Читать книгу Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг фон Гёте - Страница 34

Да, несомненно, Альберт – лучший из людей в подлунном мире. Вчера вышла у нас с ним удивительная сцена. Я заехал к нему, чтобы проститься: мне пришла охота отправиться верхом в горы, откуда я тебе и пишу; и вот, расхаживая взад-вперед по его комнате, вдруг обратил я внимание на его пистолеты.

– Не одолжишь ли мне на дорогу свои пистолеты? – сказал я.

– Сделай милость, – отвечал он, – если возьмешь на себя труд зарядить их; у меня висят они лишь pro forma[19].

Я снял со стены один пистолет; он между тем продолжал:

– С тех пор как моя осторожность сыграла со мной коварную шутку, я решил вовсе не брать их в руки.

Я изъявил желание услышать сию историю.

– Однажды прожил я месяца четыре у одного приятеля в деревне, – стал он рассказывать. – Среди вещей моих была пара незаряженных карманных пистолетов, и я спал спокойно. Однажды в дождливый полдень, праздно сидя в комнате, надумал я вдруг, сам не знаю как, зарядить оружие, рассудив, что сия мера окажется нелишнею, если кому-нибудь вздумается напасть на нас. Ты ведь знаешь, как это бывает. Я дал их слуге, приказав вычистить и зарядить. Он же принялся дурачиться с девушками и пугать их; один пистолет каким-то чудом возьми да и выстрели, а в стволе оказался шомпол, который и угодил одной девушке в правую руку, повредив большой палец. Вдобавок к отчаянным крикам, слезам и причитаниям мне выпало еще и удовольствие оплатить услуги лекаря. С той поры я держу оружие незаряженным. Друг мой, какой прок в осторожности? Опасность ею не отвратишь! А впрочем…

Как тебе уже известно, я люблю его, и все в нем устраивает меня, если не считать этих «впрочем»… Ведь само собою разумеется, что всякое общее правило имеет и исключения. Но уж таков этот человек! Решив, что сказал нечто необдуманное, нечто чересчур общее, некую полуистину, он тотчас спешит с оговорками, уточнениями, разъяснениями и прибавлениями и не успокоится, пока от сути не останется и следа.

Он и в этот раз сильно углубился в предмет; в конце концов я перестал слушать и вдруг забавы ради приставил пистолет ко лбу.

– Фу! – воскликнул Альберт, отнимая у меня пистолет. – Что за ребячество!

– Но ведь он не заряжен, – оправдывался я.

– И что же из того? – сердито молвил он. – Я не могу даже думать о том, что люди способны дойти до такого безумия, чтобы застрелиться! Одна лишь мысль об этом вызывает во мне отвращение!

– Удивительные существа, эти «люди», раз уж мы заговорили о них! – воскликнул я. – Как скоры они на определения: «это – безумие, а это – умно, это хорошо, а это дурно»!.. Какой прок от определений? А подумали ли эти «люди» о скрытых предпосылках того или иного поступка? Знают ли они наверное причины, по которым сей поступок был совершен и даже должен был быть совершен? Будь так, они не стали бы торопиться со столь категоричными суждениями!

– Однако ты не можешь не признать, – отвечал Альберт, – что иные поступки по самой сути своей порочны, независимо от причин, по которым они были совершены.

Я кивнул, пожав плечами.

– Но и здесь, дорогой мой, – поспешил я прибавить, – встречаются исключения. Верно, воровство есть порок; но если человек выходит с дубинкою на большую дорогу, чтобы спасти от голодной смерти себя и своих близких, – чего он заслуживает, сострадания или кары? Кто первым бросит камень в супруга, который в приступе праведного гнева предает смерти свою неверную жену и ее недостойного соблазнителя? Или в падшую девушку, которая в минуту искушения не нашла в себе достаточно сил противиться могучему призыву любви? Даже наши хладнокровные, глухие к мольбам судии порой смягчаются и отменяют наказание.

– Это совсем другое, – сказал Альберт, – потому что человек, увлекаемый своими страстями, теряет рассудок и уже не властен над собой, и мы смотрим на него как на пьяного, как на безумца.

– О, благоразумные! – воскликнул я с улыбкою. – Страсть! Опьянение! Безумие! Вы смотрите на все это с такой невозмутимостью, так безучастно, вы, поборники нравственности, браните пьяницу, презираете безумца, проходите мимо, как пастор, и благодарите Бога, как фарисей, за то, что вы не такие, как они. Я не раз бывал пьян, страсти мои часто приводили меня на грань безумия, но я не раскаиваюсь ни в том ни в другом; ибо это помогло мне понять, отчего людей выдающихся, создающих нечто великое, нечто кажущееся невозможным, собратья их всегда рады были объявить пьяницами и безумцами.

То же и в обычной жизни: горько видеть и слышать, как любой более или менее вольный, благородный, неожиданный поступок немедленно становится поводом для возмущения: «Да он пьян! Да он сумасброд!» Стыдитесь, трезвенники! Стыдитесь, мудрецы!

– Ну вот опять ты со своими фантазиями! – отвечал Альберт. – Ты все преувеличиваешь, а между тем ты не прав уже хотя бы в том, что самоубийство, о коем идет у нас речь, сравниваешь с великими деяниями, ибо оно есть не что иное, как слабость. Разумеется, легче умереть, нежели стойко нести бремя жизни, полной тягот и лишений.

Я готов был уже оборвать разговор, поскольку терпеть не могу, когда собеседник на мою искренность и горячность отвечает пустыми прописными истинами.

Однако я сдержался, так как подобные рассуждения не были мне в диковинку и уже не злили меня, как прежде.

– Ты называешь это слабостью? – возразил я оживленно. – Сделай одолжение, не суди по одной лишь внешней стороне явления. Назовешь ли ты слабым народ, стонущий под непосильным игом тирана, если он в конце концов, не выдержав, восстает и разрывает свои цепи? Человек, объятый ужасом, оттого что в доме у него вспыхнул пожар, напрягает все свои силы и с легкостью выносит из огня тяжести, кои в обычных условиях едва ли сдвинул бы с места; или другой, придя в ярость от нанесенного ему оскорбления, бросается один на шестерых и одолевает их – это, по-твоему, тоже слабость? Друг мой, если напряжение есть сила, то отчего же чрезмерное усилие должно быть ее противоположностью?