Читать книгу Герман и Доротея - Иоганн Вольфганг фон Гёте - Страница 3

Только в раскрытых дверях показался сын благонравный,

Тотчас же пастор в него проницательным оком вгляделся,

Весь его облик окинул, следя за его поведеньем,

Как наблюдатель, привыкший читать сокровенное в лицах,

И, озаряясь улыбкой, приветливо юноше молвил:

«Вас подменили как будто, досель не случалось ни разу

Видеть веселость такую в глазах ваших, в каждом движенье!

Чем-то вы очень довольны! Должно быть, этим несчастным

Роздали вы подаянье и радостью их умилились».

Скромно на эти слова ответствовал юноша чинный:

«Стою ли я похвалы –  не знаю, но мне повелело

Сердце так поступить, как рассказ мой об этом покажет.

Матушка, вы, извините, так долго тряпье мне искали,

Узел с таким опозданьем сготовили мне на дорогу,

Пиво, вино и съестное столь бережно клали в корзины,

Что не успел я далеко отъехать от нашего дома,

Как потекла мне навстречу толпа горожан любопытных –

Жены, ребята. Уж были изгнанники в поле далеко.

Я лошадей подхлестнул и быстро помчался в деревню,

Где беглецы, как слыхал я, намерены стать на ночевку.

Только свернул я с пути на проселок, как вдруг заприметил

Фуру из крепких жердей, неспешно влекомую парой

Крупных и дюжих волов иноземной, как видно, породы.

Девушка рядом шагала, привычно и мерно ступая,

Длинным бичом на ходу понукая сильных животных.

То их подгонит вперед, то движеньем сдержит умелым.

Выждав, пока экипаж поравнялся с медлительной фурой,

Девушка молвила мне: «Поверьте, подобного горя,

С коим встречаетесь вы, доселе судьба нам не слала.

Мне подаянье просить еще не привычно, тем боле

Что подают его часто, чтоб нищего только спровадить.

Все ж заставляет нужда говорить. На охапке соломы

Нынче жена богача от бремени тут разрешилась.

Мука была для нее на волах по ухабам тащиться.

Мы потому и отстали, что еле дышит бедняжка,

Новорожденный лежит нагишом у нее в изголовье,

Только немногим помочь ей наши попутчики могут,

Если в ближайшей деревне, где мы ночевать собирались,

Нам их удастся найти, –  но боюсь, что они уж в дороге.

Может быть, лишний кусок холста раздобудете; если

Неподалеку живете, тогда помогите несчастной».

Так говорила она, и, бескровная, силясь подняться,

Взор обратила ко мне роженица. И отвечал я:

«Добрым сердцам вседержитель воистину часто внушает

Мысль о нужде, предстоящей неведомым нашим собратьям:

Матушка, будто предвидя такую беду, мне вручила

Разного платья, чтоб я оделил им нагих и бездомных».

Узел я вмиг распустил и, сверток раскрыв, ей отцовский

Подал халат и вдобавок холстины ей дал и рубашек…

Женщина, вся просияв, вскричала: «Не верят счастливцы,

Что на земле чудеса и ныне творятся. Лишь в горе

Видишь всевышнего перст, указующий людям дорогу

К добрым делам. Через вас помог нам господь, и на вас же

Милость прольется его». И ощупывать стала холстину

И восхвалять, особливо подкладку из теплой фланели.

«Время не терпит, –  заметила девушка, –  едем в деревню,

Где до утра на привале пробудут попутчики наши.

Там смастерю для ребенка я всякую всячину за ночь».

Снова и снова меня поблагодарив на прощанье,

Дюжих стегнула волов, и фура поехала. Я же

Наших сдержал лошадей, размышляя, как быть: самому ли

Ехать мне в эту деревню и там съестные припасы

Между людьми разделить иль сподручнее тут же на месте

Девушке все передать, чтоб голодных сама оделила.

Но, порешив на втором, я тронул коней и поехал

Следом за нею, догнал и сказал торопливо: «Простите,

Добрая девушка! Вот я опять. Не одну лишь холстину

Мать уложила в коляску, чтоб мог приодеть я нагого,

Не позабыла она о съестном и напитках различных.

В ящике, что позади, –  того и другого немало.

Я и надумал: вручу тебе и эти подарки.

Так-то я лучше всего свое порученье исполню.

Ты их со смыслом раздашь, а я –  положившись на случай».

Девушка мне отвечала: «От сердца вам обещаю

Вправду порадовать ими того, кто нуждается больше».

Так мне сказала она. Поспешил я к задку экипажа,

Хлеба ковриги извлек, тяжелые вынул колбасы,

Фляги с вином и пивом и передал девушке в руки.

С радостью дал бы еще, но уже ничего не осталось.

Все приношенья у ног роженицы та уложила

И поспешила в деревню, а я повернул себе в город».

Только Герман замолк, как вмешался в беседу аптекарь

Словоохотливый: «Счастлив, кто в годы смуты, скитаний

И неурядиц живет один-одинешенек в доме.

Тот, в ком жена и малютки в тревоге не ищут защиты.

Мне это кажется счастьем! Да я ни за что б не решился

Нынче отцом называться, дрожать за жену и детишек.

Верите ль: неоднократно подумывал я об отъезде,

Лучшее в путь отбирал –  старинные деньги и броши,

Матери милой наследство, –  из них ничего я не продал.

Правда, со многим пришлось бы расстаться как с бременем лишним,

Даже с лекарственной травкой, добытой с такими трудами.

Было б и этого жаль, хоть стоит она и бесценок.

Если останется в доме провизор –  уйду я спокойно.

Спас я наличные деньги и бренное тело, так, значит,

Все спасено! Не в пример одинокому легче укрыться».

«С вами, сосед, –  возразил убежденно юноша Герман, –

Я не согласен. Мне речи подобные дики и чужды.

Тот не мужчина, кто в счастье и бедах, ниспосланных свыше,

Думает лишь о себе, не стремится ни грусть, ни веселье

С ближним делить и к тому побужденья не чувствует даже.

Именно в наши дни я б охотно на брак согласился, –

Сколько достойных девиц нуждается в мужней опоре,

Сколько мужчин без жены лишено утешенья в несчастье».

Молвил с улыбкой отец: «Вот это мне радостно слышать,

Речью приятной такой ты родителей жаловал редко».

Тут перебила отца добросердная матушка, молвив:

«Правда твоя, сынок, –  поступай, как мы поступили,

Ибо нашли мы друг друга не в пору довольства и счастья.

Узами крепкими нас злополучное время связало.

Был понедельник –  отлично я помню, ведь накануне

Страшный случился пожар, превративший в пепел наш город

Двадцать годов назад, как раз в воскресенье, как нынче.

Жаркое выдалось время, и город совсем обезводнел,

Шел на гулянье народ, разодетый праздника ради,

Кто потянулся в корчму, кто на́ поле, кто на плотину.

Где-то в предместье пожар занялся, и пламя вдоль улиц

Вихрем пустилось вперед, самое себя подгоняя…

Житницы, полные хлебом, неза́долго снятым, пылали.

Улицы сплошь погорели до самого рынка. От искры

Домик отца занялся, а с ним по соседству и этот.

Самую малость спасли мы; на выгоне я просидела

Всю эту страшную ночь, сторожа сундуки и постели,

Но под конец задремала. Когда ж провозвестница утра,

Ранняя свежесть, меня, до костей проняв, разбудила,

Дым я увидела, гарь да голые стены и печи.

Сердце заныло от боли. Но солнце, обычного краше

И лучезарней, взошло и наполнило бодростью душу.

Я поспешила подняться. Меня потянуло увидеть,

Что от дома осталось и живы ль цыплята, которых

Так я любила. Не смейтесь, ведь разум-то был еще детский!

Тою порой, как я по развалинам тлевшим бродила,

Глядя на пепел и прах –  на остатки от дома родного,

Ты в стороне показался, чего-то ища сокрушенно:

Лошадь застряла в конюшне, но только чернели средь щебня

Груды дымящихся бревен; скотины же –  как не бывало.

Так, в нерешимости, грустно стояли мы друг против друга –

Не было больше ограды, что наши дворы разделяла.

За руку взял ты меня и сказал неожиданно: «Лизхен,

Как ты попала сюда? Уходи! Обгорят ведь подошвы.

Пепел горяч, как огонь, сапоги –  и то прожигает».

Ты меня поднял легко и понес по тропинке, пролегшей

Вдоль по двору. Ворота́ с полукруглым сводом стояли

Там, как поныне стоят. Это все, что осталось от дома.

Наземь меня ты поставил, целуя, а я застыдилась.

Ты ж обратился ко мне с приветливой, вкрадчивой речью:

«Видишь, в разоре мой дом! Останься! И новый отстроить

Мне помоги! А в ответ я отцу твоему порадею».

Я ничего не смекнула, покуда к батюшке тайно

Мать не послал ты и сговор не кончился радостной свадьбой.

И с благодарностью чистой поныне я вспоминаю

Груду обугленных балок и великолепное утро,

Давшие мне дорогого супруга. Первые годы

Страшной разрухи совпали с младенчеством милого сына.

Вот почему и хвалю широту твоих побуждений,

Сын мой, что в трудные дни о невесте ты помышляешь

И не чураешься брака в годину войны и разора».

Тут вмешался отец и сказал с большим оживленьем:

«Мысли такие похвальны, к тому же не вымысел праздный,

Женушка, весь твой рассказ, –  он верен от слова до слова.

Только что правда –  то правда. Не каждому жребий назначен

Сызнова все начинать, о безделице всякой заботясь,

Да и не всем надрываться, как нам и другим приходилось.

Благо тому, кто в наследье устроенный дом получает,

Приукрашать лишь его остается такому счастливцу, –

Трудно начало во всем, а в хозяйстве домашнем тем паче.

Уйма вещей нужна человеку тут каждодневно.

Все дорожает –  и, значит, готовь деньжонок побольше.

Вот почему на тебя уповаю, мой Герман, что вскоре

В дом отцовский введешь ты невесту с хорошим приданым,

Ибо порядочный парень достоин богатой девицы.

Ведь особливо приятно, когда за женушкой славной

Следом явится в дом и добро в сундуках и корзинах.

Умная мать неспроста запасает для дочки полотна,

Из года в год их готовя из тонкой и прочной кудели,

Крестный, глядишь, серебро столовое приберегает,

И потихоньку отец золотые ссыпает в шкатулку

С тем, чтобы девушке также порадовать было возможно

Юношу, ей предпочтенье отдавшего перед другими.

Я-то ведь знаю, как вольно жена себя чувствует в доме,

Если знакомую утварь на кухне и в комнатах видит.

Скатерть своя на столе, одеяло свое на кровати.

Только невесту с достатком я принял бы в дом свой охотно!

Нищую станет супруг презирать и начнет обходиться,

Как со служанкою, с ней, что служанкой пришла с узелочком,

Люди несправедливы, а время любви скоротечно.

Да, мой сынок, ты б утешил отцовскую старость, когда бы

Ввел в свой родительский дом долгожданную дочку-невесту

Вот из того голубого, стоящего наискось дома.

Ведь богатей-то хозяин. От лавок и фабрик доходы

Он каждодневно считает. Купец и теперь не внакладе.

Трое детей у него –  три дочери. Им по наследству

Все перейдет. У старшей –  жених. Второй же иль третьей

Можно еще добиваться, но надобно быть расторопней.

Будь я на месте твоем, я не стал бы раздумывать долго.

Девушку вмиг отхватил бы, как маменьку я умудрился».

Скромно ответствовал Герман, отцовскою речью смущенный:

«Верно, я вам не перечил в желании вашем и думал

Дочку соседа просватать. Давненько мы знаем друг друга,

Сызмала вместе на рынке играли мы с ней у фонтана.

Часто от дерзких мальчишек в ту пору ее защищал я, –

Все это прошлое дело. Постарше девушки стали.

Время проводят в дому, недостойных забав избегая.

Слишком они щепетильны. Ходил я, как старый знакомый,

Время от времени к ним, сообразно с желанием вашим,

Но неприятно мне было в их пышном и чопорном доме.

Там задирали меня, там выслушивать мне приходилось:

Дескать, сюртук длиннополый, сукно неказисто и грубо,

Дескать, причесан нескладно, и волосы дурно завиты.

Тут и взбрело мне на ум нарядиться, подобно тем самым

Купчикам, что в воскресенье насупротив ходят, красуясь,

И полушелком дрянным щеголяют целое лето.

Только я вскоре приметил, что не́ к чему были старанья,

Горько мне сделалось, гордость моя возмутилась, всего же

Было больней потому, что моим побуждениям добрым

Отклика я не нашел, особливо у Минхен, у младшей.

Ибо, когда напоследок явился я к ним перед Пасхой

В новом камзоле, который с тех пор и висит в гардеробе,

Был я не хуже других наряжен и причесан по моде.

Только вошел я, они захихикали. Я не смутился.

За клавикордами Минхен сидела, был тут же родитель.

Слушал он дочери пенье, блаженствуя, тая от счастья.

В песенке этой, однако, я многого просто не понял,

Только и слышал все время «Памина» и следом «Тамино».

Вставить словцо захотелось и мне. Лишь Минхен замолкла,

Робко спросил я о тексте, об тех неведомых лицах.

Прыснули со смеху все, на вопрос не ответя. Отец же

Молвил: «Должно быть, он знает одних лишь Адама и Еву!»

Хохот общий раздался. Смеялись девушки звонко,

Юноши вторили дружно, отец за бока ухватился.

Выронил шляпу из рук я, горя от стыда, а насмешки

Не унимались кругом, что б ни пели они, ни играли.

И поспешил я домой, досадой томим, оскорбленный,

Запер камзол свой в шкафу, растрепал щегольскую завивку,

Дав себе крепкий зарок –  в этот дом ни ногою отныне.

Был я по-своему прав –  бессердечны они и надменны.

Ходит молва, что у них я досель прозываюсь «Тамино».

Мать возразила на это: «Не должен бы, Герман, так долго

Быть на девиц ты в обиде, по сути они еще дети.

Минхен, ей-богу, добра и тебя посейчас не забыла,

Давеча лишь о тебе справлялась, ее и засватай».

Сумрачно сын отвечал: «Не знаю, уж слишком глубоко

То оскорбленье проникло мне в душу, и я не хотел бы

Видеть ее за клавиром и вновь ее песню услышать».

Вспыхнул мгновенно хозяин и голос на сына возвысил:

«Мало ты счастья принес мне! Про это не раз толковал я,

Видя, как ты отдаешь предпочтенье лишь коням да плугу.

То, что работник последний у честных людей выполняет,

Делаешь ты. Между тем отец твой без сына, который

Честь бы ему приносил, вращаясь средь граждан достойных.

Мать неизменно меня бесполезной надеждой кормила

С дней твоих школьных, когда не хотел ты прилежно учиться

Чтенью-письму, как другие, и в классе считался последним.

Так-то бывает всегда, если малый лишен самолюбья

И полагает излишним расти и умом возвышаться.

Если б со мной возились, как я провозился с тобою,

Определили бы в школу, держали б учителя в доме, –

Верь мне, я был бы почище хозяина «Льва золотого»!»

Сын поднялся и, ни слова не молвив, направился к двери,

Бледный, но с виду спокойный, а следом отец раздраженный

Бросил ему: «Убирайся, тебя-то я знаю, упрямец!

Ну и ступай себе с богом хозяйничать, чтоб не серчал я.

Лишь на носу у себя заруби, что крестьянскую девку

В дом ко мне не введешь как жену, –  с мужичьем не якшаюсь!

Жил я на свете немало и знаю с людьми обхожденье –

Я господам угождаю и дамам, и всякий бывает

Мною доволен, –  уж я подольститься к проезжим умею.

Но потому и хочу, чтоб невеста сполна возместила

Все, что я сделал для сына, заботы мои и расходы.

На клавикордах пусть дочка играет, и пусть в моем доме

Знать городская всегда с удовольствием, столь же отменным,

Ежевоскресно бывает, как там, у соседа». Дверную

Ручку тихонько сын повернул да из комнаты вышел.