Читать книгу Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа - Страница 4

Январь 1988 г. Румыния.

Военная трудовая колония «Уранус»

Зима выказывает свой суровый нрав, и в начале года погода приносит нам снег и морозы. Термометры днем показывают минус восемнадцать градусов, а ночью опускаются до минус двадцати семи или тридцати градусов на ветру. По утрам окна в спальнях напрочь замерзают.

Когда мы отправляемся на работу, холод проникает до самых костей, вьюга треплет наши старые шинели и взвивает их полы до пояса. Мы напяливаем на головы меховые шапки, на фронтальном отвороте которых сияет герб нашей республики с ее снопами колосьев, горами, тракторами и еловыми лесами, с пятиконечной звездой, сияющей вверху, в небе, над нефтяными вышками и горами. И чем ярче она сияет, тем тусклее наш мир. Более четверти личного состава рот больны. Пять командиров взводов лежат в больнице с дизентерией и бронхитом. Один умер.

Когда солдаты идут колонной на обед, снег, поднимаемый ветром, ослепляет нас, а когда мы спускаемся с Холма плача, то скользим вниз, как на ледяной горке. Офицеры и младшие офицеры, командиры взводов, спускаются со склона, используя боковые ранты ботинок. Поворачиваются плечом навстречу вьюге, вытягивают одну ногу и упираются внутренним боковым рантом ботинка в замерзший снег, который слегка трещит. Упершись в него, выпрямляются, подносят находящуюся выше ногу к нижней, фиксируют ее внешним боковым рантом ботинка в замерзшем снегу, затем опираются на нее, сгибают и вытягивают другую ногу и передвигают ее ниже, фиксируя ее снова в снегу, – как будто на ногах у них лыжи или коньки. И так мы спускаемся, продалбливая ступени рантами ботинок в склоне покрытого снегом холма.

Иногда солдаты моего нового взвода, из которых еще не все привыкли к здешней жизни, кричат растерянно из строя:

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

И тогда я отвечаю им сквозь вой вьюги:

– Я здесь! Я с вами, солдаты! Двигайтесь, не останавливайтесь!

И взвод идет дальше, наши худые тела с грустными выражениями лиц преодолевают вьюгу, как призраки. На обед, который нас ждет, мы будем есть черный хлеб и картофельный суп, будем курить сигареты «Мэрэшешти» и «Карпаць», но мы хозяева этого мира, мы хозяева собственных судеб, мы пролетарии, которые навсегда освободились от рабства и эксплуатации, нам принадлежит будущее, для нас сочинили Потье и Дегейтер Интернационал![26]

В эту зиму ночи нам кажутся длиннее, чем обычно. А когда мы приходим утром на работу и застаем огромные сугробы снега, наметенные метелью перед входом в Дом, солдаты изумляются:

– У-у-ух ты! Ветер не сидел без дела в эту ночь!

А ночь была долгой.

Вверху, на 31-й отметке, этаж пуст, ветер задувает снег в окна, заставленные деревянными щитами, и, подвешенная на длинном проводе к потолку, светит подслеповатая лампочка. На жестоком холоде, который царит вокруг, приказываю взводу «быструю перекличку по родам войск», и солдаты начинают называть свои имена приглушенными голосами.

Они недавно мобилизованы и еще не привыкли к распорядку и жизни на стройке. Руки у них замерзли. Я им показываю, как надо отогревать руки, и приказываю исполнить «разогрев». Они наклоняются вперед, соединяют ладони и затем засовывают руки между бедрами. Потом сжимают ноги и энергично в течение минуты быстро растирают обе ладони. Результат мгновенный, руки сразу становятся горячими.

Распределяю людей по этажам в бригады, где они работают под наблюдением гражданских мастеров и инженеров. Часы работы гражданских отличаются от наших – они заканчивают работу гораздо раньше нас или уходят, когда захотят. Для многих из них работа здесь выгодна и приносит им хорошие деньги. В то время как моя зарплата лейтенанта равняется двум тысячам четыремстам леям (если смогу избежать штрафов или мне не урежут заработок за невыполнение плана), зарплата мастера – восемь тысяч лей. Есть гражданские – слесаря, сварщики или бетонщики, которые ежемесячно зарабатывают по пятнадцать или восемнадцать тысяч лей, и, прежде всего, потому, что у них оплата сдельная. Это сумма фантастическая, если учесть, что «Трабант» стоит двадцать тысяч лей, «Дачия» – семьдесят пять тысяч, а зарплата учителя с трудовым стажем едва достигает трех тысяч. Для них жизнь здесь – настоящий рай. Никто из гражданских не сказал бы никогда, что на «Уранусе» жизнь тяжелая. Лишь немногие солдаты-призывники могут сравниться по зарплате с гражданскими. В подавляющем большинстве солдаты получают нормальные деньги – две-три тысячи лей. У них бывают и надбавки за трудовой стаж. У многих эти надбавки колеблются от шести до пятнадцати процентов от зарплаты. Но адская работа одна и та же – как для офицеров, так и для солдат; и одинаково умирают или остаются калеками на всю жизнь (в результате несчастных случаев) и те, и другие.

Инженеры и мастера, не занимающие ответственных должностей (то есть «маленькие по званию»), в основном порядочны. Но очень скверно ведут себя главные инженеры и архитекторы. Это своего рода сатрапы, которые говорят хамским тоном, пускают в ход ругательства, угрозы и оскорбления. Возможно, это такой метод работы, потому что на всех уровнях труда на объекте или в партийной организации все поступают одинаково.

Площадная брань, угрозы и рукоприкладство в порядке вещей и среди гражданских. Возможно, они научились этому у наших полковников и генералов, чьи фразы вспыхивают, как трассирующие пули ночью, которые оставляют после себя полосы дыма и умирают, захлебываясь в этом дыму и не означая больше ровным счетом ничего. Только они могут ни с того ни с сего грохнуть кулаком по столу или выкрикивать перед строем слова и приказы, которые сверкают, как яркие вспышки, отлетают от стен рикошетом, как пули, и поражают без разбора. Я никогда не смогу понять, почему для укрепления и роста авторитета одних надо обрушивать так много унижений на других.

В Доме существует несколько смешанных бригад, где военные и гражданские работают на совместных точках, но проводится строгий учет того, что сделано каждым. Мои люди состоят во 2-й бригаде (у инженера Михая), в 9-й и 5-й бригадах, а также в бригаде Национального театра.

Иногда военные из других взводов или даже других частей работают на одних и тех же рабочих местах. Например, на точках 2-й бригады люди моего взвода работают вместе с людьми взвода лейтенанта Ленца Василе из 3-й роты и с людьми 1-го взвода из 18-й роты. На точках 9-й бригады мои вкалывают бок о бок с людьми старшего лейтенанта авиации Флорина Панэ, типа веселого и флегматичного, с которым я познакомился в первый день по прибытии на «Уранус». Мы встречаемся все трое наверху, на этаже, где работают наши солдаты. Ленц спрашивает Флорина, как он попал на ПДР. Летчик на секунду задумывается, затягивается сигаретой и говорит:

– Ну… стартовал я на самолете в Медиаше и когда уже перелетал через «Уранус», то запутался в этих строительных лесах! Так и остался здесь.

– Как аист на дереве, – говорю я.

– Да-да! Точно! – подтверждает старший лейтенант. – Но вас, товарищ лейтенант, – говорит он с притворной наставительностью Ленцу, имитируя тон педантичного командира и демагога, – должна интересовать не моя персона, а деятельность солдат, их труд, вы должны знать о…

Здесь он вновь запинается и подыскивает слова.

– О штукатурке и сварке, – прихожу я ему на помощь.

– Да, – говорит Флорин, который подхватывает мою идею. – Да! Вот товарищ Пóра прав. Мы должны знать… сварку, архитектуру…

Потом поворачивается ко мне:

– Товарищ Пóра, как называется этот архитектурный стиль, над которым мы работаем?

– Декадентский, – говорю я сухо.

Панэ щурит глаза и с сигаретой, зажатой в уголке рта, обращается к Ленцу:

– Ах, товарищ Пóра немного сердит, но офицер он способный. Я предвижу, что у него большое будущее. Он дослужится до полковника. Так предсказывают звезды.

– Не может быть, – говорю, – могу ли я избежать этой судьбы?

Ленц говорит:

– Нет! Если предсказывают звезды.

– Тогда я пропал…

Пополудни нас созывают сквозь вьюгу на собрание, которое, как обычно, проходит в столовой, где для нас прорабатывают последние приказы и распоряжения начальника ДИСРВ. За столом президиума я вижу пять полковников, прибывших «сверху», людей еще молодых, с безупречной выправкой, одетых с иголочки и свежевыбритых. До сих пор я еще их не видел. Двое из них смотрят на нас безразлично, поверх очков, зато мы смотрим на них с интересом и без очков, потому что мы никогда еще не видели столько полковников, которые бы приходили и разъясняли нам приказы и распоряжения. Я спрашиваю себя, сколько же полковников в дирекции, если проработкой приказов и распоряжений занимаются пять из них. Или, может быть, на это следует взглянуть под другим углом зрения. Возможно, мне надо бы себя спросить, как много приказов и распоряжений приходит сверху, если их проработкой должны заниматься пять полковников.

Нас информируют, что в трудовых подразделениях ДРНХ (которая включает и подразделения на «Уранусе») «в последнее время» имели место свыше ста пятидесяти серьезных несчастных случаев на производстве, из которых тридцать со смертельным исходом. Погибли двадцать пять военных срочной службы и призывников, два младших офицера, два лейтенанта и один старший лейтенант. Два капитана получили очень серьезные травмы как раз на «Уранусе». В результате проведенных расследований были отданы под военный трибунал более дюжины военных кадров, которые были приговорены к заключению или уволены из рядов армии. Вследствие этого товарищ министр неудовлетворен деятельностью командиров взводов. Возможно, что он очень удовлетворен, как я думаю, деятельностью наших генералов и полковников.

На секунду мне приходит в голову мысль, что, если сказанное полковником – правда, то потери нашей армии в 1987– 88 годах больше, чем у Израиля во время арабо-израильской войны 1967 года. Это зависит от того, что подразумевает полковник под выражением «в последнее время». Если месяц или два, то мы имеем только за один прошедший год шестьдесят умерших офицеров и младших офицеров. То есть больше офицеров и младших офицеров, чем потерял Израиль в 1967 году. Мы умираем в бестолковой ничьей войне, на фронте, на который нас послали воевать без оружия.

– Теперь переходим, – продолжает один из сидящих в президиуме полковников, – к применению на практике Распоряжения № 9267 от сентября 1987 года начальника ДИСРВ, распоряжения, согласно которому офицер, командир взвода, не получает зарплату до тех пор, пока товарищи из штаба части полностью не проверят его деятельность. За какое-либо отклонение при выполнении обязанностей на рабочем месте мы предложили Верховному главнокомандующему невыплату зарплаты офицеру или младшему офицеру – командиру взвода, и товарищ Верховный главнокомандующий одобрил это предложение.

В зале воцаряется молчание. Итак, вот дело в чем: нам совсем срежут зарплаты. То есть мы больше не получим ни гроша, если начальники не будут довольны! Это абсолютно блестящее решение для всех «задержек с выполнением плана» и всех производственных проблем, с которыми мы сталкиваемся. Вот нашлось, наконец, решение, которое могло бы революционизировать наш труд: нас лишают зарплат!

Ян Гус, которого судил за ересь и допрашивал церковный суд в связи с его идеями, оспаривающими власть Папы, в какой-то момент заметил в зале среди присутствовавших на процессе бедную женщину, которая несмотря на то, что процесс не кончился, уже принесла с собой вязанку дров для его костра. Увидев ее, Гус воскликнул: Sancta simplicitas![27]

Теперь мы видим в зале тех, кто готовит нам эшафот из законов и костер, но на высшем этаже истории. Sanctus fanaticimus![28] Но все-таки – что же еще может сегодня представлять собой штаб, если он должен осуществлять контроль за взводными командирами?

И снова мне приходят на ум полковники и генералы, которые приезжают с проверкой и становятся на колени, шарят руками под койками военных, чтобы увидеть, нет ли там случайно пыли на полу, или проверяют клозеты, отыскивая окурки сигарет, брошенные в кабинах.

Сообщение настолько угрожающе, что даже капитан Кирицою не осмеливается протестовать, как он это обычно делает. Но Кирицою меняет тактику: он оборачивается из первого ряда к нам, сидящим сзади, и говорит:

– Вы слышали? Прощай, зарплата! Возьмитесь за ум, иначе прощайте, деньги! Семья, жена, дети – пусть сами выкручиваются!

Намек Кирицою прозрачен. Полковник, который говорил, останавливается, но ясно, что реплика Кирицою его раздражает. И все же он продолжает:

– Товарищи, мы поступили в армию не для того, чтобы решать личные вопросы! Зарплата – это вознаграждение, а не право офицера. Впрочем, на будущем съезде партия урегулирует этот вопрос. Во-вторых, реплика товарища капитана неуместна. В социалистической Румынии никто не умер от голода. Насколько я знаю, товарищи жены офицеров и младших офицеров заняты в сфере труда, имеют зарплаты, так что и речи не идет о том, чтобы кто-то пострадал или умер от голода. В-третьих, – говорит он, презрительно окидывая взглядом зал, – некоторые из вас забывают, для чего они находятся здесь. Отмечаю, что у вас по-прежнему большие проблемы с дисциплиной. Многие из присутствующих здесь не стрижены, небриты и с неряшливой выправкой. Если не сказать по-другому.

И полковник смотрит на нас с высоты своего стула в президиуме так, как во времена Моисея, перед исходом евреев, фараон Египта, пораженный вторым бедствием, с отвращением смотрел на лягушек, которыми закишели все реки страны.

Один за другим слово берут остальные полковники. Нам, командирам взводов, предписывают проявлять повышенную требовательность. В связи с этим узнаю, что мы – основной фактор дисциплины в подразделениях, и мы же несем прямую ответственность за состояние здоровья солдат.

Этот аспект со здоровьем – что-то новенькое. Иными словами, мы несли прямую ответственность за все. Наши полковники, наверное, долго бились и ломали головы в своих кабинетах, чтобы прийти к этому выводу. Эйнштейн так и умер, не сумев найти математическую формулу, которая бы объединяла все силы Вселенной в одну-единственную концепцию. А вот товарищи из дирекции министерства нашли в 1988 году в лице командиров взводов не только объяснение всему злу в армии, но и средство борьбы против него. Ибо если в армии существовало пьянство, недисциплинированность, невыполнение производственного плана, плохая еда, смертельные случаи, дизентерия или холера, было ясно как божий день, что во всем этом были виноваты только и только негодяи взводные, которые упрямо отказывались понять, что они основной фактор военной дисциплины в подразделениях.

Как можно было избежать всех этих несчастий, недостатков и бедствий? Просто: «путем более активного вовлечения командиров взводов и рот в жизнь подразделений». А если дела не приходили в нормальное состояние, то тогда офицеры нижнего звена и младшие офицеры лишались денежного довольствия. Может ли быть что-то более гениальное в своей простоте? Яйцо Колумба в сравнении с подобным силлогизмом есть не что иное, как квантовая физика в сравнении с таблицей умножения!

Также мы узнаем, что командир взвода или роты должен персонально следить «за всеми действиями, имеющими отношение к личной гигиене солдата». Что это означает, нам не говорят. Но пять полковников, имеющих роскошные кабинеты с личными туалетами при них, отлично знали, что во всем Доме Республики имеются только два клозета. То есть один клозет на пятнадцать тысяч человек! Почему наряду с массой других проблем не затронуть бы и эту?..

Собрание заканчивается в обычной атмосфере напряженного молчания. Кто-то сухо командует: «Встать!» Мы поднимаемся, и пятерка полковников покидает зал.

Выходим наружу. День кончается, а с высокого неба падают редкие снежные хлопья. Обуреваемый тяжкими мыслями, я направляюсь к рабочей точке 9-й бригады. Солдаты устали. Петре Ангелаке (из Вранчи), Барбу Александру и Ламбэ Маринел (оба из Добруджи), Давид Николае, Марин Стан, Милитару Георге, Павалаке Вирджил (все четверо из Праховы), Некифор Иоан из Констанцы и Доброджану Ион и Никула Иоан (мои арджешане, первый из общины Броштени, а второй из Котмяны) работают, очищая стену, с которой гражданский мастер заставил их удалить штукатурку, положенную неправильно.

Посередине огромного помещения они разложили костер из кусков дерева, принесенных от плотников. Они подходят по очереди греть руки. Солдаты более молчаливы, чем обычно, возможно, из-за холода. Спрашиваю их, что у них случилось нового, пока я отсутствовал. Они прекращают работу, и Некифор отвечает:

– Вы разве не знаете?

– Нет. Что я должен знать? Я возвращаюсь с собрания.

– Был скандал наверху, на 57-й отметке. Подрались.

– Наши? – спрашиваю я. – У нас нет никого на 57-й.

– Не из нашего взвода, из другой части. Избили или убили офицера.

– Призывники? Убили офицера? – изумляюсь я.

– Не знаем, потому что нам не разрешили туда идти. Но так говорят…

Надеваю шапку, беру планшет и выхожу из помещения, чтобы подняться по лестницам на 57-ю отметку. Встречаю старшего сержанта, танкиста Паску Василе и от него узнаю, что случилось. Час назад несколько военных-призывников из взвода другой части вступили в конфликт с лейтенантом Григоре (или Георге – я тоже точно не знаю), который объявил им, что они будут работать и дальше ночью, по удлиненной программе, потому что надо было закончить работу у них на этаже. Так решил архитектор, а лейтенант не сделал ничего особенного, он только, выполняя указание, сообщил об этом решении людям. Однако солдаты были измучены, работая столько часов подряд, им было холодно, и они хотели уехать и лечь спать.

Вспыхнула ссора, завязался скандал, солдаты начали лупить ногами по находящимся возле них лесам, оттуда упало ведро, забытое там неизвестно кем, полное застывшего цемента. Ведро ударило лейтенанта в голову, разбило ему каску, и острый край обода ее основания вонзился ему в мозг. Офицер свалился наземь. Люди бросились его поднимать, но он был мертв. Возможно, он умер еще до того, как коснулся земли.

Лейтенанта забрали оттуда и увезли в морг, а доступ в соответствующий зал был заблокирован секуристами. Спрашиваю старшего сержанта: люди, с которыми поссорился офицер, были из его взвода или нет? И младший офицер отвечает мне:

– Офицер их взвода заболел и умер несколько дней назад в больнице. Поскольку свободного командира не оказалось, командиром взвода временно назначили Григоре. Но у него был также в подчинении и другой взвод, офицер которого был переведен в Кэлэращ.

– Как? Лейтенант имел в подчинении сразу три взвода? – спрашиваю изумленно. – Двести человек?

– Да, товарищ лейтенант. У него был его основной взвод и два других, командовать которыми он был назначен временно. Эти, с которыми он поссорился, были практически не его люди.

Возвращаюсь обратно к своим. Преступное мышление бюрократов с высокими званиями на плечах привело к хаосу в колонии. Чтобы прикрыть свое безделье, они принимаются за реорганизацию подразделений каждую неделю. Так оказывается, что взвод, которым ты командовал целый месяц, передают другому комвзвода, а тебе надлежит принять военнослужащих, которыми до сих пор распоряжался кто-то другой.

Едва ты привык к людям, а люди – к тебе, едва ты начал их узнавать, как неожиданно приходит приказ: «Передать взвод иксу и принять взвод игрека».

Тут вопрос элементарной военной психологии – не менять командиров во время боя. На фронте нечто подобное запрещено. Взвод – это волшебный дракон, у которого искры сыплются из ноздрей и который слушается только первого своего командира. Только он может его «оседлать». Тогда дракон расправляет крылья, взмахивает ими в воздухе, поднимается с земли и бороздит небесные просторы, летает дни и ночи напролет, за пределами времени и пространства. Любой другой, кто приблизится к сказочному созданию, будет уничтожен пламенем, которое оно изрыгает. Взвод слушается не всякого, не абы кого, а только первого своего командира. Для того чтобы свыкнуться с другим командиром, ему требуется время. Это знает каждый.

И все же эти деятели, которые нами командуют и которые носят на груди «поплавки», удостоверяющие, что они окончили Военную академию, нарушают не моргнув глазом железные военные принципы, упрекают нас в несоблюдении воинской дисциплины и в хаосе, царящем в колонии, но именно они сами являются источником, порождающим хаос, беспорядок и чехарду. Они грозят, что уберут нас из армии, но они первые, кто должен ее покинуть. Если идет война и ты попадаешь на фронт под начало подобного карьериста, то ты отправишься на тот свет в два дня. Между тем в армии полно генералов пехоты, которые всю свою жизнь занимались тем, что клеили на стенах плакаты с цитатами из выступлений Верховного главнокомандующего; в армии полно вице-адмиралов, представителей министра обороны для связи с общественнностью, нога которых никогда в жизни не ступала на военный корабль; в армии полно генералов авиации, которые всю свою жизнь были партсекретарями и ни разу не садились в самолет. А когда такого человека по причинам, известным лишь ему, понижают в должности, его появление на новом месте работы оборачивается невероятной катастрофой, потому что он не разбирается ни в чем.

Как эти люди дослужились до того, чтобы нами командовать? Скольким еще из нас предстоит умереть, чтобы проложить им путь к обретению вожделенного генеральского звания? Все они говорят нам с апломбом о порядке, дисциплине и долге, но не делают ничего, чтобы изменить что-то к лучшему, напротив, делают все, чтобы обратить добро во зло. Начиная со дня моего поступления в колонию, я не видел ни одной позитивной перемены. Наоборот, дела идут все хуже и хуже, работа становится все более тяжелой и опасной, наши жизни все более и более дешевыми. Время представит, возможно, когда-нибудь свидетельства о том, что мы были мужественны, мы вступили в отвратительную войну, мы приняли неблагодарные условия, подверглись лишениям и унижениям, которых мы не заслуживали, а наши души наполнились горечью. Но нас продали, родина нас предала, и за это мы ее никогда не простим. Когда-нибудь эта река горечи и разочарований, которая течет через наши души, выйдет из берегов, прорвет все плотины на своем пути и выльется на поля Свободы. Для солдата не бывает легким никакое бесчестье, как и не бывает пламени слишком большой надежды, которое ты попытался бы погасить. За все в этом мире надо платить. В наших мучениях есть свой смысл. Для того чтобы происходили революции, сначала должны произойти ужасные вещи.

Вспоминаю день, когда я впервые попал на «Уранус». Это был душный июньский день, солнце припекало сквозь летнюю блузу, машины въезжали и выезжали, поднимая облака белой пыли, краны, каких я еще не видел нигде, поворачивали свои длинные стрелы высоко в небе. Все было гигантским, нечеловеческим. Земля дрожала под ногами от подземного гула, как будто невидимые Вулканы выковывали в глубинах оружие новых богов, оглушительный шум пневматических молотов сливался со скрежетом экскаваторных ковшей и криками людей. Огромный, заключенный в чудовищную паутину металлических лесов, передо мной высился Дом Республики. Все пространство вокруг было усыпано сотнями бараков и складов.

Остерегаясь, как бы меня не раздавили колеса грузовиков, я оказался на краю огромного кратера, на дне которого змеились колонны машин, казавшихся с высоты, откуда я смотрел, игрушечными. У меня закружилась голова, и я отошел назад.

Тогда я впервые увидел солдат на «Уранусе». То была группа из дюжины военных. Они закончили погрузку грузовика и отдыхали на груде мешков, заполненных, видимо, порошком извести.

Некоторым из них на вид было далеко за пятьдесят. Кто-то курил, опираясь локтем о колено, и сплевывал на землю, глядя себе под ноги отсутствующим взглядом. Униформы на них были рваные и грязные, под блузами с отсутствующими пуговицами можно было видеть их волосатые груди, оторвавшиеся подошвы на ботинках были примотаны проволокой. Все как один небриты и с испитыми лицами.

На головах у них были пластмассовые каски (знаменитые защитные каски) разных цветов: белые, синие, желтые и даже черные. С краев касок свисали длинные кожаные ремни с застежками на конце. Глаза на обожженных солнцем лицах солдат иногда приобретали дикий блеск. Но то, что удивило меня больше всего (хотя у меня уже был полугодовой опыт работы в «народном хозяйстве»), это бутылка с синей этикеткой медицинского спирта, которую они передавали из рук в руки. Сквозь подошвы летних туфель земля жгла мне ноги. Я приблизился к группе.

– Солдаты, – произнес я, – знает кто-нибудь, где командный пункт?

Ни один мускул не дрогнул на их лицах. Они даже не потрудились поднять на меня глаза. Как будто их там не существовало.

Один, который казался помоложе, сложил ладони лодочкой и повернулся к крайнему слева, коротко сказав ему:

– Полей!

Резкий запах спирта ударил мне в ноздри. Человек вымыл спиртом руки, лицо и шею, шумно дыша, после чего утерся большим, рыжеватым носовым платком. Чуть позже протянул мне бутылку:

– Нате, господин лейтенант! Хороша от дизентерии.

Может, то, что я отступил на шаг, или, может, мой нелепый вид (потому что я действительно был смешон, стоя вот так под палящим солнцем перед ними) заставил их расправить морщины на лбу и разразиться смехом. Это был странный смех, который можно встретить только в коммерческих, научно-фантастических фильмах или ужастиках.

– Как вы смеете, солдат? – накинулся я на него. – Вы что, не знаете правил военного устава? И прошу вас встать, когда я с вами разговариваю!

Сцена была жалкая донельзя. Солдаты смеялись, как безумные, под знойным солнцем. В какой-то момент тот, который пригласил меня выпить спирт, резко перестал смеяться и крикнул протяжно и устрашающе:

– Молча-а-а-ать!

И никто больше не смеялся.

– Я пожалуюсь вашему непосредственному командиру! – сказал я.

Солдат, который крикнул: «Молча-ать!», поднялся на ноги, приблизился ко мне, внимательно глядя на меня. На блузе скорее беловатой, чем защитного цвета, без пуговиц и порванной в нескольких местах, с содранными погонами был нарисован химическим карандашом самолет.

– Я командир, – медленно произнес он, глядя мне в глаза. – Меня зовут Флорин Панэ, и я старший лейтенант авиации.

Возможно, мое лицо произвело на него впечатление, потому что суровые черты его лица смягчились, и он положил руку мне на плечо:

– Вы испугались? – ухмыльнулся он.

– Хорошо… но… в любом случае я офицер! – поспешил сказать я. – Меня распределили в это место. Как вы тут поживаете?

– Работаем…

Слово было неубедительным. Машины, которые проезжали рядом с нами, поднимали толстые облака пыли. Жара становилась удушающей.

Через некоторое время произошла перемена, и стройка словно замерла: шумы прекратились, машины поредели. Солдаты, числом все больше и больше, начали появляться на плато стройки, все молчаливые и небритые.

И вдруг зрелище стало напоминать кошмар: солдат уже были тысячи, их бесконечные вереницы выходили из-под земли, спускались с лесов, вываливались из Дома через огромные двери, и, казалось, Дом изрыгает их наружу на временные деревянные лестницы.

– Обеденный перерыв, – произносит старший лейтенант. – Если хотите попасть на командный пункт, держитесь за нами.

И исчез со своими солдатами, совсем, будто провалился под землю. Я был в середине огромной толпы, охваченной необычным возбуждением. Румынские, венгерские, русские и немецкие слова перемежались в воздухе с военными командами, гиками и свистом. Два военных санитара с красными крестами, пришитыми на рукавах, пробежали мимо, теряясь в толпе. Со всех сторон послышались панические возгласы: «Генерал!», «Генерал!»

Я добрался до командования батальона с трудом, преодолев немыслимые препятствия, пробираясь между машин, гор земли и песка. Кто-то показал мне дверь барака и сказал, что там я найду подполковника Фирою. Я постучал в дверь. Оттуда мне ответил голос: «Войдите!»

Внутри было несколько офицеров, только я не знал, кто командир, потому что никто не носил знаков отличия на блузах. Один из них, постарше, улыбчивый, крепкий, с седыми волосами, протянул мне руку и спросил у меня документы, и после этого я понял, что он и есть командир батальона. Бросив взгляд на документы, он сказал: