Читать книгу Sancta roza. Первая часть. О чем молчат солдаты - Иосиф Берг - Страница 2

Илья вынырнул из забытья. Невыносимо желтый свет лампы, выглядывающей из-под висевшего под низким потолком металлического кожуха в форме причудливо рваного абажура, ярким лучом в глаза рвал в клочья истерзанные нервы. Где-то между бровями назойливо ползала и противно жужжала большая черная муха. Она то спускалась на нос, то лезла в ухо, то ковыляла по заросшим густой щетиной щекам. Ощущение свободного полета не покидало богатыря. Все кругом продолжало тихо вращаться, а в глазах летали непонятно откуда взявшиеся яркие мелкие звездочки, темные ворсинки, черные точки. Не чувствуя опоры, лежа на спине, солдат плавно кружился со всем тем, что мог охватить его взгляд. Кружение затуманенного потолочного настила с лампочкой посередине сопровождалось звенящим шумом в коротко стриженной голове. Звон в ушах то утихал, улетая далеко внутрь тела от затылка куда-то в спину, то вдруг возвращался, заглушая жужжание мухи, становясь еще более назойливым и громким. Заложенные уши ничего кроме звона не слышали. С возвращением сознания Илья почувствовал, насколько сильно затекла спина и онемели руки. Крепко по рукам и ногам стянутое альпинистским репшнуром тело от боли ныло до колючих мурашек. Связанные веревкой ноги отекли и гудели, как после тяжелой рабочей смены в траншее канала. «Привидится же такое! Вроде жив. Где я есть, а где раньше был? Вроде ангела видел… башка болит… блондина видел, точно… тело ноет… чертяга тоже был. Он уже здесь, жужжит надоедливая скотина, Илюха, соберися, ты же жив пока. Остальное все пройдет», – еле шевелились в контуженой голове военнопленного первые после возвращения из небытия неуверенные мысли.

По рукам и ногам веревками связанный боец Красной армии осторожно попытался осмотреться, силой воли пытаясь остановить медленное вращение стен и все его окружающее, при этом пытаясь сдуть с себя ползающую по щекам и носу чертовски надоевшую большую черную муху. «Эти твари не ошибаются… давно не мылся… Вонючий! Может поганец чертяга совсем не привиделся, а все же настоящий и взаправду продолжает доставать», – думал Илья, всматриваясь в крутящийся абажур. По мере окончательного пробуждения Алёшин заметил, что с низкого потолка свисает уже не такая яркая, как прежде, а скорее тускло светящаяся электрическая лампочка. Свет большей частью падал на небольшой складной стол, за которым на деревянных табуретах, как маятники, покачивались четверо солдат в форме немецких егерей. Они о чем-то активно переговаривались.

Повернув голову, Илья заметил слева от входной двери аккуратно уложенное обмундирование. С правой стороны топилась небольшая металлическая печь. Превозмогая головную боль, Илья медленно провел глазами по обшитой строганной доской стене жарко натопленного помещения. «Речь знакомая… не наша… черт меня возьми, точно колбасники… попался… здец, кажется, подкрался…», – первая осознанная мысль успокаивающе обволокла разрываемую от боли голову, притормаживая круговерть. Прогоняя дурное предчувствие, Алёшин медленно прикрыл веки. «Проклятая муха, достала-таки. Видимо, точно черт принялся и здесь меня охаживать. Быстро же он примчался! Илюха, не ныть, ты пока жив. Рая точно тебе не видать и до сковороды далеко, вот тебе и избранный. Слава Богу, выжил… земельку еще потопчешь… Ты же видел свою кожу. Магда говорила, что-то о какой-то дружеской поддержке, но то про сон, а тут реально кожу гладил», – как мантру мысленно повторял штрафник, продолжая заговаривать звенящий шум в ушах и пронзительную головную боль. После непродолжительной, но изнурительной борьбы с недомоганием и накатившей жаждой военнопленный вновь устало открыл глаза. Его темно-русые брови болезненно изогнулись в ломаную дугу: «жарко… у них хата такая? На одного меня охранников не много ли… хорошо сидят…», – пленный красноармеец попытался осторожно пошевелить связанным телом, складная финская кровать предательски скрипнула. На слабый стон пружин никто из присутствующих не обратил внимания: «душно… муха смерть, как надоела… пить охота, эти сидят себе в тепле под абажуром. В наших халупах даже окон нет. Вместо дверей щели, в кои лишь ползком можно залезть», – накатывало недовольство в голове пленника, прочь выдавливая ноющую боль.

Как бы услышав кричащую мысль Алёшина, один из сидящих за столом егерей поднялся, подошел к двери, взял трубку висящего рядом с выходом телефона, что-то тихо произнес. Илья напряг слух. Сквозь неутихающий шум в ушах он услышал отрывистую фразу с малолетства знакомой речи: – «gut, ich gehöreche!»2. Связанному поверх ватника веревками штрафнику лежать становилось все неудобнее, пот ручьями заливал лицо, проникал в глаза, ноздри, сползал за уши. «Точно немчура. Доложил уже. Башка гудит. Слышь, чертяга, свали, а? Пожаркело, однако, сил нет! Что им надо от меня? Хорошо устроились. Фрицы в этих каменных хоромах верняк вшей не кормят», – постоянно одна за другой свербили многочисленные мысли, – отлить бы… потом пусть грохают или творят что хотят! Нос почесать бы… счас чихну. Верняк не следует казать, что и я знаю, как по их гавкают».

Под неутихающую боль, тяжесть неизбежных догадок и сомнений Илья громко чихнул, освобождая свой похожий на большую примятую картофелину нос, после чего вновь облегченно, но ненадолго прикрыл глаза. «Чертяга, урод, свали! Услышал меня… Спасибо, ты мне не друг, без тебя тошно… Обойдусь без услуг. Поищи кого другого…», – тихо пробормотал Илья. Копаясь в своих переживаниях от привидевшегося видения, он не заметил, как в дверь вошли два офицера:

– Aufstehen Stillgetaden!3, – раздалась громкая команда, сидевшие за столом воины подскочили с мест, в приветствии вытянули правые руки. Один из вошедших офицеров доброжелательно махнул перчаткой, военные сели на свои места, словно ничего не произошло. Старший по званию, чуть выше среднего роста худощавый офицер, взял табурет и подсел ближе к кровати, на которой лежал Алёшин. Скороговоркой выпалил что-то, что пленный не успел расслышать и разобрать. Двое солдат встали из-за стола, словно замотанную веревками мумию переместили Илью из лежащего состояния в сидячее положение.

– Wie heißt du?4 – произнес офицер.

– Что? Не понимаю, – скорее прошептал пересохшими губами военнопленный совершенно незнакомым ему голосом, мотая головой и пытаясь смахнуть с усов за воротник ватника выскочившую из ноздри зеленоватую тягучую жидкость.

– Как тьибя имя? – повторил вопрос высоким тенором, но уже на корявом русском стоявший рядом со спинкой кровати второй офицер.

«Успел и сюда добраться бесово отродье», – подумал Илья, услышав голос переводчика, а вслух тихо, но внятно произнес:

– Боец переменного состава Красной армии Алёшин Илья.

– Альёша? – переспросил офицер, сидевший у кровати.

Не поднимая головы, медленно обтерев о телогрейку нос, одновременно пытаясь сглотнуть сухую слюну не поддающимися его воле губами штрафник произнес:

– Так точно – Алёшин.

– Аусвайс? Какой? Твой форма, рядовой, какой часть? – продолжил, назойливо повизгивая сыпать вопросами шарфюрер.

– Помедленнее можно? Аусвайс штрафникам не положен, – вялым подавленным голосом начал лепетать военнопленный, медленно поворачивая голову в сторону офицеров, и чуть не ахнул от удивления. В него пронзительно упирались прикрытые белой челкой огромные голубые глаза. «Страж небесный, и ты здесь! Компашка-то собралась! Бесово племя точно доконать решило…», – подумал Илья, вслушиваясь в очередной вопрос.

– Штрафник – званье? – медленно и протяжно повторно взвизгнул переводчик.

– Скорее добровольно-принудительная обуза, – недовольно пробубнил Алёшин, а про себя подумал – «а то ты не знаешь, рогатая скотина».

– Что есть буза? – незамедлительно прозвучал новый вопрос.

– Не буза, а обуза! Когда тебя одни держат за идиота, а другие, как скотину, гонят на убой под ваши мины и пули …

– Скотина какой? Рогатый? Альёша доволен?

– Сам рогатый, еще копыта покажи, – сквозь зубы прошептал Илья, а более громко произнес:

– Еще какой… крупно, крупно рогатый… Только окончательные отморозки и совершенно безмозглые чудаки могут быть довольны такой участью.

– Ты nicht любить государство?

– Не знаю, – подумав, добавил, – как раз его люблю… Родина никак… власть теперешняя дерьмо… за что ее то любить?

– Что ест дермо?

– Не обращай внимания, пропусти – это я в сердцах.

– Кто не любит власть, ест друг Германия. Ты ест друг, ест гост великая Германия! Какой ест жланья? – прерывая продолжительную паузу, по своей инициативе спросил переводивший офицер.

– Какие, какие? Пить хочу, да отлить бы не мешало, а потом и про гостя поговорить можно! – процедил сквозь зубы Алёшин, а про себя подумал – «гостя нашел черт во плоти… визг твой еще на горе замучил… держи карман шире… грохнешь и глазом не моргнешь…».

– Что ест отлить? – равнодушно переспросил переводчик.

– Это ест мое дерьмо наружу вылить. Связанный пленник всем своим замотанным веревками телом наглядно продемонстрировал, что означает произнесенное им слово.

– Gut, gut! – произнес сидевший на табурете старший офицер после того, как переводчик что-то прошептал ему на ухо, затем повернулся к своим подчиненным и приказным тоном резко выдохнул:

– Macht ihn los und begleitet aufs Klo5.

Стоявшие рядом солдаты принялись срезать веревки, под руки подхватили Алёшина, помогая встать на ноги. Илья стоял, пошатываясь, упираясь головой в потолок. С высоты своего роста поверх голов снующих вокруг него егерей он заинтересованно принялся рассматривать висевший на стене плакат с полуобнаженной девицей. Пленный не заметил, как кто-то из присутствующих сунул ему в отекшую руку алюминиевую кружку с водой. Онемевшей рукой он кое-как поднял посудину и, боясь расплескать, опрокинул в рот все содержимое. Выпустив из рук пустую кружку, под звуки прыгающей по полу посудины облегченно громко крякнул.

– Красива, любить? – спросил переводчик, перехватив взгляд пленного с картины. В знак согласия Алёшин прикрыл глаза. «Баба, что надо, а то не знаешь», – подумал Илья, вспоминая видения, облизнув все еще сухие губы и растирая затекшие от крепких пут руки. Офицер что-то сказал солдатам и показал на дверь.

«Los, los!»6, – произнес один из солдат и направился к выходу, второй, что повыше, карабином легонько подтолкнул Алёшина в спину. Илья взглядом измерил другого высокого, но худосочного военного, причмокнул губами и принялся медленно переставлять затекшие ноги. Они совершенно не слушались, откуда-то снизу по мышцам ног бежали покалывающие мурашки. От неприятных ощущений в гудящей голове и теле штрафник чуть слышно стонал, но прилагал еще больше усилий, чтобы преодолеть беспомощность, не показывая окружающим свою растерянность от нахлынувшей во всем теле слабости. Охраняющий пленного егерь поднял с пола кружку, наполнил ее водой и не глядя протянул. Пока Илья уже медленно допивал воду, охранник поднял валявшуюся рядом с кроватью шапку, нахлобучил Алёшину на голову, жестом еще раз показал на дверь.

Выйдя на улицу, штрафник расправил плечи и осмотрелся по сторонам. Вечерело. Легкий морозец окутывал округу сединой свежей изморози. По небу низко над землей плыли рваные облака, свинцовые края которых цеплялись за высокую скалу, оттачивая и полируя нависающие над землей ее каменные уступы. «Вот я и дома. Бесово отродье прав, свобода там, где ты есть, даже если руки и ноги связаны», – подумал, восхищенно осматриваясь, оставленный отступившими однополчанами рядовой штрафник Илья Алёшин. Несколько примкнувших к скале строений с покрытыми мхом крышами формировали строй изогнутой линией, повторяя контуры подножья скалы, – результата неряшливых ваяний неизвестного мастера. Домики соединяла заботливо уложенная камнем, также как и все в округе, припорошенная снегом извилистая дорожка. Из облаков, словно мелкая стружка абразива, сыпался на землю легкий еле заметный снежок. Где-то справа из-за скалы доносились ухающие разрывы мин, что нарушало идиллию мирного существования видимых творений рук человеческих. Илья высоко задрал голову, вглядываясь в бесконечное кружение темнеющей снежной пыли, сделал глубокий вдох, открытым ртом ловя плавно летящие крупные снежинки. «Надо же, живой и невредимый, спасибо тебе, Господи, если ты есть!» – громко выкрикнул военнопленный и зашагал вслед за охранником по припорошенной снегом ухоженной дорожке. Пройдя несколько шагов, мужчина принялся расстегивать галифе.

– «Nein, nein gehe weiter»7, – закричал замыкающий процессию сопровождения егерь и принялся толкать Алёшина в спину стволом карабина, указывая направление движения. Илья молча повиновался. Пройдя пару домиков, военные остановились у строения, покрытого маскировочной сеткой. «Gehe hinein»8 – показывая на дверь, произнес замыкающий и остановился.

Низко склонив голову, вслед за первым сопровождающим Илья вошел в помещение. В углу под потолком небольшой светильник излучал тусклый свет, но этого было достаточно, чтобы рассмотреть две закрытые дверьми небольшие кабинки. Войдя в одну из них, Алёшин от изумления остолбенел. На небольшом приступке виднелось какое-то зацементированное в пол изделие из чугуна со стоячей в горловине водой. Военнопленный обернулся назад в незакрытую дверь. Его взгляд одновременного вопроса и отчаяния, видимо, рассмешил стоявшего позади егеря. Солдат, весело улыбаясь, показал, что и куда надо делать. В заключение посветил нагрудным фонариком меж ног пленника, высвечивая отхожее место. Справив нужду, Илья вышел из кабинки, на ходу застегивая галифе. За годы заключения ставшим привычным движением сомкнул за спиной руки и отвернулся к стене. Позади военнопленного зашумела вода. Охранник, смыв унитаз, легко тронул за спину Алёшина, давая понять, что можно двигаться. В обратный путь процессия перемещалась в другом порядке. Ожидавший на улице солдат с карабином наперевес двигался замыкающим. Штрафник шел неторопливо, вслушиваясь в поскрипывающий снег, обдумывая варианты возможного развития событий. «Живут же колбасники, даже параша с подогревом и каким-то аппаратом, обосновались капитально… так что не воевать…», – от этих мыслей в его контуженую голову накатила тоска. Но более всего грызла обида за свою беспомощность перед немецкой педантичной прагматичностью, которая проявлялась даже в быту. «Вот бы в нашем селе такую штуку поставить, – не утихала зависть в голове Ильи, – тетки свои точки не морозили бы и с горшками меньше возились». «После войны обязательно что-нибудь подобное выкую, надо будет эту чугуняку внимательно рассмотреть и запомнить, – окончательно забыв про головную боль, доброволец попытался разогнать и черные мысли о своем безысходном положении пленника, – интересно эти вояки будут пытать? Я ничего такого секретного не знаю. Нас, зэка, красноперые вообще за мясо держат, живем, как нелюди, на холоде и спим, как животные, нужду справляем, где придется».

Вернувшись в помещение, сопровождающий егерь показал пленному на ту же, но уже аккуратно заправленную армейским темно-зеленым одеялом кровать. Связывать не стали. Сразу садиться Алёшин отказался, отрицательно качая головой, принялся с себя стаскивать тесную ватную армейскую телогрейку с торчащими из рукавов и спины клочками ваты. Только после того, как остался в сырой от пота вонючей гимнастерке, Илья усадил свое тяжелое тело на кровать. После прогулки на свежем воздухе головная боль утихла, дышать стало легче, но рой обрывочных мыслей крутился, не останавливаясь. Из головы военнопленного не выходило видение. Он почти физически ощущал свежую прохладу высокогорного тумана, как вдруг вспомнил яркую вспышку внутри окопа перед немецким дотом, обжигающий лицо комок воздуха и яростную дробь бьющегося о каску металла. Вернувшись в реальность, у Алёшина промелькнула мысль: «Раз я здесь, высотку не удержали. Что с нашими, где остальные, почему я один?»

Сидевший на табурете офицер наклонился в сторону пленного, глубоко вдохнув, демонстративно расширил ноздри и замахал рукой перед сморщенным носом – всем видом демонстрируя силу неприятного запаха, который источало обмундирование бойца Красной армии.

– Wo ist deine Gewehr?9 – вдруг произнес офицер.

– Не выдали, – ответил военнопленный, демонстративно выслушав перевод.

– Wie bitte?10 – не понял перевода военный.

– Просто не выдали и все, чего тут непонятного? – недовольно буркнул пленный, мысленно ругая тех, кто отправил его безоружного на верную гибель.

– Bist duein Pazifist?11 – продолжил задавать вопросы штурмбанфюрер Йозеф Камбер.

– Что это такое? – не понял военнопленный, дослушав переводчика.

– Пацифист – бросай маузер, – произнес переводчик, взял карабин у стоявшего рядом охранника и опустил на пол.

– «Nicht маузер – ест пацифист»? – от внезапной догадки непонятного вопроса у Ильи расширились глаза.

– Ну, фриц, даешь! Я не ваш цифист. Я зэка!

– Что ест зака? – теперь уже не понял фразу переводчик.

– Зэка – это тюрьма, забор, решетка, Сибирь, лагерь, понимаешь?

– Ты ест Сэбирь каторга?

– Нет, не каторга, я – зэка, правда, особых различий не вижу, – смачно выругавшись, штрафник умолк, после небольшой паузы добавил, – настоящую винтовку мне не дали, а от деревянной балалайки я отказался.

– Ты играть балалайка?

– Да ну, что ты, балалайкой у нас похожую на винтовку деревяшку зовут. Красноперые приказали маузер у тебя, фриц, забрать! – при этих словах Илья указал на охранника пальцем своей не меньше телячьей лопатки ладони.

– О-о-о! – вникнув в смысл громко сказанного перевода, теперь уже округлили глаза все присутствующие военные. Приставленный охранником к военнопленному егерь весь напрягся, моментально поднял с пола карабин и отступил ближе к двери. Сидевшие за столом военные, то одобрительно кивали, то недоуменно и заинтересованно переводили взгляды от переводчика к Илье и обратно, веселясь, и бурно обсуждая услышанное. Продолжая расспрашивать пленного бойца, также веселясь, как и все присутствующие, переводчик пытался быстро переводить ответы, но не всегда это получалось.

– Ты шел в гору за маузер?

– Нет. Пёрся в атаку высотку взять, ну заодно и что-нибудь прихватить из чего стрелять можно.

– Патрон брать где? – не унимался проявлять инициативу переводчик.

– Этого добра у нас хватает. Стрелять не из чего. Попробуй приказа не исполни, когда красноперые за спиной с пулеметами на взводе! В лучшем случае – трибунал и штрафбат, но я там уже был, в худшем – могила, куда очень не хочется…

– Что ест красноперы?

– Сказал же – суки в картузах с красными околышками, с пулеметами и автоматами!

– Собака носит автомат?

– Нет, это не собаки, но и людьми не назвать. Они хуже диких псов. Нас голодом морят, а сами жируют и псов своих откармливают.

– Трибунал пес… – попытался догадаться переводчик.

– Не угадал, брат, трибунал сам по себе. У нас по законам военного времени командир трибунал тебе и палач в одном лице. Шлепнет если – что и не посмотрит – сытый ты или голодный. Трибунал так себе, для вида.

– Ты ест голод?

– Верно жрать-то охота! Двое суток до атаки без горячего сидели. Выданный трехдневный сухпай в два присеста проглотил, а кухни нет. Голод не тетка, с голыми руками погонит куда угодно, даже без наркомовской сотки. Военнопленный вытянул вперед руки и сжал ладони.

Все присутствующие дружно уставились на его кулаки размером с голову годовалого теленка каждый.

– Это твой тетка? – не понял шарфюрер, аккуратно отодвигая от себя руки пленного.

Внимательно слушая диалог и переводы своего подчиненного, штурмбаннфюрер тихим голосом произнес какую-то команду. Один из егерей, что поменьше ростом, быстро оделся и вышел из помещения.