Читать книгу Не стреляйте в рекламиста - Иосиф Гольман - Страница 6

Уже под вечер Ефим добрался до Окружной. В связи с чеченскими событиями и терактами в столице милицейское начальство демонстрировало свое усердие. А именно: широкое шоссе на въезде в город было перегорожено до размеров проселка, и в это бутылочное горлышко с трудом протискивались автомобили. Гаишники, или, как теперь какой-то умник придумал, гибэдэдэшники, стояли сбоку потока, время от времени выдергивая непонравившееся авто на обочину. Но до места неестественного отбора еще нужно было добраться.

Береславский потерял полчаса, пробираясь в куче автомобилей и матеря борцов с терроризмом.

Вообще его отношение к милиции было непростым. С одной стороны, он еще с журналистских времен собственной шкурой прочувствовал их труд – не раз выезжал на задания и с пэпээсниками[2], и с гаишниками, и с уголовкой. И он прекрасно понимал, что если бы не милиция, то страну захлестнул бы беспредел. Береславский имел богатый опыт общения с криминалом – и журналистский, и личный: вырос как-никак на 101-м километре. А потому иллюзии насчет честных и благородных рыцарей ночи его никогда не туманили. Однако, с другой стороны, любое ограничение свободы раздражало, особенно когда эти ограничения были вызваны не желанием решить проблему, а желанием продемонстрировать усилия в этом направлении.

Но вот наконец и его «сотка», не вызвав никаких подозрений, проползла сквозь игольное ушко и вырвалась на оперативный простор. Ефим поддал газу, приоткрыл окошко, выдувая из салона накопившиеся в пробке выхлопы (режим фильтрования в кондиционере не работал, а за починку просили много денег), и насладился быстрой ездой.

Как оказалось, недолгой.

Уже через пять минут вольного полета показалось новое столпотворение. Это было слишком: суббота – непробочный день. Но что было, то было. Железные ряды авто, перистальтически подергиваясь, подтягивались к светофору, а вдоль машин прохаживались (или прокатывались на колясках) инвалиды – новая примета столичных пробок. Все они были в камуфляже и выставляли на сочувственное обозрение обрубки ног и рук.

Кто поскромнее, просто брел вдоль машин. Кто поактивнее – стучал в окна и требовал жалости.

Ефим никогда не подавал на перекрестках. Во-первых, он имел информацию о структуре этого бизнеса. А во-вторых, в пробках поддатые инвалиды легко могли оказаться под колесом, и Береславский не хотел даже косвенно способствовать этому.

Он демонстративно отвернулся от очередного идущего обходом страдальца. Тот прошел мимо «сотки» и остановился у впереди стоящего «лендкрузера». Владельцы джипов, по наблюдениям Ефима, в среднем были более сентиментальны. Вот и здесь окно открылось, и рука, плотно украшенная татуировкой, протянула инвалиду несколько бумажек. Тот торопливо их принял и, не благодаря, неловко развернулся в сторону Ефима.

На мгновение их глаза встретились. Узнавание и решение случились одновременно. Поток двинулся, Береславский подъехал к инвалиду.

Центральный замок щелчком открыл заднюю дверь, стекло на своей двери Ефим опустил чуть раньше.

– Садись, Атаман!

– Спасибо, не надо, – угрюмо ответил инвалид.

– Садись, засранец! – рявкнул Ефим.

Инвалид вздрогнул и, неловко подгибая протезную ногу, полез в салон. Сзади гудели остановленные машины, но Ефим никогда не обращал внимания на подобные мелочи. Через мгновение «ауди» тронулась, и заторможенный Ефимом железный поток вновь пришел в движение.

* * *

25 лет назад

Береславский попал в этот лагерь по старым горкомовским завязкам. В семнадцать лет работать вожатым было еще не положено, тем более с таким контингентом. Однако, как говорит известная поговорка, если нельзя, но очень хочется, то можно. Ефим эту поговорку модернизировал, изменив слово «можно» на «нужно».

Вот и сейчас, поулыбавшись Лене, старой, лет двадцати семи, мымре, знакомой по пионервожатским походам (опять же, Ефим пионервожатым никогда не был, но ему нравилась девочка Алла из этой команды, и уже давно никто не задавался вопросом, почему он участвует во всех пионервожатских тусовках), пошептавшись с Игорем, выдвинувшимся в горком из комитета комсомола их школы, и посоветовавшись со Львом Борисычем, замдекана института, куда его только-только приняли, Ефим оказался на пункте сбора спецпионерлагеря «Радуга».

Пионервожатый первого отряда Ефим Береславский слабо представлял себе свои будущие обязанности, но некоторые понятия знал точно. Ему должны были заплатить 37 руб. 50 коп. за отработанный месяц плюс бесплатное питание. Он получал трудовую книжку, и с этого момента ему шел трудовой стаж. И наконец, он избавлялся от институтской сельхозповинности: Лев Борисыч без радости, но с уважением прочитал горкомовское предписание о направлении Ефима на работу в лагерь по воспитанию трудных подростков.

– Ты там поаккуратнее, – сказал Лев Борисович и пожал ему на прощание руку.

А еще Ефим жаждал романтики. Для своих лет он хорошо знал уголовный мир и откровенно его боялся. Но подлость его характера как раз в том и заключалась, что если Ефим чего боялся, то туда и лез.

В более зрелом возрасте Береславский увлекся психологией и узнал о существовании людей, психологически «запрограммированных» на самоуничтожение. Но и это все-таки было не о нем, потому что, попав в проблему, Ефим проявлял чудеса изворотливости, чтобы выйти из нее без потерь. И чтобы через некоторое время снова найти себе «приключения»…

* * *

36 лет назад

Мама категорически запретила Ефиму заходить за сараи.

«Двор у нас большой», – говорила она, и это было правдой. Домики по улице Чапаева были двухэтажные, но маленькими они тогда не казались. Во дворе было даже место для линейки: летом по утрам местный энтузиаст поднимал флаг на самодельном флагштоке и делал с детьми зарядку. Здесь же пацаны гоняли в футбол, а девчонки в теньке, на скамеечках, установленных под большими, разросшимися тополями, нянчили кукол, большей частью тряпичных, самодельных.

Двор с трех сторон ограничивался тремя двухподъездными домами, а с четвертой стороны – вышеупомянутыми сараями. В них жильцы хранили дрова: горячую воду получали, протопив дровяную колонку в ванной. У некоторых в сараях была живность: утром там орали петухи, нередки были кролики, а у Калмычихи даже жила настоящая свинья.

Отец Витьки Светлова держал в сарае мотоцикл, поэтому около него, на мальчишечий вкус, всегда пахло особенно хорошо. Но дело не в том, что хранилось в сараях, а в том, что сараи были чертой, отделявшей свой мир от неведомого. И в том, чужом, мире творились непонятные, а иногда страшные вещи. Именно оттуда пришел дворовый силач Шура со страшным окровавленным лицом и с большой дырой вместо двух передних зубов. И именно в ту сторону кивали местные бабки, если утром у какого-нибудь сарая оказывался сбитым замок, а кроликов становилось намного меньше (кстати, кролики никогда не исчезали поголовно: беспредел в том мире не поощрялся). «Тюремщики чертовы», – щерили бабки беззубые рты. «Что ж поделать, сто первый километр…» – печально вздыхала мама.

Правда, когда Ефим подрос, он понял, что особой разницы между жильцами общаги для отбывших заключение и жильцами их собственного дома не было. Просто первые, если вновь не попадали на зону и не умирали от водки или поножовщины, женились, растили детей, оканчивали вечерние школы. Или даже, как дядя Володя Казак, – институт. («Это после пятнашки-то, от звонка до звонка!» – восторгались бабки.) И переселялись в другие дома, например – в Ефимов.

* * *

«Сынок, никогда не ходи за сараи», – постоянно твердила мама. И как минимум половину запланированной цели достигла. Маленький Береславский боялся «засарайного» мира.

Вторая половина достигнутого никак не соответствовала маминым целям. Ефим твердо знал, что как ни страшно, а за сараи придется идти.

* * *

Как правило, Ефимов героизм был связан с девчонками. Он всегда любил приврать и прихвастнуть, а сказав «а», приходилось говорить «б». Зато и авторитет у него среди сверстников (и даже гораздо более старших!) был немалым.

Вот и в тот раз все было классно. Он что-то рассказывал, пацаны слушали во весь рот. Девчонки делали вид, что им без разницы, но слушали тоже. И в этот момент во двор въехал мотоцикл Светловых. На весь двор мотоцикл был один, но не это привлекло всеобщее внимание. За рулем сидел Витька! Без бати!

Ефим мгновенно был забыт напрочь, а он еще не привык к такому людскому коварству. Он даже испытал некоторое злорадство, когда во двор вбежал Витькин отец с очень красным лицом и горящими глазами. Витька бежать не пытался, только сильно орал, пока его волокли на второй этаж. А взрослые, смеясь, обсуждали, как подлец Витька угнал мотоцикл у собственного батяни, пока тот разговлялся с получки пивком «с прицепом».

Пацаны упивались Витькиным подвигом, полностью забыв про Ефима. А ему было совсем погано: и слава оказалась летучей, и беде дружка порадовался. Ефим думал другими словами, но смысл передан верно.

Вот тогда Ефим и сказал:

– Пацаны, айда за сараи!

Сразу установилась тишина. Те, кто потише, отошли от греха подальше. Кто посмелее, популярно объяснили Ефиму, в чем он не прав. И даже здоровенный третьеклассник Тимка, далеко не самый трусливый во дворе, покрутил пальцем у виска.

– Тогда я пойду один, – сказал Ефим.

Безусловно, это был успех. Все смотрели только на него: мальчики – с восхищением, девочки – с печальной нежностью. В груди сладко защемило. И он пошел за сараи.

Толпа проводила его до роковой черты. Он переступил ее… и ничего не испытал. За сараями была еще одна линия сараев. А за ними – третья.

За третьими сараями был их двор. Ефим прошел туда. Пейзаж действительно отличался от привычного. Намного больше мата, намного меньше женщин. Обнаженные по пояс мужики играли в «секу». Ефим знал эту игру, он вообще мог играть в карты с трех лет. Как читать научился. Многому можно научиться быстро, если родители весь день на работе, а у пацана – любознательный и беспокойный нрав.

По спинам, рукам и животам игравших можно было при желании проследить весь их жизненный путь. Кстати, маленький Береславский и этим искусством владел сносно.

Прямо на песке спал побитый и полураздетый парень. В их дворе такого бы не допустили: сердобольные соседки уже позвали бы родных.

К Ефиму подвалили два пацана, один – его возраста, другой – большой, уже давно школьник, если, конечно, он ходил в школу. Матроска Ефима на фоне их обносков выглядела вызывающей. В руке старшего была горящая самокрутка.

– Чего к нам пришел, придурок? – спросил он.

Ефим не считал себя придурком, но спорить не хотелось. Было очень страшно. Он испытал состояние, которое в более зрелом возрасте описывал как «ватные колени».

Взрослые прекратили игру и с интересом уставились на происходящее.

– Щас ты у нас землю будешь есть, – сказал Ефиму маленький. И взял с земли горсть песка.

Ефиму еще никогда не было так страшно. Он почувствовал себя совсем одиноким и покинутым. И поступил так, как потом всегда поступал в подобных ситуациях. Он изо всей силы врезал большому и отскочил назад. Большой неожиданно заревел: не был готов к такому повороту. А взрослые одобрительно заржали.

Ефим почувствовал, что набирает очки. Но ненадолго. Маленький кинул ему в глаза песком (что запрещалось в их дворе полностью!) и больно ударил кулаком в живот.

Пока Ефим продирал глаза, он получил уже десяток ударов. Маленький под одобрительный хохот окружающих старательно обрабатывал Ефима.

Ефим почувствовал на губах соленый привкус: из разбитого носа текла кровь. Ныли ушибленные места на груди и лице. Зато вдруг исчез страх. Он зарычал и бросился на врага. Они покатились по земле, как два разъяренных зверька. Но Ефим лучше питался, и ярость его была больше. Когда хватка пацана ослабла, Ефим встал и спросил:

– Еще хочешь? – И добавил: – Сука!

Так всегда говорил их сосед дядя Миша, когда лупил жену.

Маленький враг молча плакал. Один его глаз, подбитый, полуприкрылся, зато во втором сверкала ненависть. И боль.

К Ефиму тем временем подошел следующий персонаж, парень лет аж четырнадцати:

– Может, со мной попробуешь?

Лучше бы он этого не говорил. Ефим сейчас был готов попробовать с кем угодно. Он изо всех сил врезал парню рукой. Из-за огромной разницы в росте удар оказался весьма эффективным. Парень скорчился, а мужики грохнули хохотом. Один, не вставая, сказал:

– Чей пацан?

– Сын начальника цеха с шестого завода, – ответил кто-то.

– Умойте и отведите домой.

Ефим вернулся во двор полным героем.

* * *

А потом, уже ночью, настала его очередь плакать. Нет, его не ругала мама. Папа так даже буркнул что-то одобрительное. Его грязную матроску заботливо постирали и выгладили.

Но Ефим, оставшись в спальне один, полночи тихо проплакал. Злость на маленького врага давно прошла. И перед глазами мелькали то грязное окровавленное лицо, то порванные его, Ефима, руками обноски. И Ефим точно знал, что тому пацану в отличие от него никто чинить одежду не станет. Несмотря на возраст, он уже достаточно разбирался в жизни.

На следующий день Ефим снова пошел за сараи. Он надеялся помириться. Но вчерашний противник, хоть в драку и не полез, смотрел с ненавистью. Ефим, вздохнув, повернул к дому.

* * *

…Вскоре родители переехали в Москву, и в следующий раз на улице Чапаева Береславский появился только через двадцать лет. Двухэтажные дома, как и следовало ожидать, оказались совсем маленькими, сараи – приземистыми, а до пугающей общаги, которая попросту развалилась, было полторы минуты быстрого ходу.

Ефим легко нашел людей, которые его помнили. На вопросы о том пацане тоже ответили удивительно быстро: он не дожил и до семнадцати лет, зарезали в драке. В груди Ефима что-то екнуло…

* * *

25 лет назад

Дети, если их так можно назвать, группками распределились по площадке. Парни сидели на корточках кружком и не таясь курили сигареты. Девочки шумно обменивались новостями, обильно приправляя речь матерком.

Вдоль группок носился сухощавый человек лет тридцати пяти, командуя и организуя. Это был учитель французского языка, кличка соответственно Француз. И главный воспитатель спецлагеря «Радуга». Для многих собравшихся немаловажными были и иные отличия Француза: например, честно заработанное звание камээса по боксу.

Что-то быстро обсудив с водителями двух автобусов, Француз подлетел к Ефиму.

– Ну, получилось, едешь? – с ходу начал он.

– У нас всегда получается, – ухмыльнулся Береславский.

– Не хвались, едучи на рать, – хмыкнул Француз. – У меня для тебя две новости: хорошая и плохая. Откуда начать?

– С хорошей.

– Васильеву посадили, Корягина беременна.

Ефим разочарованно кивнул. Он столько ужасов про них слышал на инструктаже, что отсутствие этих персонажей сильно убавляло романтики.

– А теперь – о грустном, – продолжил главный воспитатель. – К нам едет Атаман.

– Какой атаман? – не понял Ефим. Он решил, что речь идет о каких-то проверках.

– Самый неприятный из всех, которые бывают, – объяснил Француз. – Сейчас он в детприемнике, но его подвезут.

– Уже подвезли, Француз! – Голос за спиной преподавателя был совсем детский, а когда Береславский увидел его обладателя, то окончательно поразился. Пацану было от силы лет десять, у него отсутствовал один передний зуб сверху и один – снизу. Не нужно было быть дантистом, чтобы понять, что это не имеет отношения к смене молочных зубов. Курносый нос и оттопыренные большие уши выглядели бы умилительно. Но вот глаза все портили.

Этим глазам было лет сто двадцать. И кроме лукавства и неподдельного оптимизма, в них читались опыт и жестокость. Ефим вздрогнул, почему-то вспомнив мальчишку из запретного двора.

– Вот и он, – со вздохом констатировал педагог.

– Вы хотите его в первый отряд? – удивился Береславский. – Он же маленький!

– Это у тебя маленький! – заявил Атаман. Окружающие заржали, оценив шутку.

– Не такой уж он маленький, – безрадостно сказал Француз. – Тринадцать лет. Еще бы годок – и сейчас бы он не досаждал обществу. А так – мы должны перевоспитывать.

– Понял, студент? – строго спросил Атаман. Он был неплохо информирован: Ефим прежде появлялся здесь лишь дважды, когда договаривался с Французом о работе и проходил инструктаж.

– Понял. – Ефим принял вызов и внимательно осмотрел парня. – Будешь в моем отряде.

– А ты в моем, – хохотнул Атаман.

На том и порешили.

Вообще спецлагерь «Радуга» имел забавное устройство. Как объяснил Француз, «мы здесь работаем с теми, кого пока нельзя посадить». Поэтому стен и колючки по периметру не было. Но курить – разрешалось, свежие наколки наказывались, мат рассматривался как малое зло.

Атаман в то лето попортил Береславскому немало крови. В первый же вечер он заговорщицки предложил вожатому трахнуть Маню, то есть Марию Бочкину, унылую девицу лет пятнадцати, у которой приводов было больше, чем пальцев на руках и ногах. Разговор состоялся в спальне первого отряда.

Ефим в первую секунду не нашелся с ответом. Атаман счел это согласием и крикнул:

– Маня, заходи!

Маня вошла. И, тупо глядя под ноги, остановилась у двери. Ефим не придумал ничего лучше, как с досады метнуть в нее подушкой. Маня вышла.

Атаман ничуть не смутился. Но жизнь у Береславского настала сложная. Отрядом явно рулил не он. И уж точно не воспитательница предпенсионного возраста. И даже не Француз, сильно загруженный общелагерными делами. Ефим понял, что погоняло у пацана появилось не случайно.

В отряде, кстати, был единственный мальчик, который каждое утро здоровался со взрослыми, не сквернословил и даже не курил. Ефим еще подумал, что не все они такие конченые. Но через пару дней подъехал к воротам милицейский ярко-желтый «луноход» и вежливого мальчика забрали. Оказалось, он был под следствием, и теперь ему светило от трех лет и выше по 117-й статье[3].

Атмосферка сгущалась. Ефим не любил проигрывать, а Атаман любил побеждать. Причем все делал так, что не придерешься. Скажем, утром исчезли туфли Береславского (он спал тут же, в спальне воспитанников). Дурацкая ситуация – полдня ходить по лагерю босиком.

Потом туфли нашлись. На крыше. Когда Ефим лез за ними, детишки разве что не улюлюкали.

Однако уже через неделю ситуация изменилась. Она менялась постепенно, но радикально. Береславский не совершил никаких педагогических открытий. Он не подлаживался под ребят. Не жаловался Французу. Не искал компромиссов. Просто во всех случаях поступал так, как считал нужным. Но самым страшным оружием в борьбе за сердца пацанов оказалась… его собственная любовь к чтению!

Интуитивно Береславский понял, что подавляющее большинство ребят были страшно обделены не только любовью близких, но и нормальной жизненной информацией. Они ничего не читали, мало у кого был телевизор. Разговоры друг с другом тоже не прибавляли много нового. Информационный вакуум – так нетривиально определил Ефим причину подросткового неблагополучия. И постарался этот вакуум заполнить.

Его рот буквально не закрывался. Он говорил по двенадцать часов в сутки, аж горло пересыхало. Он постоянно кому-то чего-то рассказывал, пересказывал и досказывал. В ход пошло все прочитанное: от «Библиотеки приключений» до научных трактатов. Ребята просто поглощали информацию, ведь она не была школьно-занудной. Все, что говорилось, было привязано к конкретным ситуациям и примеривалось на себя.

Например, Береславский полностью вывел моду на наколки. Причем самым иезуитским образом. Мама, врач-хирург, по его просьбе подвезла ему медицинский атлас с цветными фотографиями некрозных поражений конечностей. Ефим давал разглядывать это всем желающим, бессовестно манипулируя фактами и связывая в одну цепочку иголку – наколку – микробов – сепсис – гангрену – ампутацию.

Абсолютным властелином душ Береславский становился после отбоя, в 22.00. По правилам лагеря вожатый мужского пола ночевал в спальне мальчиков, чтобы бдить круглосуточно. И как только выключался свет, кто-то из ребят просил Ефима что-нибудь рассказать. Старик Буссенар удерживал воображение две ночи, Джек Лондон – следующие три. Чаще же Ефим варганил невообразимую кашу из множества произведений разных авторов, стараясь приводить (или придумывать) ситуации, отдаленно похожие на реально прожитые днем.

Ребята слушали затаив дыхание, обещая жуткие кары тем, кто чихал или не мог сдержать кашель. В начале второй недели Ефим рискнул пустить в бой «Преступление и наказание». Тема была родной, и действие сопровождалось искренними комментариями. Эффект был не вполне тот, на который рассчитывал вожатый, но ему казалось, что он все же сумел заронить сомнение в праве насилия одного человека над другим.

Когда же речь пошла о Сонечке Мармеладовой, то по внезапной ассоциации один из отрядных авторитетов объявил, что «Бочкину больше не трогаем». Береславский не ожидал столь прямого воздействия искусства. Но и не обольщался его долговечностью. Он просто делал все, что мог.

Вторым страшным орудием Ефима были ночные походы. Француз пуще всего пугал его половыми отношениями воспитанников.

– Лагерь живет два месяца, – объяснял он молодому вожатому. – Если они быстро спроворятся, проблем будет выше крыши.

– А если спроворятся перед отъездом, проблем не будет?

– Будут, но не наши! – отрезал ветеран.

Ефим решил половой вопрос просто и жестко. Он пудрил мозги бедным детям до двух часов ночи, после чего поднимал их встречать рассвет. Первые несколько ночей все шло на ура: гитара, костер, печеная картошка, страшные истории. Днем Береславский сдавал их физкультурнику и педагогам, а сам бессовестно дрых в комнате Француза. Дети же и после обеда не спали: считалось западло.

И очень скоро трудновоспитуемый народ стал сдавать. Честно говоря, даже железное здоровье Ефима слегка покачивалось. Что уж тут говорить про слабые подростковые организмы!

Но Ефиму-то было легче. Француз весьма одобрил его антисексуальную политику, и в последующем они чередовались на ночных вылазках.

Короче, где-то на исходе первой половины смены дети, с трудом дослушав очередную повесть (но не прервав ее!), сказали, что гулять сегодня уже как-то неохота…

Авторитет Береславского рос стремительно. Что было справедливо: он не жалел сирых. Он им сочувствовал и пытался восполнить дефицит того, чего они все были лишены: внимания. И они ценили это. Кстати, Ефим вынес из лагерной жизни еще одно наблюдение. Подростки, которых общество почти «списало», были в среднем более смелыми (что не удивительно) и более законопослушными (что очень удивило вожатого), чем домашние дети. Конечно, если называть законом ту дикую смесь «понятий» и суеверий, которые они свято чтили.

Но в природе закон сохранения – главный. Поэтому если у кого-то (Береславского) прибывало, то у кого-то (Атамана) – наоборот. Ведь пацан не силой подчинял окружающих, в том числе гораздо более старших и мощных. Он был умнее большинства и несравненно целеустремленнее. А Ефим своей дьявольской политикой «опустил» его.

Для кого-то это смешно, для кого-то – несерьезно. Но только не для мальчика, у которого из жизни забирали самое дорогое. Потому что другого у него просто не было.

И начались шекспировские страсти.

Береславский увидел Атамана плачущим. У него душа перевернулась. Снова всплыл пацан-зверек в порванной им, Ефимом, одежде. Кто он такой, чтобы вершить справедливость?

Ефим подошел к мальчишке, положил руку на плечо. И содрогнулся от холодной ненависти, шедшей из глаз ребенка.

– Уезжай, или убью, – прохрипел Атаман.

Береславский поверил. И устроил тайную вахту троих преданных пацанов. Тайную от всех, кроме Ефима. Они должны были подать знак, если кто-то (вожатый не выдал – кто) встанет ночью по каким-нибудь своим делам.

Конечно, вахтенный заснул. И Ефим перехватил финку буквально у самой своей шеи. Игрушки кончились. Песталоцци мог отдыхать.

Ефим не удержался и, легко выкрутив тонкую руку, врезал пару раз по морде. Атаман молчал. Вахтенные спали как сволочи. Вожатый отобрал финку и отпустил пацана.

– Все равно убью, – сквозь слезы прошептал Атаман. Но вот теперь Ефим был спокоен. Вряд ли.

* * *

А за неделю до конца смены пришли убивать Атамана. Чем щенок столь серьезно рассердил взрослых, двадцатилетних, уже отсидевших парней, никто так и не узнал. Они пришли ночью, протяжно свистнули. Атаман, видимо, был в курсе, потому что сразу встал и через окно бесшумно покинул комнату.

На этот раз вахтенные не подвели, и Ефим вышел тем же маршрутом. Он знал, где искать Атамана: агентурная разведка в отряде не оплачивалась, потому что работала из энтузиазма.

В укромном месте у озера (пятачок три на пять метров, закрытый высокими ивовыми кустами) шла разборка.

Ефим издали услышал феню и глухие удары. Тонкий голосок Атамана то в чем-то клялся, то молил, то угрожал. Когда вожатый выскочил на пятачок, Атамана всерьез собрались мочить. В свете луны, как в приключенческом фильме, сверкнул тесак. Все было неестественно и фальшиво, точно как в плохом кино, только страх настоящий. Ефим набрал в грудь воздуха и атаковал подонков.

Потом, пока ждали «скорую», Атаман рассказал ему, как круто Ефим расправился с бандитами. Береславский не верил: суперменом он точно не был. А зря: все так и было. Страх за себя и мальчишку сотворил чудо: первый парень, с ножом, с одного удара был отправлен в глубокий нокаут. К сожалению, у второго тоже был нож, в результате чего Ефим поимел проникающее ранение правого легкого.

Атаман получил полную возможность смыться, но не воспользовался ею. И даже наоборот: вытащил из петли в брючине припасенный обрезок арматурины-двадцатки и очень сильно опустил его на голову второго бандита.

Интересная деталь: когда на крики мальчишки подоспел военный патруль, выискивавший самовольщиков с девицами, бандиты еще не очухались. У патруля – лейтенант да два курсантика со штык-ножами – не было рации, поэтому Атаман совершил второй подвиг: избитый и окровавленный, он с безумной скоростью пробежал километр до лагеря, откуда по телефону вызвал «скорую». После чего опять-таки не остался в медпункте зализывать раны, а вновь вернулся своим ходом к озеру.

* * *

Ефима на носилках несли в машину – она не смогла подъехать к воде. Атаман шел рядом, держа вожатого за руку.

– Не умрешь? – почему-то шепотом спросил он.

– Не должен, – подумав, ответил Ефим.

Носилки запихнули в длинную «Волгу».

– Атаман! – позвал Береславский из глубины.

Атаман просунул голову внутрь. Он плакал. Второй раз за месяц. А может, за жизнь.

– Не будь злым, Атаман, – попросил Ефим.

– Не буду, – пообещал Атаман.

Больше они не встретились.

* * *

«Ауди» степенно ползла в потоке машин, не пытаясь лавировать и обгонять. Ефим не спешил. Это был его стиль: сначала сделать, потом – обдумать. В зеркальце заднего обзора он разглядывал Атамана. Сколько ж ему? Лет 37–38. Такой же тщедушный и злющий, как прежде. Только лицо морщинистое да редкие короткие волосы в седине.

Все в нем не удалось. Даже седина не благородная, а какая-то сивая. Что с ним теперь делать? Если б не мгновенно пронзившая сердце жалость – не к этому опустившемуся урке, а к тому одинокому пацану, – их сложно было бы представить вместе.

– Нагляделся? – зло спросил Атаман.

Тон ничего хорошего не предвещал, но Ефиму вдруг стало легче. Атаман никогда не был подарком. И тогда, и сейчас. Значит, судьба.

– Ты откуда такой красавец?

Атамана передернуло:

– Останови, я вылезу.

– Бедный, но гордый…

– Останови, сука!

Ефим ударил по тормозам, прижал машину к бордюру. Резко развернул, насколько позволяло спортивное сиденье, свое грузное тело.

– Меня нельзя так называть! Ты забыл?

– Ударишь инвалида?

– Легко! Ты такая же дрянь, как и в детстве.

– А что ты обо мне знаешь? – зашелся Атаман. – Ты вылечился и пошел в институт. А я – в зону. С четырнадцати лет!

– Ты тоже мог в институт.

– Не мог! Там другие институты!

– В лагерь случайно не попадают.

– Вы суки! Все суки! Суки! – С ним случилась истерика. Он забился в судороге. Слезы потекли, почему-то из одного глаза. Сведенный рот полуоткрылся, оттуда исходило то ли шипение, то ли стон.

Ефим изловчился и с левой врезал старому другу по морде. Голова дернулась, глаза остекленели, но через несколько секунд приступ прошел и он начал приходить в себя.

– Успокоился? Я тебя в зону не загонял. Свинья грязь ищет сама.

– У нас на поселке подломили ларек. И порезали ларечника, – неожиданно спокойно сказал Атаман.

– Ну и что?

– Участковый пришел, спросил, когда у меня день рождения. Я еще удивился. Ты за меня на нож полез. Этот днем рождения интересуется. У меня мать и то не помнила.

– Ну и что?

– Исполнилось четырнадцать, и загребли. Надо же было по ларьку палку ставить. Ларечник меня опознал. Я, когда первый раз откинулся, пришел к нему. Он испугался, говорит, нажали.

– А ты что, не при делах был?

– Нет. Не был я у ларька. Меня вообще в поселке не было. Не веришь?

Возраст и жизненный опыт Ефима не позволяли верить уголовникам. Он внимательно посмотрел Атаману в лицо.

У Атамана от напряжения свело челюсти.

– Ты веришь? – Он облизал пересохшие губы.

– Не знаю. Похоже, верю… – задумчиво произнес Ефим. – А где ж ты был, когда ломали ларек?

– У тебя, – осипшим голосом сказал Атаман. – В больнице. Тебя выписывали…

Некоторое время они сидели молча.

– Тебя встречали родители. На белых «Жигулях». А до этого приезжала девчонка, совсем рыжая.

– Анька, – машинально подтвердил Ефим.

– А с самого утра приходил твой друг длинный, который к тебе в лагерь приезжал. А до того вечером – Француз…

– Ты что, всю ночь там околачивался?

– А куда ж мне было деться? Три часа до дома. Я в подвале спал.

– Что ж не подошел, почему потом не написал? Хоть кто-то тебя там видел, могли подтвердить.

– Я – волк, Ефим. Волкам адвокаты не нужны.

– Дурак ты, а не волк. – Береславский включил левый поворотник и въехал в поток. – Где ногу оставил?

– Там же, где и руку. На Северном Урале. Там и так холодно, а в горах особенно.

– Побег?

– Третий. Четыре ходки. Сейчас вышел. Справка есть. Что еще интересует?

– Почему наколок нет?

– На той руке были, – усмехнулся Атаман. – Мне партаки ни к чему. Я и так в авторитете.

– А почему тогда на перекрестке стоишь?

– Слишком много спрашиваешь, – помрачнел Атаман.

– Ладно, отложим. Чем дальше займешься?

– Есть план, Ефим.

– Какой же?

Атаман молчал.

– Так какой же?

– Умирать собираюсь. Рак у меня. Потому и отпустили.