Читать книгу Фантастические рассказы – 2 - Инзим Набиуллин - Страница 6

В 1973 году меня отправили от военкомата на месячные курсы радиотелеграфистов. Впервые я сел за печатную машинку и научился кое – как составлять слова и предложения с помощью клавиатуры. В дальнейшем мне эти навыки пригодились.

Настал день призыва, и по повестке я прибыл в центральный военкомат. Среди призывников распространился слух, что нас отправят служить на Дальний Восток. Молодые люди мало чем отличались от современной молодежи, они при первой же возможности старались прилечь. Все рекрутированные обосновались на внутренней площади военкомата прямо на асфальте, где пришлось ждать отправки в воинские части страны ещё четыре часа. Многие, положив свои пожитки под головы, пытались уснуть прямо на асфальте под лучами жаркого солнца.

Впервые я услышал на всю площадь мою фамилию. Мне приказали явиться к комиссару военкомата. С громкоговорителем не поспоришь, и мне пришлось подчиниться. Военком предложил мне службу в Казани, буквально за забором призывного пункта. В батальоне демобилизовали фотографа и мне предложили заменить его, потому что до призыва на гражданке я работал выездным фотографом.

Кто же откажется от такого предложения? Долго не раздумывая, я сразу согласился. Прапорщик помог перебраться через забор, где меня уже ожидал старшина. Я постучал в дверь кабинета командира батальона Власова и вошел в помещение.

– Товарищ полковник, по вашему приказанию призывник Набиуллин прибыл, – доложил я тихим голосом.

Он расспросил меня о моей учебе в школе, о родителях и, удовлетворив свое любопытство, отдал приказ старшине о постановке меня на довольствие и выдаче воинской формы. Только по прошествии многих лет я понял значение этого собеседования. Полковник выбирал среди призывников сержантов и рядовых. В командиры отбирали молодых парней, обладающих громким командным голосом, твердым характером, готовые решать любые задачи и беспрекословно выполнять приказы вышестоящего командования. Естественно, из – за моей скромности меня не приняли в младший командный состав, мало того, на моё место фотографа поставили другого бойца.

У меня не было особого желания сразу же по окончании школы продолжить учебу, поэтому я провалил экзамены в Медицинский институт и ушёл в армию, надеясь продолжить обучение после службы.

Зря я перелез через этот злосчастный забор. Оказалось, служба там была настоящей каторгой, требующей постоянных марш – бросков, бесчисленных стрельб и пеших походов, как днём, так и ночью.

Сидел бы в теплом помещении где-нибудь внутри сопки на Дальнем Востоке, принимал и отправлял бы свои телеграммки и в ус не дул. Но кто же откажется служить в своем родном городе…

Несмотря на то, что я был физически развит, занимался спортом, некоторые нагрузки для меня оказались запредельными. Но об этом позже.

После приёма присяги нам, молодым солдатам, вручили пистолеты Макарова и автоматы Калашникова. Через несколько дней мы все вместе с батальоном поехали на стрельбище, распложенное недалеко от Казани. До этого мы изучили на практике оружие, научились его разбирать, собирать, правильно целиться и стрелять.

Естественно, результаты первых стрельбы для молодых солдат были ужасными – четыре двойки. Я отстрелялся на четверку. Каждая плохая оценка – это три километра марш – броска в полной боевой готовности, и можно было представить себе озлобленность даже тех, которые отстрелялись на пять. В общем, бежал весь взвод без исключения. Провинившиеся всю дорогу получали удары сапогами чуть ниже спины. Считаю это жестоким и неправильным методом воспитания. Можно же как-то объяснить и научить молодых солдат. С другой стороны, с Петровских времён учителя наказывали нерадивых учеников прутьями, палками или ставили их коленями на горох. Удивительно, но эти методы были самыми эффективными, и все равно я был против такой жестокости. Изуверские меры быстро отрезвляли даже самых нерадивых солдат, и в следующий раз наш взвод отстрелялся совсем не плохо – всего одна тройка. Во время стрельбы главное – преодолеть страх самого выстрела. Многие, перед тем как надавить на спусковой крючок, машинально закрывали глаза, и по этой причине пуля летела или в небо, или в землю, но только не в мишень. Отклонение прицельной мушки в сторону на пару миллиметров гарантировало промах.

Мне нравилось стрелять. У меня были высокие показатели по стрельбе, в отличие от сослуживцев.

Однажды меня отправили на республиканские соревнования МВД по стрельбе из пистолета Макарова. Должен отметить, из – за короткого ствола пистолета попасть в цель из этого оружия было трудно. Все спортсмены перед соревнованием коптили прицельные мушки для того, чтобы их было хорошо видно. Многие читали внимательно инструкцию по стрельбе, а я сидел в углу комнаты, разгадывал кроссворды и совершенно не думал ни о чем.

Подошла моя очередь. Я встал на огневой рубеж, по сигналу за пять секунд на бегу вытащил из кобуры пистолет, снял его с предохранителя, передернул затвор, остановился на позиции и за оставшиеся пять секунд сделал пять выстрелов в узкую ножную мишень. Из-за её вытянутости просто попасть в неё было довольно трудно, но мне повезло: из пятидесяти возможных очков я выбил сорок семь. Это был лучший результат за все время соревнований. Все были поражены полученным мною высоким баллом и спрашивали меня: «Как же так? Ты сидел с кроссвордами, а мы готовились». Я ответил им, что на стрельбище не нужно готовиться, потому что теорию стрельбы все знали, а нужно постараться полностью успокоиться и ни о чем не думать, особенно о результате. А на огневом рубеже – сконцентрироваться на задаче и делать так, как учили. В дальнейшем я уже инструктировал по стрельбе отстающих солдат.

Девизом нашей службы была фраза «волка ноги кормят», а служил я в батальоне милиции (два года срочной службы). На нас надели милицейскую форму, и мы несли службу на улицах города Казани. Поскольку я служил в первом взводе, а он считался лучшим, мы ещё обслуживали крупные мероприятия на Центральном стадионе и во Дворце спорта, где проводились спортивные состязания и концерты знаменитых певцов. Для меня музыкальные выступления самых известных исполнителей и музыкантов на сцене дворца были желанными и ассоциировались с праздником для души. Я с удовольствием слушал Аллу Пугачеву, ВИА «Песняры», Булата Окуджаву, Высоцкого и многих других любимых наших звезд, иногда по два – три раза в день (утренние, дневные и вечерние концерты).

Я возненавидел футбол и хоккей, потому что зрители смотрели на арену и дружно кричали «Гол!!!» или «Судью на мыло!!!», а мы обязаны были следить за порядком в секторах. Что происходило на поле или хоккейной коробке мы не видели, потому что за нами внимательно следили наши командиры и не позволяли нам этого делать. Слава Богу, беспорядков за два года службы ни разу не было. Сказывалось правильное, советское воспитание людей.

Распорядок был всегда такой: утром перекличка, туалет, зарядка, завтрак, и на всё отводилось по пятнадцать – двадцать минут, кроме физической подготовки. Я полюбил брусья и турник, потому что других снарядов на спортивной площадке не было. Мне нравилось делать подъём переворотом, солнышко и многие другие фигуры. У меня были накаченные мышцы и кубики на животе. Сейчас мне шестьдесят семь лет и даже в самую мощную оптику найти на моем круглом и гладком животе эти мышцы не удается. Очень трудно приходилось новичкам, далеким от спорта, – они сильно страдали от чрезмерных нагрузок. Помню сержанта с вечно недовольным лицом, тело которого состояло из сплошных мышц. Шеи у него не было, голова росла прямо из плеч. Ему бы руками переворачивать грузовики, но любимым занятием для него был бег. Фамилия его полностью соответствовала его телу, не хочу её называть всуе. Основная цель жизни сержанта была заставить бежать взвод как можно дольше и быстрее, но, к сожалению, не все проникались его энтузиазмом и падали, теряя сознание от перегрузок прямо во время радостных пробежек.

Однажды в июле месяце нас рано утром, в пять часов, подняли по тревоге. Дали какое – то время для туалета, завтрака, облачили в полную боевую амуницию, а это не просто красивое слово, а лишние семнадцать – двадцать килограммов, примерно четыре силикатных кирпича на плечах и поясе бойца. Самой ужасной из этой амуниции была саперная лопата, которая крепилась на основном ремне со стороны спины и во время бега или обычной ходьбы черенок её отстукивал по заду загадочный и сводивший всех с ума ритм. Его можно сравнить только с китайской пыткой, когда на голову связанного капала вода сутками, сводившая бедного с ума.

Жара в этот день с утра уже была тридцатиградусной. Бежали мы не по асфальту, а по проселочным грунтовым дорогам сквозь бескрайние пшеничные, гречишные и ещё какие – то неизвестные мне злачные поля. Пробегали с десяток деревень. Попадались места, как мне казалось, где не только человеческая нога, но и медвежья лапа никогда не ступала.

У меня сложилось такое впечатление, словно в роду нашего комбата твердо закрепилась линия от Ивана Сусанина, который лично возненавидел наш милицейский батальон. Казалось, бежали постоянно вперед, и солнце целый день светило по кругу нам в затылок, правда, от усталости я вообще не понимал, зачем оно вообще светит и, тем не менее, закрадывалась мысль, что мы бежим обратно.

Комбата мы по-простому ласково и за глаза называли Батей. Сусанинские проделки показались нашему комбату детской забавой, и он приказал нам пробегать все деревни, а они довольно часто возникали на нашем пути, в противогазах, а это нехватка кислорода в лёгких на семьдесят процентов. В такие моменты я сильно жалел о том, что я не рыба. Влажная, мокрая одежда от пота была бы идеальной средой для неё: «Если бы у меня были ещё и жабры, я бы их использовал на все сто процентов».

Кто-то между щекой и резиной противогаза просовывал спичечный коробок, облегчая себе дыхание, но подобные методы не могли помочь дышать полной грудью в этой жаре. Замкомвзвода, старший сержант, заметив такую хитрость со спичками, опрыскал незаметно от нас взвод слезоточивым газом. О том, что там было, лучше не рассказывать. Крики, ненормативная лексика, слезы и красные ослепшие глаза говорили сами за себя. Воду во фляжках люди пили глазами, но это им не помогало. Движение батальона продолжилось. Командиры, бежавшие с нами в трусах и майках, бодро поддерживали темп бега. Высокое начальство ехало в автомобиле «Волга» и изредка бросало ленивые взгляды на бегущих. Складывалось такое впечатление, словно мы сами заслужили себе подобное наказание, а командиры здесь совсем не причем.

На сороковом километре марш броска люди начали из – за нехватки воздуха и скопившейся в мышцах молочной кислоты сильно сдавать.

У некоторых открывалось спасительное второе дыхание, откуда – то снизу, но большинство бегущих физически не было приспособлено к такому. В стройных, но уже недружелюбных рядах взвода появились косые завистливые взгляды, обращённые на своих довольных, но уже бывших, товарищей.

Рядом со мной бежал высокий грузин. Я ещё подумал, что он большой, ему, наверное, легче всё это пережить, но всё оказалось наоборот.

Мы с товарищем примерно километр несли его и его автомат на себе. Спасибо большое ему, чувствовалось в нём сострадание к нам. Кацо – «друг» в переводе с грузинского – решил избавить нас от мучений. Он как-то скукожился, сник и упал на дорогу, потеряв сознание. Огромное ему спасибо за это. Пока он был ещё теплый, погрузили его в грузовик, который ехал рядом с нами и подбирал совестливых, но бесчувственных солдат.

Было несколько десятиминутных привалов. Когда я с трудом снимал портянки, они были полностью пропитаны кровью. Ноги поднимали вверх, прислоняли к стволам деревьев, кровь отходила вниз, и сразу чувствовалось облегчение. Мозоли несколько раз рвались на одних и тех же местах. Странно: летаем в космос, а придумать что – то вместо портянок не можем, а может, государство на них экономило. Теперь я понимал, откуда деньги на вооружение и космос. Для того чтобы они внутри сапога не сворачивались, нужно было всего ничего – два гвоздя, вбитых в ногу – и бегай, сколько влезет.

Вечером в половине седьмого мы преодолели рубеж в пятьдесят семь километров и по команде «Батальон стой!» все рухнули «замертво» на землю, не раздеваясь. В грузовиках, пока мы двигались, нам удалось под ветром просохнуть и таким образом доехать до части. Не умываясь, поужинали и кое-как доползли до кроватей, после чего я ничего уже не помнил. Утром на команду «Подъем!» мы не смогли отреагировать. У меня промелькнула мысль: «Стреляйте, сволочи, ни за что не встану!». Всё болело, и не было никаких сил встать с кровати. Каждый из нас стонал, и в этих стенаниях прослушивалось одно слово – «Врача – А – А!», но кроме фельдшера – старшины с лошадиным лицом и такими же мозгами в батальоне никого не было. Однако он мне не понравился не по этой причине, но об этом позже.

Вечером следующего дня все мы несли службу на улицах города. Правда, в неровной нашей поступи просматривалась походка женщины, которая только что перенесла аборт.

Повезло тем, у кого на маршруте была аптека. Они скупили там все бинты с зеленкой. Ночью после службы казарма превращалась в полевой госпиталь. Все перебинтовывали друг другу ноги. Этот марш бросок врезался в мою память на всю жизнь. Меня вгоняет в ужас только от одной цифры пятьдесят семь километров. Поверить в это трудно, но на самом деле мы пробежали это расстояние.

В дневное время, пока мы были в состоянии что – либо понимать, с нами проводили политзанятия, чтобы мы не забывали, где живем и при каком строе. Нам подробно объясняли, кто наши враги и где наши друзья, словно мы это слышим впервые. После долгих изнурительных занятий у меня где-то в глубине души возникало единственное желание – перестрелять всех, и друзей, и врагов. Только так воцарится на планете Земля долгожданный мир.

На занятиях по боевой подготовке мы научились разбирать и собирать оружие с закрытыми глазами, сейчас уже не помню, но норматив составлял тридцать секунд. Мы же доводили это время до девяти. После занятий отправлялись на дневные стрельбы. Нас отвозили туда в крытых грузовиках летом и в зимнее время в автобусах. С двойками по стрельбе было покончено, но командирам этого было мало, и они решили обратный путь из стрельбища до города, который составлял тринадцать километров, сделать постоянным марш – броском.

Дальше были обед, глажка и подготовка к основной службе.

Ближе к вечеру нас развозили по маршрутам в центре города. Должен заметить: пять часов на улице в любую погоду. Зимы в 1973—1975 годах стояли суровые – сорок градусов мороза. У всех солдат были отморожены уши и пальцы на ногах и руках. Если вы идете по улице, и вам навстречу попадется человек с большими, как варежки, отмороженными ушами, значит, он точно служил в нашем батальоне. Зимой мы облачались в меховые тулупы, и они спасали от лютого холода, но однажды один из нарядов не смог догнать преступника, который ограбил кого – то, чуть ли не на глазах патруля, и разъяренный начальник штаба приказал снять тулупы и заставил нас нести службу в тонких шинелях. Вот здесь-то мы поняли всю тяжесть несения воинской службы. Шинель звонко и радостно отзывалась на удары по ней металлическим предметом. Во всяком случае, было нескучно с таким веселым собеседником. Нам по уставу запрещалось заходить в здания и там отогреваться. В эти дни мне пришлось нести службу по маршруту «Базар», «Вокзал», «Парус».

Плавучая платформа с деревянным рестораном «Парус» была пришвартована к берегу реки Казанки под Кремлем на совершенно открытом месте. Во время несения службы мне казалось, что наши ветра были намного сильнее тех, что дуют в Тихом океане.

Зимний русский тайфун перед рестораном умудрялся, наткнувшись в насыпь с грохотом, увеличивая скорость, взмывать вверх и уноситься куда – то в неизвестном направлении. Мы крепко сжимали губы и старались не дышать: знали, что может случиться непоправимое. Стоило открыть рот, как тут же наши штаны надувались парусом, и за секунду тебя могло унести, Бог знает куда, а за отклонения от маршрута – «расстрел на месте». Мы пытались внести изменение в Устав, для того, чтобы каждому из нас перед несением службы выдавали по тяжелому чугунному якорю, но нам запретили даже заикаться на эту тему. С другой стороны, на вечерней перекличке, если кого-то не было в части (сбежал в самоволку), мы говорили, что он дежурил у ресторана «Парус».

Поздно ночью грузовые машины собирали нас и отвозили в казармы. После позднего ужина – долгожданный отбой. Вся казарма заполнялась отвратительными запахами сероводорода и несъедобной рыбы, которую мы съели ещё накануне. Смешав эти запахи со своим спать, становилось намного комфортнее.

Во взводе были храпуны. Правда, я на них вообще не обращал никакого внимания. Только моя голова касалась подушки, как я тут же исчезал из этого мира и появлялся в мире сладких грез, где были райские гущи с обнаженными девушками. Храпуны всё же кому-то мешали спать, но и против них солдатская смекалка придумывала действенные способы борьбы. К панцирной сетке снизу второго этажа кровати, над храпящим прицепляли ещё влажные от пота, с отвратительным запахом грязных ног портянки, словно их носили, не снимая целый год, тщательно расправляли ткань на лице ночного «трубача». Всё же у молодежи жестокости было хоть отбавляй. Портянки эти принадлежали не виновному, а его соседу по койке. Это срабатывало на все сто процентов. Храп тут же прекращался, раз и навсегда, правда, проявлялись побочные эффекты, связанные со сном несчастного. По ночам он сидел на кровати и о чем – то часами думал, глядя на соседские портянки, аккуратно разложенные на яловых сапогах.

Вспоминается рядовой, который постоянно спал стоя и даже на ходу. Бедного наказывали десятки раз, но он настойчиво продолжал свое сладкое дело. Я заметил в его поведении прямую пропорциональную зависимость. Чем больше он спал, тем сильнее его наказывали и от чрезмерной усталости он продолжал с новой силой спать стоя. Мы все ему завидовали белой завистью. Если бы мы все заразились бы его болезнью. Я даже представил себе такую ситуацию, где сонный сержант командует сонным взводом. Вот это была бы служба!

Ночью нередко нас поднимали по тревоге и снова везли на стрельбище.

У каждого солдата была мечта наесться и поспать, не вставая неделю, а там хоть потоп, но потоп так и не наступал. Иногда я днем уходил в самый дальний угол большой казармы и, прячась от начальства, спал минут двадцать на полу под кроватью.

Как и в любом другом подразделении Советской армии, нас кормили три раза в день кашами, макаронами и картошкой. Если бы вы видели это варево. Приготовленное на воде, оно было совершенно несъедобным, без масла, но что самое удивительное – после еды все тарелки сверкали алюминиевой чистотой. Добавки никогда не было. Каждый из нас, особенно первые полгода, думал только о еде. Желтого цвета пшённая каша, которую мы называли Бангладеш, влетала в наши желудки молниеносно, порой мы даже не принюхивались к её вкусу. Котлеты проглатывали как собаки, целиком и сразу. Они считались редким деликатесом.

Пустые, ненаваристые супы из капусты и гороха пропадали в чреве моего желудка легко и молниеносно. Только ночью во время сна можно было услышать их отголоски по всей казарме. Помню, в этих первых блюдах не было ни одной капли жира. Скорее всего, повар был раньше сталеваром, который в еде вообще ничего не понимал. Только позже, когда я сам стал старослужащим, меня и моих сослуживцев единственный, раз за всю службу позвали на кухню, где на отдельном большом противне повар приготовил гуляш, и он мне не понравился из – за специфического запаха с душком. А может, в его роду были французы, которые обожали, есть то, от чего других воротит. Самым вкусным деликатесом считалось сливочное масло, расфасованное на двадцатиграммовые дольки специальным масловыдавливателем. Было очень обидно, если в моем маленьком бруске его были выбоины, пусть даже незначительного размера. В такие минуты складывалось ощущение, словно тебя ограбили или украли целую банку черной икры. Масло тщательно размазывалось по единственному большому куску хлеба, где оно практически исчезало и съедалось только в самом конце трапезы с черным, если его можно было так назвать, чаем. Было такое подозрение, что позавчерашний чай заваривали каждый день ещё по три раза. Тарелки и кружки с вилками и ложками были изготовлены из толстого, грубого алюминия. Ими можно было убивать врага в рукопашную на поле боя.

На завтрак, обед и ужин отпускалось по двадцать минут. Даже самые заторможенные бойцы после нескольких приёмов пищи догоняли нас и съедали всё без остатка. Меню отсутствовало. Выбирать было не из чего. Давали всем одинаковую пищу. Но всё, что нам предлагалось, мог съесть только отчаявшийся от голода солдат. Недаром же говорят: «Голод не тетка». На самом деле только в армии я понял всю глубину и содержательность этой фразы.

На месте нашей воинской части у Театра кукол и военкомата на улице Островского сегодня стоит современный огромный офисный центр, но все же пара зданий от того, что было, сохранилось, но и там, к сожалению, находятся офисы.

Каждый раз, проезжая мимо этого места, вспоминается армейская служба. Вижу окна нашего первого взвода на втором этаже, из этих окон старослужащие солдаты убегали в самоволку.

Людей на свете – больше семи миллиардов, и среди них не найти совершенно одинаковых. И в армию призывают отличных друг от друга солдат. Брали всех, кроме тех, у кого отсутствовали конечности и мозги. Но из этого правила всегда найдется исключение, как раз им оказался один наш солдат. Не хочу называть его фамилию, – это было бы некорректно в отношении него. Всё, что люди обычно делают, у него получалось так же, но как бы наоборот. Как – то со службы он принес три флакона тройного одеколона. Мало того, что он всё это выпил, так ещё из – за своей неуклюжести разлил одеколон на свою одежду. Батальон пропитался этим запахом на целую неделю.

Старослужащие связали несколько пододеяльников и получили подобие каната, перебросили его через окно. Первые двое самовольщиков спустились и спрыгнули на две автомобильные шины, установленные перед окнами первого этажа. Наш нерадивый воин перелез через окно, но его слабые руки не удержали канат, и он с криком и грохотом упал спиной на колеса. Мы услышали жалобные стоны умиравшего приятеля. Вылазка сорвалась, и теперь уже тем, которые были на улице рядом с ним, и солдатам в казарме пришлось затаскивать его обратно. На следующий день он, сильно хромая, рассказывал всем, как якобы во время несения службы на него и его напарника напали преступники. Но звания Героя Советского Союза он так и не получил, а жаль. Для этого надо было бы погибнуть на посту смертью храбрых дважды.