Читать книгу Путешествие улитки и другие рассказы - Инна Шолпо - Страница 2

В Испанию мы с мужем летели через Женеву, где провели полдня. В этом городе уже много лет живет мой старинный друг Георгий. Вернее, друг моего отца. И мы, конечно, договорились встретиться за завтраком в кафе на берегу озера.

Воскресная Женева вызвала у меня ассоциации с каким-то большим всеевропейским пикником. Нас окружал многоязычный, многоцветный мир радости и покоя, правда, немного легкомысленный и очень хрупкий: дети, лебеди, влюбленные, велосипеды, туристы – словом, лето, солнце и дух свободы. Двадцать лет назад я как-то не обращала на это внимания. Что-то изменилось, но не знаю, в городе или во мне. Или просто голова у меня тогда была занята другим.

Посидели мы замечательно. И конечно, по счету платил Георгий. Есть в таких мужчинах особый шарм. Нет, дело не в деньгах. В уверенности. С годами – а Георгию недавно исполнилось семьдесят – она не уменьшилась, скорее наоборот.

Когда муж вышел в туалетную комнату и мы с Георгием остались наедине, он протянул мне двести франков.

– Зачем? – слабо возразила я. – Ты нас так накормил, что нам до самой Барселоны есть не захочется… и вообще.

– Купишь себе подарок. Я не хотел при твоем муже: еще подумает что-нибудь такое…

Я не стала спорить и спрятала деньги, хотя в глазах мужа этот жест Георгия меня бы, пожалуй, даже возвысил. То, что его жена может кому-то нравиться кроме него, ему только льстит. А про Георгия он знает. Знает, что между нами ничего не было и что это «ничего» произошло задолго до нашего с мужем знакомства. И еще то, что время от времени, приезжая в Россию, Георгий привозит мне французские духи Chamade от Герлен, которые давно уже стали частью меня. Никто даже не представляет, что когда-то я пахла «Белой сиренью».

– Да думать-то нечего, – сказала я, пожимая плечами. – Ничего же не было…

А потом, глядя на всё еще черные волосы на груди Георгия, чуть видные в вороте его белоснежной рубашки апаш, почему-то прибавила:

– К сожалению…

– Да, – ответил Георгий. – Я тоже иногда жалею об этом… Но, сама понимаешь, ты же не такая женщина, которую можно было поматросить и бросить. А что я еще мог предложить?

Ну конечно, ничего. Мы жили в разных странах, он женат – и что бы там ни происходило в его личной жизни, брак для Георгия всегда был священен. «Это мой крест, – сказал он мне тогда, – и я буду его нести».

В то время ему было столько же, сколько мне теперь, и он казался мне очень немолодым. И всё же я его любила, как говорится, без памяти. Но я гостила тогда в его доме, и это останавливало… Чёрт, ну нельзя же жить в доме, где тебя кормит и принимает женщина, и спать с ее мужем!

* * *

Вообще-то в первый раз я влюбилась в Георгия, когда мне было четырнадцать лет, как только кто-то из папиных друзей привел его в наш дом. Вот сразу в тот день, как увидела, так и влюбилась. Потому что он был альпинистом, покорял Эльбрус. Плавал на корабле, как Городницкий, песни которого он иногда пел под гитару, и побывал в разных заграничных странах… Потому что он не походил ни на кого из наших знакомых: все они были людьми книжными и кабинетными, и именно к такому окружению я привыкла. От Георгия же веяло духом странствий и особенной мужской силой. Это не считая того, что он был очень хорош собой.

Когда он приходил к нам в дом – а собирались у нас часто, на все праздники и просто так, – я смотрела на него весь вечер и мечтала, мечтала о… Ну о чем можно мечтать в таком возрасте?

Нет, конечно, что-то останавливало меня в моих фантазиях. Наверное, тот факт, что он был женат: в детстве я была очень высоконравственной. Но когда однажды, кажется, Восьмого марта, наши гости решили потанцевать, мне просто безумно захотелось, чтобы Георгий меня пригласил. Однако он пошел танцевать сначала с моей мамой, а потом со своей женой Оксаной. И правда, кому придет в голову пригласить на танец пятнадцатилетнюю девочку – гадкого утенка, забившегося в угол комнаты?

Оксана была на голову выше Георгия, и, когда они танцевали, я обратила внимание на его туфли. Никогда не видела у мужчин таких высоких каблуков. Наверное, он стеснялся своего небольшого роста. Сейчас это показалось бы мне смешным, но тогда вовсе не уронило Георгия в моих глазах. А туфель таких у нас в СССР в то время не было. Наверное, из Америки привез.

В конце концов я решила, что будет негуманно уводить Георгия от жены, поскольку он был у нее уже вторым мужем. И мои чувства благополучно прошли.

В детстве я вообще очень часто влюблялась. Начиная примерно со второго класса я просто не могла без этого существовать. И если очередной предмет меня разочаровывал или оказывался недосягаем, как артист с обложки журнала «Спутник кинозрителя», я судорожно искала новый.

И все же однажды мы с Георгием танцевали. Мне было уже лет двадцать, и я только что рассталась со своим первым мужем, с которым мы прожили вместе меньше двух лет. Я чувствовала себя совсем взрослой, но для папиных друзей, конечно, по-прежнему оставалась маленькой девочкой. Георгий меня пригласил и, пока мы танцевали, поинтересовался, где мой муж. Я сказала, что мы недавно разъехались.

– А с этим поздравляют? – спросил он.

Я засмеялась:

– Не знаю.

– Во всяком случае… Мы тебе, конечно, не говорили, но было не похоже, что вы долго пробудете вместе. Он хороший мальчик, но какой-то… обыкновенный.

– А мне нужен какой?

– Ну не знаю…

Мы помолчали, а потом он вздохнул и неожиданно сказал:

– Эх, будь я помоложе и не женат…

И я ответила в тон:

– Будь я постарше…

И опять от одного неосторожного слова понеслась душа в рай!

Мне не нужно тогда было, чтобы он был моложе. Он нравился мне таким – взрослым, уверенным, с романтической биографией за плечами. Но я остро понимала, что я для него – ребенок. И это было так несправедливо! Мне тогда казалось, что несправедливо. Во всяком случае, я чувствовала, что умею любить, хочу любить… и ничуть я не хуже, чем его жена!

А потом он уехал за границу. И я снова на время о нем забыла, закружившись в водовороте юности.

В Петербурге Георгий появлялся редко, не каждый год. В эти его приезды все папины друзья собирались у нас или у него. И вот однажды в один из таких приездов все началось снова.

Мне было уже около тридцати, и я казалась себе очень зрелой. В тот вечер на мне было черное платье с открытыми плечами, и папины друзья смеялись и пытались поцеловать меня в плечико. Не всерьез, как маленькую. Было немного обидно… чуть-чуть.

На этот раз танцев не было, но папа, как всегда, играл на рояле, и мы с Георгием оказались рядом на диване в полутемном углу комнаты. Я почувствовала в нем что-то особенное – какие-то жаркие волны, необычный пристальный взгляд – и сама ощутила необыкновенный подъем, предчувствие обретаемой женской силы.

Он поцеловал меня сначала в плечо – совсем не так, как другие, – а потом в шею. Он, конечно, не знал, но от поцелуев в шею я просто схожу с ума, это запретный прием! Я не выдержала и застонала.

– Я долго сопротивлялся, – прошептал он. – Но сегодня ты победила.

Мама позвала всех назад к столу, пить чай. Мы с Георгием снова сели рядом. Я чувствовала, что он колеблется, словно пытается на что-то решиться. Что-то должно было произойти, и мне стало горячо внутри.

Наконец он положил руку мне на колено. Совсем легко, ненавязчиво. Как косвенный вопрос. Я крепко сжала его кисть. Это был ответ.

Не помню как, но в какой-то момент мы оказались вдвоем на кухне, и нас просто развернуло и бросило друг к другу. Мы целовались, как сумасшедшие, пока кто-то не открыл дверь, так что мы едва успели отскочить на благопристойное расстояние.

Уезжая, Георгий велел мне оформлять загранпаспорт и обещал прислать приглашение.

* * *

Он встречал меня в аэропорту с букетом белых кустовых гвоздик. Не заезжая к нему домой, мы поехали в Монтрё, где позавтракали в кафе, и он тут же заговорил о том, что между нами, конечно, ничего не может быть. То есть не то чтобы так вот прямо сказал, но дал мне это понять. Как-то неловко и не к месту рассказал о том, что брак для него – святое. И еще о своем долгом романе с какой-то француженкой, который ничем не кончился, потому что он отказывался оставить жену. Поэтому тот вечер у меня дома – ну, это просто случайное проявление необдуманного порыва. И я послушно кивала головой. В общем-то, я была с ним совершенно согласна.

Но, как водится, вся эта увертюра потом полетела к черту.

Георгий взял отгулы и возил меня на машине по всей стране. И мы целовались, целовались везде: в машине, в музеях, в ресторане.

Даже сейчас, сидя за столиком на террасе кафе, я зажмурилась от воспоминания об этих поцелуях. Тряхнула головой.

– Да, наверное, тогда я была не такой…

– А что, что-то изменилось?

– За двадцать лет я немного подросла, ты не заметил? И теперь я думаю, что главное – это чтобы двоим было хорошо. Не обязательно долго… и тем более не навсегда. Можно и на одну ночь. Только чтобы это было по-настоящему, чтобы никто никого не обманывал. В это нужно идти с открытыми глазами и не мучить друг друга требованием вечной любви, какого-то невозможного продолжения. Наверное, тогда я действительно этого не умела.

* * *

Из этих двух сумасшедших недель я помню какие-то отрывки. Яркие картинки, ощущения. Мокрые от дождя розы возле провинциальной церкви в маленьком городке немецкой Швейцарии, в который мы заехали совершенно случайно. Пасшиеся на склоне холма овцы с длинными хвостами, которых я кормила с рук опавшими грушами. Поле цветов возле шоссе, где мы остановились, чтобы нарезать букет: на обочине стоит столик, на нем – ножницы и коробочка для денег. Срезаешь цветы с грядок, рядом с которыми воткнуты в землю деревянные таблички с ценой, опускаешь деньги в коробочку – и едешь дальше по шоссе, мимо подсолнухов, виноградников, бежевых стад.

Помню, как мы остановились пообедать в таверне где-то среди гор. Как нам принесли огромные порции спагетти, и мы ели и пили под позвякивание коровьих колокольчиков и стрекот кузнечиков.

Помню удивительные пейзажи, которые так и просились на картину – семь-восемь планов, причем средние кажутся уже нарисованными, а самые дальние – сфумато, сфумато, сфумато[1]. Ручьи, текущие, нет, почти падающие с гор…

Помню, как вечером лучи солнца широкими полосами пробились сквозь облака над Женевским озером и повисли, соединив золотистыми дорожками воду и небо. Я тогда погладила пальцами покрытую черными мягкими волосами руку Георгия, и он остановил машину…

Помню маленькую серую ящерку на каменной ограде в Грансоне: на эту ограду я присела отдохнуть, а Георгий меня сфотографировал.

Почему-то я вообще очень хорошо помню себя, словно бы вижу со стороны. Свои летние брюки песочного цвета, купленные за пять рублей на раскладушках секонд-хенда на Сенной; белую мужскую рубашку с короткими рукавами, на которой я оставляла расстегнутыми две верхние пуговки; черное французское платье с открытыми плечами, между прочим, привезенное из Парижа; костюм с длинной юбкой, который мама сшила мне из посылочного материала и вышила стебельчатым швом. Я везла тогда с собой целый чемодан вещей (это сейчас мы с мужем путешествуем налегке).

Помню маленький, безумно уютный городок Ньон, в который мы с Георгием поехали как-то вечером. Римские руины, памятник Юлию Цезарю, игрушечные дома с плющом на фасадах, словно сошедшие с иллюстраций к немецким сказкам. Вечер в маленьком баре и наш разговор. Я сказала, что на его месте жила бы в таком вот сказочном городке, а в Женеву на работу ездила бы: там же совсем недалеко. «Нет, – сказал он. – Я хочу жить в большом городе. Наверное, потому что я долго выбирался из провинции. В Москву, потом в Ленинград, потом сюда… Комплекс провинциала».

И еще я помню – над всем этим – диск Криса Ри, который Георгий постоянно ставил в автомобиле. Его голос, такой удивительно сексуальный, пробирающий до самого нутра! Больше всего нам нравилась песня Blue Café. Мне казалось, что она про нас, хоть мы об этом никогда не говорили. Только один раз Георгий спросил, помню ли я, как называлось кафе, где мы сидели в день моего приезда. Я не помнила, и он несколько обиженно сказал: Blue Café. Забавное совпадение… Но в песне меня цепляло другое.

«Это там, где встречаются тот, кто знает, и тот, кому все равно. Тот, кто старше, покажет карты судьбы тому, кто моложе, тому, кто осмелится воспользоваться шансом, дающимся однажды».

Ни у кого из моих знакомых тогда еще не было машины, такси я пользовалась редко, поэтому совершенно не умела садиться в автомобиль: стукалась головой, цеплялась каблуками. Георгий смеялся и повторял свои инструкции: «Сначала попу, потом голову, потом ноги!»

Мне было так уютно рядом с ним на переднем сиденье, я о чем-то беззаботно болтала, даже когда мы ехали по серпантину в горах, хотя вообще-то жутко боюсь высоты. И научилась ругать бестолковых автомобилистов презрительным: «Кантон Во!» – потому что, как объяснил мне Георгий, водители машин с номерными знаками этого кантона, как правило, создают на дороге больше всего проблем.

– Как с тобой хорошо ездить, – сказал он однажды. – Не то что с Оксаной: она все время говорит, что я веду не так, что нужно поехать помедленнее или побыстрее, что я резко торможу…

– Ну я же не умею водить! Если уж я села в твою машину, значит, я тебе доверяю. Не стану же я учить машиниста вести паровоз или врачу объяснять, как меня лечить, – ответила я.

На самом деле я просто об этом не думала. Я только смотрела, смотрела на него и на окружающую нас красоту, и душа наполнялась безмятежным счастьем.

Не знаю, вспыхнуло бы во мне такое сильное чувство, если бы не этот антураж: иномарка, волшебная красота кругом, чистые игрушечные города, европейский лоск… За годы работы в Европе Георгий и сам стал европейцем. Это чувствовалось во всем: в манерах, одежде, парфюме, но главное – в его умении комфортно существовать. Он знал, что должен он, а что должны ему. Поэтому нас всегда прекрасно обслуживали в ресторанах, поэтому рядом с ним я чувствовала себя не просто уверенной и защищенной – я была самой красивой женщиной в мире, идущей об руку с самым лучшим в мире мужчиной.

Впрочем, иногда я давала волю своему несносному характеру и пыталась его пошпынять. Но Георгий как-то по-детски обижался, и мы даже ненадолго ссорились. Я потом уже поняла, что вся эта уверенность, весь этот европейский лоск прикрывали какие-то глубоко спрятанные проблемы. Однажды я посмеялась над тем, что утром мы сели в грязную машину. Георгий мне резко высказал все, что думает о женщинах, которых катают целыми днями, а они еще чем-то недовольны, и обиженно надулся. Но через полчаса молчаливой езды мы остановились на заправке, и он помыл свою «тойоту».

Конечно, Георгий не мог провести со мной все эти две недели. Иногда я одна ездила по городу, иногда меня выводила на прогулку или по магазинам Оксана. Оксана… да. Я вообще-то никогда не считала себя особой красавицей. Но рядом с ней, вне зоны действия влюбленного взгляда Георгия, я начинала чувствовать себя замухрышкой. За годы жизни за границей рослая чернобровая одесситка, ни в чем не уступая мужу, стала похожа на европейскую даму, женщину из другого мира, куда мне никогда не войти, хоть я и ношу французское платье. Потому что сидит оно на мне косо. Потому что у меня нет такой холеной бархатной кожи, таких ногтей, похожих на лепестки цветов, таких гладких ароматных подмышек. Да нет, дело даже не в этом… и не в том, что, садясь в машину, я судорожно думаю: «Сначала попу, потом голову, потом ноги». Просто я не умею вот так ходить по улице, спокойно, без напряжения. Не умею сидеть в кафе – уверенно и расслабленно одновременно. Не умею общаться с продавщицами, которые окружают меня, горя желанием помочь выбрать товар. И с официантами. Не могу почувствовать себя в центре вращения окружающей жизни. И в центре внимания мужчины тоже.

Оксана не высказывала никаких возражений против наших с Георгием длительным прогулок вдвоем, но все-таки она, вероятно, что-то почувствовала и повела себя не слишком умно. Когда мы оставались с ней наедине, она постоянно рассказывала мне о том, как сложно жить с Георгием, какой он тяжелый человек. Короче, это ее крест. Очень хотелось сказать ей: «Тогда отдай его мне». Но это было бы глупо. Она, как и Георгий, собиралась нести свой крест дальше. Я прекрасно чувствовала, что в ее бархатных лапках скрыты цепкие коготки. А я даже не умела правильно пить кофе по-венски.

Все, что я могла, это вызваться помочь ей по хозяйству. Она сказала, что терпеть не может гладить рубашки мужа, – и я с наслаждением сделала это вместо нее. Высушенные на балконе, они пахли свежестью и – немножко – его парфюмом.

* * *

В один из дней Георгий отвез меня в Веве и сводил на могилу Чаплина и его последней жены Уны. Там он начал рассказывать мне об этой поздней любви великого актера, о девушке, ставшей его женой в восемнадцатилетнем возрасте. Чаплин был старше ее на тридцать шесть лет. «На самом деле это сложно понять. Неужели такая юная девушка может полюбить мужчину, который годится ей в отцы?» – спрашивал Георгий.

Я тогда не знала подробностей этой истории и не могла ответить, что это был самый счастливый брак Чарли, наверное, единственный счастливый его брак. Но мне казались странными сомнения Георгия. Какое значение имеет возраст? Разве это так важно, кому сколько лет?

Тогда я решила, что он сомневается в способности немолодого мужчины быть привлекательным в глазах юной девушки. А сейчас я неожиданно подумала, что он говорил о другом: способна ли юная девушка дотянуться до этого зрелого мужчины, оценить его по достоинству… Его самого, а не его славу, не антураж…

В любом случае он не случайно привез меня туда. В конце концов, мы оба не были страстными поклонниками Чаплина. Но там, возле могилы Чарли и Уны, между нами витало невысказанное. Я взяла Георгия за руку. Однако мы отчего-то не осмелились поцеловаться.

Потом мы вернулись на набережную. Георгий очень хотел сфотографировать меня в сквере около памятника Чаплину. Бронзовый артист стоит прямо на земле, без постамента, и с ним снимаются все, кому не лень. Меня это раздражает, я вообще терпеть не могу фото типа «слева это я», особенно когда подобные снимки есть у каждого туриста с камерой. Но Георгий просто не переносил безлюдья в кадре. Он все время хотел или снять меня на фоне здания, или сам встать в кадр, даже если в масштабах фото вообще было не разглядеть, кто это там маячит в воротах огромной башни. И я не спорила, потому что иначе он обижался. Мне казалось, что ему очень важно было оставить следы нашего присутствия в этих местах. Нашего общего присутствия. Может быть, убедить самого себя в том, что мы существуем. Поэтому я, конечно, послушно встала рядом с Чаплином.

Я тоже была не очень-то уверена в себе. Однажды я даже спросила Георгия, нравлюсь ли ему именно я или ему просто приятно, что рядом молодая женщина… может, даже ничего себе, симпатичная. Он ответил, что я ему, конечно, нравлюсь, да, конечно, ему важна именно я, но как-то получилось это не очень уверенно. И я решила больше не затрагивать эту тему. Мне стало казаться, что он не принимает меня всерьез. Не понимает, что я могу испытывать к нему глубокое чувство, более глубокое, чем предполагалось нашим мимолетным приключением.

Странно, но почему-то сейчас мне хочется спросить себя, тогдашнюю: а любила ли я именно его или просто поддалась очарованию внешнего образа европейского благополучного мужчины, очарованию того мира, который он олицетворял, так же как в детстве, ничего о нем не зная, боготворила в нем романтического героя, покорителя горных вершин? Хотя кто может сказать, что это такое вообще – «любить именно его самого»? Где находится этот самый «сам» и стоит ли пытаться до него докапываться?

* * *

За два дня до моего отъезда мы поехали в город Тун вместе с дочкой Георгия Еленой и ее молодым мужем Жераром. Посидели в кафе на берегу реки, где лебеди подплывали к самым столикам и буквально выхватывали из рук еду, потом поднялись наверх, к замку.

Молодые вели себя, как все новобрачные. Держались за руки, шли в обнимку, время от времени целовались, постоянно пытались соприкоснуться какими-нибудь частями тела, ласкали друг друга под столом в кафе. Смотреть на это было нестерпимо, потому что хотелось последовать их примеру. Гуляя, мы с Георгием иногда специально отставали от них, чтобы просто подержаться за руки. Проходя мимо какой-то гостиницы, он тихо сказал мне: «Эх, взять бы сейчас два номера…» Почему-то тогда я не сообразила, что, если уж на то пошло, мы могли это сделать в любой день, когда ездили вдвоем.

Из Туна мы поехали в Интерлакен, и я могла полюбоваться на красавицу Юнгфрау.

– Ты на нее поднимался? – спросила я.

– Нет.

Георгий покачал головой.

– Нет. Молодая дама[2] уже не для меня.

На обратном пути я сидела рядом с Еленой на заднем сиденье. Мужчины сменяли друг друга у руля. Когда мы уже почти подъезжали к городу, Георгий привычно поставил диск Криса Ри.

«Что ты увидел? Что нового ты знаешь? Куда ты идешь? Потому что я хочу пойти с тобой»

Я отвернулась к окну и ничего не смогла с собой поделать: слезы текли из глаз, и их было никак не остановить. Елена заметила это и встревожилась. Она решила, что мне нехорошо и, хоть я и отнекивалась, попросила мужчин остановиться. Я вышла из машины, якобы для того, чтобы подышать свежим воздухом. Георгий последовал за мной.

– Что случилось? Тебе плохо?

Что случилось? Вот мило!

– Ничего не случилось! Мне прекрасно! Неужели ты вообще ничего не понимаешь?!

– Успокойся… Я все понимаю. Тебе стало грустно оттого, что ты послезавтра уезжаешь. Я зря поставил эту музыку…

Мне стало грустно! Грустно? Ну, конечно, я же просто ребенок. А детские слезы высыхают быстро.

По возвращении в Женеву Жерар предложил мне покататься по ночному городу. Я согласилась, думая, что это поможет мне успокоиться. В полночь мы с ним и Еленой сидели в кафе на площади Бург-де-Фур, и я почувствовала, что что-то необратимо изменилось во мне за эти две недели. И я никогда уже не буду такой, как прежде.

Когда я вернулась, Георгий и Оксана уже спали. Я открыла дверь ключом, прошла на цыпочках в свою комнату, легла в кровать и долго плакала… Но прежде чем заснуть, посреди всхлипов я подумала: «Ну вот, я снова влюбилась. В конце концов, я смогу писать стихи… я их давно не писала. Мне будет о ком мечтать… Это же лучше, чем пустота, разве нет?» Эти мысли меня немного утешили, и на следующий день обошлось без истерик.

Прощаясь в аэропорту, Георгий сказал мне неожиданно горячо: «Не переживай. Я приеду в Ленинград в январе. Один, без Оксаны. И всё будет».

* * *

Как я летела домой, я помню плохо: всю дорогу пила виски и роняла в стакан слёзы, пугая бортпроводниц. В аэропорту меня встретил папа, и мы сразу же сели в такси, потому что одета я была слишком легко. В Женеве было тридцать градусов жары и светило солнце, а здесь – тринадцать и противный мелкий дождь. В такси звучал не Крис Ри, а Гарик Кричевский, и водитель материл лезущих под колеса пешеходов совсем не по-французски.

Когда я вошла в свою квартиру, то вдруг увидела, какие у нас обшарпанные обои, как сыплется с потолка штукатурка. Прихожая показалась мне темной и слишком маленькой, а вся обстановка – щемяще убогой. Я села на скамеечку возле двери и заплакала от непонятной обиды.

Вечером позвонил Георгий: «Как долетела? А у нас дождь. Погода грустит, что ты уехала… Но мы скоро увидимся. В январе, ты помнишь?»

Взрослые часто дают детям обещания, чтобы утешить, надеясь, что они успокоятся и обо всем забудут. В январе он не приехал.

Полтора года я писала им письма. Ему и Оксане. Самые обычные невинные письма, чтобы они могли читать их вместе. Послала фотографии. Кое-где между строк намеком давала Георгию понять, что помню и люблю, называя самыми запомнившимися те места, где мы с ним особенно жарко целовались. Полтора года я училась готовить, вспоминая его любимые блюда. Писала стихи. Учила французский язык. И перед сном ласкала себя, мысленно представляя Георгия – его руки и грудь, покрытые мягкими черными волосами, бархатный взгляд его карих глаз с немного опущенными вниз уголками и, конечно, его губы…

Однажды ночью мне приснилось, что он лежит рядом в постели и обнимает меня. Выныривая из сна, я продолжала чувствовать на груди тяжесть его руки… Я потрогала ее, и она соскользнула, а я еще несколько минут приходила в себя в темноте, пока не поняла, что это была моя собственная затекшая рука, которую я из-за этого перестала ощущать.

И еще я купила диск Криса Ри и слушала его каждый день.

«Стоимость велика, цена высока, возьми все, что ты знаешь, и скажи “прощай”. Твоя невинность и неопытность теперь ничего не значат, потому что это – то место, где тот, кто знает, встречается с тем, кто не придает значения. Где ты был? Я слышу, как ты говоришь: “Мы встретимся в Blue Café”».

Интересно, кафе в этой песне синее или печальное?[3]

А когда Георгий наконец приехал, то зашел к нам днем, совсем ненадолго. Это было накануне моего дня рождения. Я думала о том, что же он мне подарит. Сама я очень люблю делать подарки. Ходить, выбирать, думать о том, что понравится близкому мне человеку, что его обрадует или приятно удивит…

Я написала длинное письмо со стихами, чтобы отдать его Георгию. Я сочиняла его все эти полтора года: мне так много хотелось ему сказать!

Но за все время, что он у нас пробыл, мы ни на минуту не остались наедине. А вместо подарка я получила от него деньги: «Я не знаю, что тебе подарить. Купи себе, что хочешь…» И я поняла, что продолжения у нашей истории не будет. Тем не менее я потихоньку от всех сунула ему в карман свое письмо.

Уходя, он попросил меня проводить его до трамвайной остановки. Некоторое время мы шли молча в холодных зимних сумерках. Потом он заговорил, как-то отчужденно, поучающим тоном:

– Ты что, обижаешься что ли? Не надо дуться. Ты же понимаешь, что я никогда не оставлю Оксану…

И я опять почувствовала себя ребенком, которого утешает снисходительный взрослый. Таким тоном можно говорить с маленькой несмышленой девочкой. А мне между прочим уже тридцать… И я не дурочка, а кандидат филологических наук!

Он говорил долго. О дочери, которая недавно родила. О племяннике из Москвы, который едет учиться в Швейцарию. Об ипотеке. О родственниках из Одессы, которым нужно помогать. О том, что он в ответе за всех. Но я не вслушивалась. Я вспоминала аэропорт, его горячие губы и слова: «Я приеду в январе. Один, без Оксаны. И всё будет». На остановке я попросила его вернуть мне мое письмо. Он отдал, даже не притворившись из вежливости, что его содержание ему интересно.

После этого мы с Георгием виделись еще несколько раз, но больше никогда до сегодняшнего дня не вспоминали о той истории. Как будто я просто дочь его старого, уже покойного друга. Иногда он привозил мне духи Chamade. Этими духами пропахла постель другого мужчины, того, который потом стал моим мужем. Я научилась садиться в машину. Научилась ухаживать за кожей и ногтями, носить европейскую одежду, разговаривать с продавцами и официантами. А Георгий постарел, хотя и очень элегантно, и, глядя на него во время этих беглых встреч, я удивлялась: «Неужели я была в него так безумно влюблена?» И в самой глубине души признавала его тогдашнюю правоту: в свои тридцать лет я была, наверное, глупой девочкой, которой нужен был принц на белой иномарке. А их не бывает. Во всяком случае, даром глупым девочкам их точно не раздают.

* * *

Вот и вся история. Мой муж вернулся, мы встали из-за столика, и Георгий предложил подкинуть нас до базилики Нотр-Дам, в которую мне хотелось зайти до отъезда. Мы согласились. Я привычно села на переднее сиденье. «Сначала попу, потом голову, потом ноги…» И зацепилась каблуком. Что за досада!