

и в их башмаках камней!

Нас войнами обидели,

нам дали три рубля

на храмы и обители.

Обида не прошла.

Не прошло мировое горе,

не прошло и «голым по полю»,

не прошла покосевшая хата.

Не ушли мужики в заплатах,

а сели и ждут чего-то:

когда кончатся все заботы

или войны сгинут с планеты

да детям раздарят конфеты.

И закружится хоровод

весёлый такой и соврёт:

«Всё хорошо, ребята

красивые стоят хаты,

но голым по полю не нужно!»

А мы подпоём ему дружно:

– Нет, нас никто не обидел,

потому как никто и не видел

слёз из глаз наших красных.

Тебе не люб хоровод? Напрасно!

Казачок, казачок

посмотрел на мой бочок

и сказал: «Беда моя,

будешь ты моя жена!»

Казачок, казачок —

бедный, мелкий мужичок,

не простила я ему

«беду мою», а посему

топнула я ножкой,

брякнула серёжкой.

«Не буду я твоей женой,

коль ты весь не такой:

ни хорош, ни пригож

и на чёрта похож»! —

развернулась и ушла.

А родня меня нашла

в его же хате да разуту.

Нет, любить я вас не буду,

дорогая родня,

коль вы ищите меня!

*

Ай, курлы, курлы, курлы,

любы были казаки

курам да казачкам.

А я пузо спрячу,

не смотрите вы туда:

не сглазьте, люди, казака!

Как у матушки Руси

только тридцать два пути:

путь налево – сразу в гроб,

путь направо – это бог,

путь вперёд – мосточек в рай,

в космос – новый век встречай!

Остальные же пути

мимо норовят пройти:

первый путь —

куда-нибудь,

путь второй —

в мир неземной,

а на третьем, как всегда,

светит лишь одна звезда.

Вот по этому пути

и пытаюсь я пройти.

Попытка не пытка,

но милёнок мой с улыбкой

смотрит на усилия:

стану ль я красивее?

Нет, мой хороший,

я не стану строже,

я не стану младше

и не буду краше.

Но звезду свою младую,

как и Родину родную,

я не выпущу из рук,

хоть руби меня, как сук!

Потому как на пути

три несчастья, три беды

и одно большое горе —

ты не любишь меня боле!

А кто милёнок мой дурной?

Догадайся сам, родной.

Дураки и дороги

по России убогой

стелются, едут, идут.

Вот колдобина тут,

а в колдобине колесо.

«Эко тебя занесло!»

Занесло телегу,

а в телеге дрова.

И это ещё не беда,

а беда была такова:

дурачок на лавочке

шепчет в ушко дамочке.

И ни гроша, ни грошика

у паренька Ерошеньки.

Ах, Ерошка, Ерофей

ты у мамки – дуралей,

ты у тятьки – дурак

и у бабки – просто так.

А у девочки Анюточки —

самый, самый лучшенький!

А у её маменьки —

ты ни то и ни сё,

а у её папеньки —

прощелыга вот и всё.

Лишь у деда дурака

ты – Ерошкапрямбяда!

*

Ой люли, люли, люли,

прилетели к нам гули,

сели у дороги:

«Какой двор убогий,

нет, нет, тут зерна,

улетим со двора»! —

крыльями размахались

да у нас  остались.

У дороги колесо:

«Прикрути, Иван, его

да дрова не растряси,

цело к хате привези!»

А у хаты, у ворот

гульба, свадьба идёт:

женят сына-дурака!

– Ерофей, поди сюда.

Ты, сынок, уже большой,

с бабой сладишь не с одной,

но узнаю чё – прибью,

я невестушку люблю! —

наставлял сына отец.

Но Ерофей наш – молодец:

– А я чё, а я ничё,

я не делал ничего,

я ни промах, ни дурак,

я, батяня, просто так.»

*

Эх дураки, дороги

по Руси убогой

как кати-катили…

И кого б мы ни любили,

мы не вдарили ни разу

в грязь лицом!

– И я о том!

Ой люли, люли, люли,

летите к барину, гули.

Не мешайте курям

шастать по чужим дворам!

Весело, весело людям:

«Поэт, мы тебя не забудем,

ведь наши красивые лица

увековечишь. Влюбиться

нам тоже, наверное, стоит!»

Ветер на острове спорит

с таким разноцветным народом:

«Хороводом его, хороводом!»

Собирай да лови эти лица,

им тоже охота влюбиться

и рассказывать солнцу: