Читать книгу Ной. Всемирный потоп - Иосиф Кантор - Страница 2

– Убили! Убили!

Невестка Шева, жена младшего сына Иафета, женщина хорошая, скромная, работящая, но уж очень пугливая. То муравья за скорпиона примет, то бродячую собаку за льва. Страх, как известно, ходит рука об руку с мнительностью – если нет рядом муравья, которого можно принять за скорпиона, то Шева его придумает. Но при всех своих недостатках, она нравилась Ною больше, чем старшая невестка Сана, жена сына Сима. Сана очень сдержанная, никогда не поймешь, что у нее на уме. А простодушную Шеву можно читать легко, как свиток, написанный искусным писарем. И услужлива она, причем без какой-то корысти. Просто характер такой у человека, привычка такая – делать добро окружающим, угадывать их желания. Захочешь пить, рта раскрыть не успеешь, чтобы сказать об этом, а Шева уже спешит к тебе с чашей холодной воды в руках. Повезло Иафету с женой, хорошая ему попалась. Потому Ной и не был против того, чтобы младший сын Иафет женился вперед среднего Хама. Хорошая девушка – это счастье. Упустишь – достанется другому.

Старшему, Симу, тоже повезло с женой, только по-своему. У каждого свое счастье. Сана молчалива, сдержанна, но ума у нее на троих. Если сомнения одолевают, то нужно озвучить их так, чтобы слышала Сана. Назавтра Сим улучит удобный момент, степенно огладит свою бороду и скажет: «Знаешь, отец, мы с Саной тут подумали…». Нет ничего отрадней этого «мы» для отцовского уха.

Среднему же, Хаму, все никак не встретится хорошая девушка. Или, скажем честно, ни одной хорошей девушке не нужен такой муж, как Хам. Красотой и силой его Бог не обделил, как и других сыновей, умом тоже, но вот здравого смысла, того, что делает из мальчика мужа, Хаму недостает. Взрослый мужчина, а ведет себя, как ребенок. Точнее – как подросток, в котором только-только проснулась жажда настоящих взрослых удовольствий и настоящей взрослой жизни. Пирушки с такими же оболтусами, как и сам он, да блуд – вот, что такое взрослая жизнь в понимании Хама. Кого винить в том, как не самого себя? Кто виноват в том, что примером для среднего сына стал не отец, а кто-то чужой, посторонний? Отец и виноват, недоглядел. Глядел, глядел, да недоглядел… Чересчур живой был мальчик, непоседливый, любопытный, но разве это грех? А потом живость сменилась ленью, а любопытство – любострастием. Сколько раз пытался отец поговорить с сыном по душам, но Хам отшучивался, уходил, ускользал от разговора. А разговор по душам – дело тонкое, не пристукнешь кулаком по столу, да не велишь сидеть и слушать. Стучать кулаком по столу и повелевать было не в обычае Ноя. Убедить важнее, убежденность дороже слепого подчинения, ибо главное мерило поступков скрыто внутри человека, в его душе и все настоящие поступки совершаются по этому мерилу. Только у Хама, кажется, мерило не в душе, а совсем в другом месте…

– Кого убили, Шева? – в голосе Эмзары не было тревоги, тоже, наверное, решила, что Шева по обыкновению преувеличивает.

«Ой, жизнь моя кончилась!» кричат, когда случается большое, настоящее, горе – умирает кто-то из близких или от удара молнии сгорает дом вместе со всеми амбарами. Шева же может причитать такими словами над разбитым кувшином с молоком. Ну, а если она увидит, как кошка прикончила мышонка, то будет рыдать весь вечер. Такая уж она, Шева.

– Ирада, матушка! Ирада убили! В поле убили Ирада!

Услышав имя соседа, Ной вскочил на ноги. Все утро он просидел в саду, где между деревьев было у него устроено нечто вроде беседки, места отдыха. Здесь, на свежем воздухе, в окружении листвы и плодов, хорошо отдыхалось и не менее хорошо думалось. Лежанку себе Ной сплел сам, крепкую, из толстых гладких ветвей, сам же вбил в землю жерди и приладил несколько тонких хворостин-перекладин, а все остальное сделала природа – протянула с трех сторон ветви и сомкнула над головой зеленый купол. С таким расчетом сомкнула, чтобы и защита от зноя была, и звезды ночью просвечивали. Как же без звезд? Бог создал звезды, бесконечные в своей численности, но подчиненные единому закону движения, чтобы ежедневно, то есть еженощно, напоминать людям о том, чьей воле они обязаны своим существованием и чьему закону должны следовать. Должны. Да – должны. Но следуют ли?

– Что ты говоришь, Шева? – удивилась Эмзара. – Кто мог убить Ирада?

В голосе ее зазвучала тревога, смешанная с недоверием.

– Это ты о нашем соседе? – уточнила она. – Или об Ираде-мельнике?

– О нашем соседе, матушка! – звонко отвечала Шева. – Ирад-мельник никогда не ходит по полям, он и на мельницу-то свое брюхо еле затаскивает! Соседа Ирада убили! Хоар уже там!

Действительно, кто мог убить соседа Ирада, тихого незлобивого молчуна? Про таких говорят – «он и котенку дорогу уступит». За все время соседства, а это столько лет, что сразу и не сосчитать, Ной не мог вспомнить, чтобы Ирад хоть раз повысил на кого-то голос, не говоря уж о том, чтобы пустить в ход кулаки. Сосед слова-то грубого никому никогда не сказал, а на все споры неизменно отвечал: «Будь по-твоему». Оттого и жил бедно, что не мог никогда взять справедливую цену за свой урожай, соглашался на то, что давали торговцы. А как они дают, всем известно, так дают, чтобы выгоду свою увеличить, насколько возможно. Опять же, жил Ирад бобылем, женился совсем недавно, детей наплодить не успел, братьев не имел, а в одиночку много ли наработаешь? Вот и перебивался с хлеба на воду, нередко обедал горстью фиников, а ужинал черствой лепешкой.

Ной спешил между рядов деревьев к выходу из сада, граничащего с полями, еще не представляя, что он увидит, но уже думая о том, кому и зачем понадобилось убивать Ирада. Точнее, о том, зачем понадобилось убивать. Поймешь «зачем», узнаешь и «кому».

Ной спешил так, что забыл перепоясаться, нес веревку, заменявшую ему пояс (такая была привычка издавна) в левой руке и помахивал ею. Полы одежд его развевались от быстрого шага, цепляясь за все, за что только можно было зацепиться, но Ной того не замечал. Одежды его были из простого добротного полотна и, зацепившись, не рвались, подобно одеждам из тонкой ткани. Светлого Ной никогда не носил, светлые одежды быстро пачкаются и потому не предназначены они для тружеников.

Зависть? Даже самый завистливый из всех завистников, такой, например, как торговец Атшар, не стал бы завидовать Ираду. Бедности, пусть и честной, невозможно завидовать, потому что ее не пожелаешь себе. А завидовать можно только тому, чего желаешь. Что можно было пожелать из того, чем обладал Ирад?

Разве что его жену Хоар, молодую, стройную станом, тяжелую в бедрах и обжигающую взглядом? Может Хоар была неверна своему мужу? Нынче подобное не редкость. Но не принято любовнику убивать мужа своей любовницы. Любовнику, как козлу, пробравшемуся в сад, не пристало гневаться. Если лакомишься запретным, то как можно сердиться на того, от чьих щедрот ты пользуешься? Бывает, случается обратное – обманутый муж в своем праведном гневе творит суд над прелюбодеями. Но в этом случае редко когда доходит до убийства, чаще всего заканчивается побоями и посрамлением. Ирад мог с кем-то прелюбодействовать? Да уж скорее небо упадет на землю, а деревья заговорят человеческими голосами. Ирад и до женитьбы не был замечен ни в чем подобном, а уж после и подавно. Ной не раз видел, как смотрел на свою жену сосед. Глаза – отражение души. Язык может солгать, а глаза всегда говорят правду, только не каждому дано ее подмечать.

Корысть? Убивать хозяина, чтобы украсть быка, которого тот вывел в поле – это слишком! Тем более что бык – не курица, быка легко найти по приметам, да и красть быка сподручнее ночью, из стойла. А если не быка, то что украсть у землепашца в поле? Плуг или мотыгу? Нынче скверные времена, но за мотыгу, тем не менее, не убивают. Да и не стал бы Ирад (при его-то характере!) бороться с грабителями. Отдал бы и мотыгу, и плуг, и быка. Не потому что труслив, а потому что характер такой, спокойный и рассудительный. Пусть забирают, коли так, а я еще наживу. Хоть и жаль до слез своего добра, но оно, все же, не дороже жизни, не помирать же из-за него.

Месть? Этого быть не могло, потому что корни мести в обиде, а Ирад никого никогда не обижал. Его даже заподозрить в чем-то подобном было невозможно. Какая месть? За что? Разве что, напрочь лишившись рассудка, можно было бы замыслить месть Ираду. Так же невозможно было опасаться какого-либо зла для себя от Ирада.

Тогда зачем убивать?

Плач Хоар, жены Ирада разносился далеко по соседним полям. То был даже не плач, а надрывный вопль, обрывавшийся на самой высокой ноте и тотчас же зарождавшийся вновь. Люди, собравшиеся на соседском поле, уважительно расступились перед подбежавшим Ноем. Хоар, стоявшая на коленях над распростертым на недавно вспаханной земле телом мужа, никак не отреагировала на появление еще одного зрителя, пусть даже то и был сосед, человек совсем не чужой, а что-то вроде родни. Соседство, оно порой покрепче иного родства.

– Бедная, – тихо, как и подобает в таких случаях, шептались люди. – Как она теперь будет жить одна?

Родители Хоар давно умерли. Они сошли в могилу один за другим, сначала мать, а потом отец, когда Ахева, старшего брата Хоар, задрал лев-людоед. Одна сестра Хоар вышла замуж за шорника из соседнего города, а другая спуталась с каким-то бродячим торговцем, и где она сейчас, не знал никто.

– Найдет себе работящего парня и будет жить лучше, чем раньше! – сказал кто-то за спиной Ноя.

Нехорошо сказал, упрятал в невинную на первый взгляд фразу гнусный потаенный смысл. Ной обернулся, но не смог понять, кто это сказал. Односельчане старательно отводили взгляды в сторону, демонстрируя приличествующую скорбь.

Припадая на ушибленную накануне левую ногу, подбежала Эмзара, сопровождаемая Шевой. Шева осталась стоять поодаль, а Эмзара прошла мимо Ноя, склонилась над рыдающей Хоар, обняла ее за плечи и что-то зашептала на ухо. Хоар умолкла, несколько раз дернула простоволосой головой, что должно было, видимо, означать кивки согласия, затем медленно поднялась с колен и позволила Эмзаре увести себя. Шла она медленно, спотыкаясь на каждом шагу и то и дело оглядываясь. Ной отметил про себя, что подол платья Хоар был испачкан кровью, а еще удивился самому платью, слишком широкому для своей изящной хозяйки. Впрочем, многие женщины во время работы носят свободные одежды, и только закончив дела переодеваются в нечто более нарядное, подчеркивающее достоинства фигуры и скрывающее недостатки. Несмотря на соседство, Ною редко приходилось видеть Хоар вблизи. Как и подобало доброй жене, она была постоянно занята хозяйством и работами по дому. Если Ною случалось по-соседски зайти к Ираду, Хоар тут же появлялась с каким-нибудь угощением в руках, приветствовала с непременной своей улыбкой, отвечала благопожеланием на благопожелание и уходила. «Моя Хоар – как тень, – шутил Ирад, – всегда рядом, но при этом ухитряется быть незаметной».

Шева не пошла с Эмзарой и Хоар, а осталась стоять там, где и стояла. Встретившись взглядом с Ноем, она сокрушенно покачала головой и погладила себя правой рукой по животу. «Ах, вот в чем дело! – запоздало сообразил Ной, пеняя себе за недогадливость. – Соседка ждет ребенка, а я этого не заметил без подсказки! Бедное дитя, которому не суждено увидеть отца своего… Бедный Ирад, не успевший порадоваться первому крику и первой улыбке своего ребенка…»

Весть об убийстве на какое-то время затмила все, в том числе и полученное ночью божественное откровение. Убийство соседа, это все равно, что убийство в своем доме. Ладно – пусть не в своем доме, а на пороге его. На пороге – вот точное определение.

Но стоило только волнению немного уняться, как Ной вспомнил. Сердце пронзило болью, сильной, острой, жгучей болью, от которой спирает грудь и темнеет в глазах.

Разве возможно такое?

Неужели, все обречены? Все, кто стоит рядом, обречены? Хоар обречена? Ее не родившийся ребенок обречен? Нет, не может такого быть! Он неправильно понял, неверно запомнил, все не так! Не так! Не так!!!

В ответ на сомнения Ной снова услышал Голос. На этот раз Голос был тих и звучал только внутри, словно поднимался из глубины сердца. Но это был тот же самый Голос и говорил Он те же самые слова.

– Я затоплю землю и уничтожу на ней всех, в ком есть дыхание жизни…

Ираду было уже все равно. Раскинув руки в стороны, лежал он лицом вниз, словно намереваясь напоследок обнять свою землю, землю, принадлежавшую еще его деду Малху, землю, обильно политую потом нескольких поколений. Мотыга с отполированным ладонями черенком из тиса, лежала в локте от тела Ирада, справа. Возле мертвого хозяина и мотыга казалась мертвой, уже не надеющейся послужить кому-то.

«Все, кто живет на земле, погибнут…»

Ирад погиб не от воды, а от ножа, торчащего из его спины. Судя по плохо, небрежно оструганной деревянной рукояти, нож был из самых простых, из недорогих. Такой нож можно не забирать с собой, а оставить в трупе. Не жаль такого ножа.

«Но с тобою будет у Меня договор, что Я беру тебя под свое покровительство…»

Дешев нож или дорог, а жизнь отбирает одинаково. И нет никакой разницы, чем ударили человека, таким вот простым оружием или богато отделанным кинжалом из закаленного в трех водах – дождевой, родниковой и колодезной и остуженного в молоке железа. Конец един, а, стало быть, и суть едина. Но лучше, наверное, такая смерть – внезапная, мгновенная (если клинок воткнуть в этом месте, то он непременно пронзит сердце), чем утопление в воде во время потопа.

«Ты войдешь в ковчег – с сыновьями, женой и женами сыновей…»

Четверо мужчин, переглянувшись друг с другом, занялись Ирадом. Нож был извлечен и с отвращением отброшен в сторону. Тело перевернули на спину и закрыли лицо, искаженное гримасой боли куском полотна, оторванного от полы рубахи Ирада. Затем бездыханное тело подняли за руки и за ноги и понесли по направлению к дому. Мотыга Ирада осталась лежать там, где лежала.

«Ты войдешь в ковчег…»

Собирался человек подровнять канавки для воды перед очередным поливом, и встретил свою смерть. Неисповедимы пути всего сущего, неподвластны нашему пониманию.

«Ты войдешь в ковчег…»

– В какой ковчег, отец? – услышал Ной озабоченный голос Шевы. – Зачем мне туда входить?

– Так надо! – ответил Ной и быстрым шагом пошел по направлению к дому.

– А где тот ковчег? – волновалась Шева, спеша за ним. – И далеко ли мы на нем поплывем?

– В новую жизнь, – не оборачиваясь, ответил Ной.

– В новую жизнь? – переспросила Шева. – А что будет со старой жизнью? Я не хотела бы себе другой жизни! Вдруг там не будет моего Иафета?

– Будет! – по-прежнему, не оборачиваясь, чтобы не встречаться взглядом с Шевой, пообещал Ной. – Иафет там будет!

Он готов был сейчас отдать левую руку за то, чтобы невестка больше не задавала вопросов. Видимо, Шева уловила настроение свекра, потому что до своих ворот они шли молча. Или просто ей ничего не было надо, кроме любимого мужа. Иафет там будет – значит, все хорошо.

К воротам они подошли одновременно с Хамом. Ной с недовольством отметил бледность сына и темные круги под его глазами. Все ясно – опять или кутил всю ночь, или утолял свою похоть с какой-нибудь охочей до утех женщиной. А может, делал и то, и другое, оттого и выглядит таким уставшим. Какой из него сегодня работник? Да из него в последнее время вообще работник никудышный, нельзя же без конца путать день с ночью. Вот сейчас заведет свою обычную речь о болях в спине…

– Что-то спину сегодня ломит, отец, – сказал Хам, глядя прямо в глаза Ною.

И еще поясницу рукой потер, хитрец, чтобы отец скорее поверил.

– Куда же ты ходил так рано с больной спиной? – ласково спросил Ной, щурясь на восходящее над оливами солнце.

– К роднику, отец, – не моргнув глазом, соврал Хам, дохнув на Ноя запахом перебродившего сока. – Родниковая вода лечит любые болезни. Так, во всяком случае, утверждает Нуша, и у меня нет причин ей не верить.

Нуша, дочь столяра Лама, полубезумная, еще не очень старая, но уже иссохшая женщина, зарабатывала на жизнь гаданиями. Считалось, что иногда ей удается прозревать будущее. Правда, предсказания ее были настолько туманны и расплывчаты, что толковать их можно было по-всякому. Эмзаре же она когда-то давно, незадолго до рождения Иафета, предсказала, что у нее родится девочка. С тех пор Эмзара отзывалась о Нушиных способностях с иронией. Если бы она сейчас услышала слова Хама, то непременно посоветовала бы ему принимать Нушины слова на веру с великой осторожностью. А потом бы увела в дом, уложила на ложе и стала бы греть в очаге камни. Горячий камень, завернутый в полотно – лучшее лекарство от болей в спине. Но болезнь Хама горячими камнями не вылечить… К сожалению.

– В твоем возрасте надо пить из своего источника, – назидательно сказал Ной, сделав ударение на предпоследнем слове. – Достойному человеку незачем бегать по чужим родникам. А еще достойному человеку следует предпочитать воду всем прочим напиткам.

– Даже молоку? – поинтересовался непутевый сын.

– Не время шутить! – оборвал его Ной. – Иди к своим братьям и приведи их ко мне. Есть очень важное дело. А ты, дочка, пока займись делами Эмзары.

Шева кивнула и скользнула в ворота.

– А куда ушла мать? – поинтересовался Хам.

Не дожидаясь ответа, он распахнул перед отцом приоткрытую Шевой створку ворот и отступил на шаг в сторону, дожидаясь, пока тот пройдет. Подобное проявление сыновней почтительности не произвело на Ноя ожидаемого действия, скорее наоборот. Ной не любил ничего чрезмерного и умел отделять притворное от непритворного.

– Убили нашего соседа Ирада, – сухо ответил он, хмуря свои густые брови. – Мать сейчас успокаивает Хоар.

– Кому понадобилось убивать Ирада? – пожал плечами Хам.

Больше он ничего не сказал. Дождался, пока Ной войдет во двор, затворил ворота и отправился на поиски братьев. Сим еще на рассвете повез зерно на мельницу и должен был вот-вот вернуться. Иафет вроде бы собирался с утра окапывать оливы.

«Удивительно, что Иафет не прибежал к месту убийства Ирада, – подумал Ной. – Неужели он не слышал плача Хоар?»

Это действительно было удивительно. Особенно с учетом того, что у Иафета был очень тонкий слух. Каждый из сыновей Ноя и Эмзары отличался от остальных каким-то особенно развитым чувством. Сим – зрением, Хам – обонянием, а Иафет – слухом. Удивительно, даже странно, что Иафет не слышал, как плакала Хоар. Если бы услышал, то непременно прибежал узнать, в чем дело, ведь сердце у Иафета доброе, отзывчивое. Странно, странно.

Но еще страннее было то равнодушие, с которым Хам принял известие об убийстве Ирада. Не собаку бродячую (хотя и ее тоже жаль) убили, а доброго соседа. Другой бы взволновался, не поверил, принялся бы расспрашивать, а Хам только и спросил вслух, кому, мол, понадобилось убивать Ирада. Даже не столько спросил, сколько выразил тоном своего голоса уверенность в том, что Ирада убивать незачем.

Но ведь, тем не менее, кто-то всадил ему нож под левую лопатку.

Несчастный Ирад.

Несчастная Хоар, носящая под сердцем сироту.

Несчастный сирота.

Несчастные люди, от которых отвернулся их Отец. Они теперь тоже сироты. Сироты обреченные на гибель. Но милость Его велика, и тот, кто хочет спастись, непременно спасется.