Читать книгу Воспоминания и рассказы. История семьи Трегубов - Иосиф Трегуб - Страница 10

Иосиф Трегуб в юности

Война, а потом и служба в Группе советских оккупационных войск в Германии, сохранилась в моей памяти как мозаичная картина. Хорошо, что я выписал из своего личного дела некоторые данные и по ним могу восстановить хронологию событий.

Я оказался на фронте в период окончания войны, когда наша армия победоносно наступала. Но это была не игрушечная, а самая настоящая война, где смерть и ранения солдат и офицеров были частью нашей повседневной жизни. И потери были немалые. Так, в моем взводе автоматчиков, которым я командовал уже в боях на территории Германии, из двадцати солдат к концу войны осталось шестеро. Остальные были ранены, и я не уверен, что все выжили. Это казалось особенно горьким – не дожить до конца войны: как мы все понимали, он был уже очень близок.

Меня направили в 277-й полк на должность командира пулеметного взвода, но в полку назначили командиром стрелкового взвода. Полк проводил учения и подготовку к началу наступления на Польшу на правом берегу Вислы. Техника и обозы переправлялись через переправы, а мы, пехота, переходили Вислу по льду. Так как в это время уже шли бои за Варшаву, немцы на нашем, северном участке сильного сопротивления не оказывали, а начали быстро отступать. Я припоминаю только один случай, когда немцы нас пытались контратаковать, а мы заняли оборону и отстреливались.

Где-то в конце февраля – начале марта мы пересекли границу Германии (теперь это территория отдана Польше). Границу обозначали плакаты – указательный палец и надпись: «Вот она, проклятая Германия!» Интересно, что после этого мы вступали уже в немецкие городки, где не оказалось не только войск, но и вообще никакого населения. Видимо, мирные жители боялись, что наши солдаты будут мстить. К концу марта 1945 года наш полк вышел на правый берег Одера. На этом польская компания для него закончилась. Насколько я помню, это было в районе города Штеттина. Разбили лагерь, и началось боевая учеба, пополнение людьми и техникой и подготовка к боям в Германии.

В начале апреля 1945 года приказом по 47-й Армии меня неожиданно направили в 216-й стрелковый полк этого же корпуса и армии на должность командира боевого взвода автоматчиков; под моим началом находились приблизительно двадцать бойцов – в общем, это была немалая боевая сила. У меня сохранилась карта наступления нашего полка в Германии, поэтому я точно знаю, что наш полк перед переправой через Одер находился севернее города Целлина. 12—13 апреля началась подготовка к переправе на плацдарм на левом берегу Одера. В ночь на 14 апреля (эти даты я запомнил, так как они связаны с началом Берлинской операции) наш полк вместе с другими полками дивизии переправился через Одер.

16 апреля в 5 часов утра началась знаменитая артподготовка Берлинской операции. Гул от артиллерийских залпов и стрельбы сотен «Катюш» был настолько сильным, что в наших окопах начала осыпаться земля. Артподготовка длилась около часа, после чего мы пошли в наступление, причем в начале операции наша дивизия наступала во втором эшелоне корпуса.

Было это, по-моему, за Бернау. Одна из стрелковых рот получила приказ прочесать лес, находившийся на пути движения полка. Рота благополучно вошла в лес, не встречая никакого сопротивления. Однако колонна полковой батареи, проходя вдоль опушки, подверглась сильному пулеметному огню, направленному из леса, и понесла огромные потери. Стало очевидно, что в лес вошла группа немецких войск, причем неизвестной численности, и рота оказалась отрезанной. Командир полка решил направить ей на помощь мой взвод.

Первой задачей было зайти в лес, так как теперь место, куда вошла рота, простреливалось довольно плотным пулеметным огнем. По совету командира было принято такое решение: широкой цепью подползти как можно ближе к опушке, а затем по одному, с разных флангов, как можно быстрее вбежать в лес. Лес был достаточно густой, так что те, кто успел в него вбежать, уже оказались бы недоступны для поражения. В лесу взвод должен был соединиться и отправиться на поиски роты. Мы подползли к опушке как можно ближе (дальше подползать уже мешал подлесок, кусты). До леса еще оставалось метров 20—30, и этот участок нужно было пробежать во весь рост под плотным пулеметным и автоматным огнем немцев. Расчет был на неожиданность и быстроту бега. Я помню, что время бега до леса составляло 5—6 секунд. Когда я скомандовал (фамилия условная): «Иванов, вперед!», боец левого фланга взвода побежал в лес. Боец успел добежать. Тогда я дал такую же команду солдату правого фланга. И он тоже смог добежать, потому что немцы не успевали открыть прицельный огонь. Так последовательно солдаты бежали с разных флангов; и всё же двое были ранены, не смогли добежать. Когда весь взвод перебежал в лес, настала моя очередь. Я сам себе скомандовал: «Вперед!» и успел добежать до леса. Не попали.

В лесу взвод собрался, и мы пошли вперед, на поиски роты. Роту мы нашли довольно быстро. Но что делать дальше? Мы совершенно не знали, где немцы. Они – конечно, к счастью – тоже не знали, где мы: лес был очень густой. Мы с командиром роты решили, что надо сделать разведку. Уж не знаю почему, но в разведку я решил пойти сам со своим помкомвзвода, уже довольно опытным старшим сержантом по известной фамилии – Матросов. Мы осторожно пошли на левый фланг и через некоторое время увидели колонну немцев. В колонне было 10—15 солдат с автоматами, и находились они довольно близко – мне кажется, не более чем в двадцати метрах. Однако нас они не видели, так как мы легли на землю. Надо было дождаться, чтобы они прошли, вернуться в роту и обсудить ситуацию.

И здесь я сделал глупость: не выдержал. Перед нами были враги, немцы, которые принесли столько горя моему народу. Я почти автоматически взвел автомат и нажал на спусковой курок. Но автомат произвел только один выстрел: следующая пуля перекосилась. Частая неисправность у нашего ППШ. Услышав выстрел, офицер что-то прокричал, колонна остановилась, немцы повернулись в нашу сторону, сдернули автоматы и открыли сильный огонь, хотя нас они не видели. Матросов закричал: «Лейтенант, бежим!» Мы вскочили и побежали. Лес, к счастью, был очень густой, так что все пули попали в деревья, а мы успели убежать. Если бы мы не убежали, немцы могли бы, стреляя, пойти в нашу сторону, и тогда мы бы не спаслись. Хорошо, что я всегда уважительно относился к своим уже достаточно опытным солдатам и сержантам и учитывал их советы. Мы прибежали к своим и рассказали обо всем. Мы с командиром роты, посовещавшись с младшими командирами, решили потихоньку, осторожно, пойти вперед и через некоторое время вышли на противоположную опушку леса. Вдоль этой стороны леса мы увидели широкую асфальтовую дорогу, по которой довольно часто на большой скорости проезжали немецкие мотоциклисты и машины с солдатами.

Надо сказать, что у нас не было никакой связи с полком. Правда, мы знали, что занятие этого леса входило в задачу полка, так что через какое-то время ожидали подхода его основных сил. Через некоторое время мы увидели, как со стороны дороги в сторону фронта движется довольно большая группа немецких солдат, вооруженных автоматами и фаустпатронами. Группа была намного больше нашей большей и значительно лучше вооружена. В нашей группе автоматы были только у солдат моего взвода – бойцы роты были вооружены винтовками. Правда, в роте имелся пулемет «Максим», довольно сильное оружие. Конечно, мы не собирались вступать в бой – немцы были явно сильнее. Кроме того, они могли получить подкрепление, а мы были отрезаны от полка. Но здесь у одного из бойцов сдали нервы, и он произвел одиночный выстрел в сторону немцев. Немцы сразу начали передвигаться по направлению к нам. Мы отползли, рассредоточились и заняли позиции для обороны. Большую надежду мы возлагали на пулемет, который поставили на правом фланге. Когда немцы поднялись в атаку и, стреляя из автоматов и фаустпатронов с криками: Иосиф Трегуб 163 «Рус, болшевик, здавайс!«пошли на нас, мы открыли огонь из автоматов и винтовок. Хотя мы лежали, а немцы шли в полный рост, эффективность нашего огня в густом лесу тоже была не очень высокой. А главное, наша основная надежда – пулемет – молчал. Как потом выяснилось, произошел перекос патрона, частая неисправность «Максима» – его лента с патронами мягкая. Неисправность не очень серьезная, просто необходимо перезарядить пулемет, но на это нужно время, хотя и небольшое. А немцы успели подойти довольно близко: уже хорошо были видны их лица. Еще пара минут – и они бы достигли наших позиций. Помощи ждать было неоткуда, основные силы полка были далеко, связи с ними не было. А так как немцев у немцев было численное превосходство и хорошее вооружение, на этом бы наши биографии и закончились. Стало довольно страшно, ничего предпринять мы уже не могли.

И в это время пулемет открыл непрерывный огонь. Может быть, в густом лесу и пулеметный огонь тоже не был очень эффективен, но он создавал впечатление, что немцам противостоит большая и мощная группировка. Да и опасность поражения при непрерывном пулеметном огне была высокой. Как бы то ни было, после начала пулеметного огня немцы побежали назад и залегли. Воспользовавшись передышкой, мы быстро отошли, на пути увидели овраг и заняли в нем круговую оборону

Я рассказывал долго, а в действительности все эти события произошли в течении нескольких часов: начались утром, часов в 8, а закончились часа в 2—3 дня. Не знаю почему, но этот эпизод мне вспоминается очень ясно, как будто это было вчера, хотя с тех пор прошло более 70 лет и очень многое забылось.

Конечно, тот бой нельзя сравнить с боями на Зееловских высотах, штурмом Берлина, и тем более с боями в начале войны, но и в таком бою несколько раз мне грозила опасность быть раненым или убитым. Это и была повседневная жизнь на фронте, на войне. Если в обычной жизни насильственная смерть – значительное событие и горе, то на фронте – будни, к которым все привыкли: сообщение о том, что кто-то убит, никакого удивления не вызывает.

Когда мы обошли Берлин с севера, наша дивизия резко повернула на юг с целью окружения Берлинской группировки немецких войск. На этом пути нам встретился сильно укрепленный город Гросс-Глиннеке, где мы встретили упорное сопротивление немцев. Начались довольно напряженные бои. На пути нашего полка в районе Гросс-Глиннике находился военный городок, который мы должны были взять. Он состоял из нескольких крепких зданий; немцы организовали очень сильную оборону и отчаянно сопротивлялись. Наверное, одной из причин было то, что в городке находились семьи офицеров. Наш полк попытался взять городок штурмом, но это не удалось; немцы отбили все атаки, и полк понес большие потери. Стало очевидно, что ему эта задача не по силам. Даже если бы полк получил подкрепление, без больших потерь городок взять было невозможно. Тогда было принято решение направить к немцам парламентариев с гарантиями безопасности семьям и жизни тем, кто сдастся в плен. И немцы приняли эти условия. В плен сдались более 1000 человек. После этого нам нужно было прочесать все помещения. Это было небезопасно: в комнатах могли скрываться немцы, которые были несогласны с капитуляцией. Утром мы передали всех пленных специальным частям, в этот же день встретились с бойцами 1-ого Украинского фронта и вошли в Шпандау, западный пригород Берлина.

Наступило 1 мая 1945 года. Бои в городе всегда носят одинаковый характер: обороняющиеся отбивают атаки, укрываясь в зданиях, наступающие всеми силами атакуют эти здания. Это всегда тяжелые и кровопролитные бои. В нашем случае обороняющимися были наши войска, а немцы отчаянно пытались прорваться на запад, чтобы сдаться союзникам, справедливо рассчитывая, что это для них будет лучшим вариантом. 2 мая немецкое командование подписало акт о капитуляции Берлина. Немецким войскам в Берлине было приказано сложить оружие. И тогда вражеские подразделения, находящиеся на западе Берлина, то есть как раз на нашем участке, предприняли последнюю отчаянную попытку прорваться на запад. То был короткий, но очень напряженный бой, в котором вынужден был принять непосредственное участие даже штаб полка. Немцам не удалось прорваться, и они массово стали сдаваться в соответствии с актом о капитуляции.

Нашему полку сдалось более 1500 немцев, в том числе большое число офицеров. Моему взводу, Фронт и застава 164 в котором осталось шесть человек, было поручено конвоировать немцев в лагерь для военнопленных. Конечно, конвоировать такую огромную колонну шесть человек не могли. Поэтому мы с помощью переводчика разбили колонну на сотни, во главе каждой поставили немецкого офицера, впереди организовали колонну офицеров во главе с полковником Гофманом, который мне запомнился своей удивительной напыщенностью и самоуверенностью: арийская «голубая» кровь. Можно было подумать, что он командует большой колонной войск, а не военнопленных. Немцы и в плену подчинялись твердой воинской дисциплине. Так я впервые увидел вблизи немецкую армию, и это действительно была страшная военная машина. Вообще я хорошо помню это странное чувство близкого контакта с немецкими солдатами и офицерами, которые всегда воспринимались как враги в их страшной, вражеской форме. Весь взвод я поставил впереди колонны и командовал через переводчика. Когда мы вечером привели колонну в лагерь, то в ней оказалось оказалась больше немцев, чем мы приняли вначале. Видимо, некоторые солдаты примыкали по пути: все-таки было спасение.

Мне хочется рассказать о моей беседе с переводчиком. То был фольксдойче, который родился и вырос в СССР, закончил Ленинградский университет, но во время войны перешел к «своим» и, став гражданином Германии, работал переводчиком. Конечно, совершенно свободно говорил по-русски. Он был всегда при мне, в голове колонны, и мы с ним много разговаривали: мне хотелось понять, что из себя представляла Германия во время фашизма, как установился культ Гитлера и т д. Он, видимо, проникся ко мне доверием и поэтому разоткровенничался и высказал свое мнение не только о Германии, но и об СССР, в котором он прожил много лет и о котором многое знал. Его мнение заключалось в том, что в этих странах был практически одинаковый строй. Был один вождь, одна партия (кстати, «рабочего класса»), практически одинаково организованные силовые структуры (Гестапо – МВД, СС – КГБ), агрессивная политика и т. д. Именно поэтому он считал войну между нашими странами большой ошибкой: если бы они объединились, то могли бы завоевать весь мир. Я, конечно, горячо возражал: «У вас – фашизм, подавление народов, у нас – социализм, братство народов, будущее – коммунизм» и другие глупости, в которые тогда искренне верил. Потом я часто вспоминал этот разговор. Мне через несколько лет стало понятно, что он был прав в отношении схожести режимов, но было бы ужасно, если бы эти режимы объединились и начали мировую войну.

Вечером 2 мая мы вернулись в полк, который 3 мая двинулся в сторону Эльбы на встречу с американской армией, которая в соответствии с договоренностью почти месяц стояла на левом берегу Эльбы и не принимала никакого участия в боях за Берлин. Мы продвигались довольно быстро, практически без боев. Теперь основной задачей немцев было как можно быстрее достичь армии союзников и сдаться, чтобы не оказаться в нашем плену. Другого выбора у них уже не было. 6 мая наш полк подошел так близко к Эльбе, что уже видел ее. Было хорошо видно, как колонны немецких войск переправлялись через мост и сдавались в плен американцам. На нашем, правом, берегу Эльбы немцы установили орудия и открыли сильный артиллерийский огонь по нашим войскам, чтобы остановить наше наступление. Но для нас наступать и нести потери не имело смысла – сдавшиеся уже не были армией. Поэтому командование полка приняло единственно правильное решение: всем залечь, окопаться и не высовываться, пока все немцы не уйдут и не прекратят огонь. Когда все немецкие солдаты благополучно перешли Эльбу, артиллеристы прекратили огонь, вынули из орудий замки (чтобы орудия нельзя было использовать), тоже перешли мост и сдались в плен. Когда огонь прекратился, полк поднялся и спокойно дошел до реки.

Это был удивительный день, который я навсегда запомнил. Напротив нас на другом берегу реки впервые были не враги-немцы в своей ненавистной нам форме, а друзья, американцы, в своей замечательной форме. Они размахивали руками и что-то кричали, приветствуя нас. Я хорошо помню огромный плакат, где на красном полотнище было большими белыми буквами написано: «Привет нашим русским товарищам!» (Хорошо помню, что слово «русским" было написано с одним «с», и это мне тоже очень было радостно видеть: ясно, что перед нами не наша, а американская армия, и, следовательно, война закончена). Было 7 мая 1945 года. В этот день для нашего полка – и, значит, для меня – война закончилась.

Наш полк начал обустраиваться: рыть Иосиф Трегуб 165 землянки и размещаться. На обоих сторонах моста выставили посты: наш и американский, чтобы не допустить встречи, которая, конечно, привела бы к полной дезорганизации наших частей. Так что мы виделись с американцами только через реку. 9 мая началась стрельба: это салютовали наши связисты, которые первыми узнали о подписании немецкой капитуляции. Мы тоже присоединились к этому салюту. Наступило какое-то совершенно необыкновенное время, эйфория и радость, какой я больше никогда не испытывал. Страшная война окончилась, мы победили и остались живы. Прекрасная погода и природа: весна, май. Мне трудно это описать, но было какое-то совершенно удивительное чувство.

Надо было думать о будущем. Наших солдат начали демобилизовывать. Я тоже решил демобилизоваться, так как не хотел быть военным. Я мечтал продолжить учебу на физмате университета или в каком-нибудь институте по интересной для меня специальности, поэтому сразу подал рапорт о демобилизации. Ответ пришел незамедлительно: поскольку я окончил военное училище, то являюсь кадровым офицером, и вся моя дальнейшая жизнь будет связана с армейской службой. И хотя я не оставил планов в конце концов демобилизоваться, пока что надо было продолжать службу. Уже в июне 1945 года солдаты нашего полка начали уезжать по домам, а офицеры, в том числе и я, были направлены в отдел кадров 47-й армии. 1-й Белорусский фронт был преобразован в Группу советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ). В составе этой Группы я и прослужил два года, до 1947 г.

Служба в Германии была удивительной и резко отличалась от службы в своей стране. Мы находились в какой-то совершенно новой, незнакомой стране, и нас окружали люди, менталитет и язык которых был нам совершенно непонятен. Кроме того, совсем недавно это были ненавистные нам враги, фашисты. Немцы очень боялись, что «русские» станут мстить, начнутся насилия и грабежи, но вскоре они поняли, что ничего этого не будет. Отношение к населению Германии было очень гуманным. Да и как можно было иначе относиться к женщинам, старикам, детям, которые не имели прямого отношения к зверствам фашистских войск? С другой стороны, отношение к нам тоже было лояльным. Не было никаких движений сопротивления. Мы чувствовали себя в полной безопасности. Я, во всяком случае, никогда не слышал о каком-нибудь нападении на наших солдат или офицеров. Возможно, это было связано и с какой-то удивительной дисциплиной этого народа. Меня часто поражало исполнение любого приказа, отданного человеком в форме (полицейским, кондуктором и т. д.) Любой человек в форме олицетворял собой власть, которой надо было беспрекословно починяться.

В октябре 1945 года меня назначили командиром пулеметного взвода 3-й Ударной Армии ГСОВГ в Тюрингии, где-то между городами Нордхаузеном и Хальберштадтом. В зону ответственности полка входила демаркационная линия с английской зоной, и полку было приказано создать погранзаставы.

Командовать погранзаставой на территории Германии было непросто. Ведь обычно «нормальная» погранзастава располагается на своей территории, так что вокруг «свои» люди, менталитет и язык которых хорошо понятны. В составе нашей погранзаставы были фронтовики, прошедшие суровую школу войны, – довольно взрослые люди (во всяком случае, большинство из них было старше меня), ожидающие скорой демобилизации. Они очень устали от войны и мечтали поскорее вернуться к мирной жизни, которую, безусловно, заслужили. Проводить с ними занятия по программе молодого бойца было глупо и просто несерьезно по отношению к этим очень уважаемым мной людям. И в то же время дисциплину на погранзаставе следовало неуклонно поддерживать.

Застава размещалась в довольно большом помещении на въезде в село. Был определен участок границы, который мы должны были охранять. Все остальное было предоставлено на мое усмотрение. В мои действия полк практически не вмешивался. Я, конечно, понимал (кое-какой опыт военной службы уже приобрел), что управлять погранзаставой такого большого и сложного состава, да еще в таких условиях, в одиночку не смогу. Ясно, что опереться я мог только на младших командиров: старшину, помкомвзводов, командиров отделений. Но для этого нужно было усилить их авторитет, а, главное, увеличить их личную ответственность за погранзаставу. И тогда я решил создать не предусмотренный никаким Фронт и застава 166 уставом Совет погранзаставы. В него вошли все младшие командиры, а также некоторые опытные сержанты: у них не было непосредственных подчиненных, зато они обладали большим военным опытом и пользовались уважением солдат. Совет заседал регулярно, причем о заседаниях Совета, для поднятия авторитета его членов, извещали всех солдат. На заседаниях я докладывал обстановку на заставе, излагал проблемы, задачи, и мы все эти проблемы обстоятельно обсуждали. Причем обсуждение не было формальным, ведь я нуждался в совете опытных сержантов, от которых в большой степени зависел порядок на заставе. Служба на заставе была напряженной, в наряд ходили через день. Одновременно в наряде было 8 солдат; a всего на заставе служило порядка 55—60 человек.

Хотелось как-то поддержать солдат, и я решил, что надо хотя бы улучшить их питание. Вообще питание было довольно сытное, но однообразное: каша, макароны, картошка, размороженные мясо и рыба. В то же время мы жили в довольно богатом селе. Поскольку колхозов там еще не было, крестьяне сдавали продналог и жили очень неплохо. Вообще-то жители села и сами могли догадаться как-то подкормить солдат, вынужденных – отчасти по их, жителей, вине – нести нелегкую службу, тем более что наше отношение наше к сельчанам было довольно дружеским, и мы всегда старались не усложнять их жизнь, хотя вполне бы могли это сделать. Так, мы разрешили крестьянам обрабатывать огороды, находившиеся рядом с границей, не очень придирались к въезду и выезду из села. Я всегда разрешал проведение различных мероприятий, к примеру, танцев, которые жители очень любили.

Поскольку сами они ничего не предлагали, то я направил старшину к старосте с просьбой каждый день направлять на заставу 60 свежих яиц, по одному на каждого пограничника. Для села это было совершенно не накладно: может быть, по одному яйцу с двора раз в неделю. Я никак не ожидал, что староста откажет: это, мол, «не положено». Действительно, это было не положено. Но зато мне было вполне положено резко усилить режим на границе.

Обработка огородов у границы, на «нейтральной полосе», была запрещена, резко усилены требования к порядку въезда и выезда из села. Староста решил на это пожаловаться. Надо, наверно, пояснить, что в зоне нашей оккупации действовали два руководящих органа, которые, в общем, не подчинялись друг другу, хотя и были как-то связаны: Группа советских оккупационных войск, которая руководила всеми войсками на территории зоны, и Военная администрация, которая занималась организацией гражданской жизни зоны и которой, в частности, подчинялись мэры городов и старосты сел. Вот в эту администрацию и поехал жаловаться староста. Правда, у него хватило ума не упоминать о нашей просьбе. Он просто пожаловался на то, что выезд из села стал очень затруднительным. Из Военной администрации приехал на заставу какой-то сотрудник в чине майора, чтобы выяснить обстановку. Но я к такому визиту был готов и сказал, что обстановка на границе резко осложнилась, увеличилось число переходов границы, появились в селе незнакомые люди и т. д., и мы вынуждены ужесточить порядок охраны границы. Вмешиваться в военные дела администрация не имела права, так что майор вынужден был передать все сказанное старосте и уехать. На следующий день староста сам пришел на заставу и сообщил, что село решило каждое утро доставлять на заставу 60 яиц. После этого обстановка на границе сразу улучшилась, а весь состав погранзаставы стал ежедневно получать на завтрак по одному свежему яйцу на человека. Труднее было со свежим мясом. Хотелось, чтобы на погранзаставе хотя бы изредка было свежее мясо, но требовать его у жителей села было невозможно. И все же выход был найден. Среди солдат заставы нашелся профессиональный охотник, а в лесах вокруг заставы было довольно много ланей, на которых немцы не могли охотиться, так как у них отобрали и оружие, и лицензии на отстрел. Конечно, лицензий на отстрел у нас тоже не было, но кто на это обращал внимание после войны?

Служба на границе велась хорошо, как правило, замечаний не было. Обычно каждый день мы задерживали нескольких человек – и мужчин, и женщин. Это были жители села, которые ходили в соседние села к родственникам или по делам – демаркационная линия разделила два соседние села, тесно связанные друг с другом. Утром задержанные «нарушители» делали небольшую работу для заставы: женщины, как правило, проводили уборку, мужчины кололи дрова, что-то чинили и т. д. Потом за ними приезжали представители спецслужб, увозили их для Иосиф Трегуб 167 разборки и, как правило, отпускали домой, поскольку это фактически были простые сельчане, за которыми никакого криминала не числилось. Так что на следующий день мы уже встречались с «нарушителями границы». А затем все повторялось.

Иногда по ночам спецслужбы привозили людей, которых нужно было переправить через границу. Это уже были настоящие агенты, которые переправлялись со специальными заданиями. Дружба дружбой, а спецслужбы СССР работали неустанно. Конечно, этих людей мы беспрепятственно пропускали через границу, так как с английской стороны пограничников не было. То есть служба охраны границы у наших союзников была, но она проводилась по довольно странному ритуалу. Часового привозили на машине (!), но как только машина уезжала, часовой приветственно махал нашему часовому рукой и уходил в соседнее село, видимо, в бар или к девушке. Следующая машина привозила нового часового, и все повторялось. Видимо, англичане были убеждены, что охрана демаркационной линии никому не нужна. Конечно, дисциплина в нашей армии была значительно выше, и мы к службе относились очень серьезно: поставленная задача должна быть неукоснительно выполнена.

Очень серьезной была проблема с распорядком того дня, когда солдаты не находились на посту: не могут же люди целый день ничего не делать! При несении обычной солдатской службы такой день был бы заполнен напряженной военной подготовкой и расписан по минутам; именно так мы жили в училище. Но подчинить подобному порядку жизнь на заставе я не мог. Заниматься боевой, строевой и стрелковой подготовкой с фронтовиками, только что окончившими войну (многие из них были награждены орденами и медалями, некоторые имели ранения), которые на следующий день должны были заступать на сутки в караул, было морально и физически невозможно. Я думаю, что любой командир на моем месте тоже бы на такое не решился. Конечно, распорядок дня неуклонно соблюдался. Из занятий я оставил только политическую (куда же без нее!) и физическую подготовку, которую мы постарались сделать более занимательной: оборудовали футбольное поле и волейбольную площадку, проводили соревнования между подразделениями. Но этого оказалось совершенно недостаточно, чтобы заполнить день. Отпускать солдат в увольнение мы не могли: находясь в увольнении, солдат мог бы отправиться только в бар, что было бы совершенно нежелательно. Кинотеатра в селе не было, встречаться с девушками солдат не мог: непонятный язык и менталитет, совершенно чужая страна. Следовало заполнить время каким-нибудь понятным и естественным для солдат занятием.

И такое занятие я придумал, а потом мы его обсудили и приняли на Совете руководства заставой. Так как застава была военным подразделением, выполняющим боевую задачу, то естественной была проблема укрепления обороны. Был создан план, и началось рытье окопов и создание пулеметных гнезд вокруг заставы в направлении возможной атаки со стороны «противника», то есть. в направлении границы. Правда, работу мы не форсировали: во-первых, чтобы не сделать ее слишком утомительной для солдат, а, во-вторых, чтобы растянуть ее на длительный период, поскольку время смены погранзаставы определено не было. В результате мы создали вокруг заставы глубоко эшелонированную оборонительную линию и могли в случае необходимости держать длительную оборону против сильного противника (вот только было неясно, кто этот противник).

Теперь о личной жизни наших солдат. Ясно, что это были молодые люди и, конечно, ничто человеческое им не было чуждо. А в селе было много девушек и молодых женщин и практически не было молодых мужчин. Само собой разумеется, что в этих условиях начали (на добровольных, конечно, началах, о каком-нибудь насилии не могло быть и речи!) возникать «парочки». Это было понятно и естественно, но пустить такие встречи «на самотек» я не мог, иначе по ночам на заставе вообще бы никого не оставалось. Поэтому была установлена квота «увольнения на ночь» (приблизительно 8—10 человек). В порядок увольнения я не вмешивался – это была сфера ответственности младшего командира. Командир должен был точно знать, в каком доме находится «уволенный», и при первой необходимости (например, при объявлении тревоги на заставе) обеспечить его быстрый приход.

Так постепенно был выработан порядок жизни на заставе.

Интересно, что я хорошо понимаю и могу верно оценить свои действия, совершённые в достаточно зрелом возрасте. Но я совсем не понимаю собственных поступков, совершённых Фронт и застава 168 в молодости: такое впечатление, что тогда действовал не я, а какой-то совершенно другой, незнакомый мне человек. Впрочем, основные черты человека – его отношение к людям, родным, миру вообще, к себе, своему долгу и обязанностям и т. д. – наверное, с годами не меняются, остаются его сущностью. Но конкретные поступки очень зависят от возраста и жизненного опыта. Чтобы это прокомментировать и как-то освежить мой суховатый рассказ о жизни на заставе, вставлю в описание «жанровую картинку», которую можно было бы назвать «Начальник погранзаставы на вечеринке в пограничной немецкой деревне».

Особых развлечений в селе не было: ни кинотеатра, ни телевидения (если оно и было изобретено, то в Европе еще не получило распространения), ни даже радио, поскольку в послевоенной Германии на основании специального приказа все радиоприемники у жителей отобрали; поэтому основным развлечением служили вечеринки с танцами. Обычно такие вечеринки проводились в больших сельских пивных барах.

Поскольку село было приграничным, то командир погранзаставы фактически являлся его военным комендантом. Во всяком случае, никакие массовые собрания жителей не допускались без моего разрешения, и это разрешение было связано с положением на границе. Когда ответственный за организацию вечеринки – чаще всего владелец бара – приходил за разрешением (и, как правило, такое разрешение получал), обязательно определялось приблизительное количество людей, а также время начала и конца вечеринки: обычно с семи до десяти вечера.

И вот приблизительно в девять вечера «для проверки порядка» являюсь я. Ради большей солидности меня сопровождает вооруженный пограничник. Меня, конечно, торжественно встречает сам хозяин, усаживает за специально выделенный для столь «высокого гостя» столик, и нам приносят по кружке пива. Веселье в самом разгаре. Гости с увлечением пляшут разные веселые народные танцы. Я еще достаточно молод и потому сам бы не прочь потанцевать, но «положение» не позволяет. Поэтому я строго «наблюдаю за порядком». (Хотя наблюдать было не за чем: на вечеринках всегда царил образцовый немецкий порядок – никогда я не видел никаких ссор, «разборок», скандалов). Около десяти часов хозяин объявляет, что время, отведенное на вечер, подходит к концу – остался последний танец.

Тут все гости сбегаются к моему столу и начинают меня упрашивать, чтобы я разрешил им повеселиться еще хотя бы один час. Я «глубоко задумываюсь». Все замолкают, давая мне возможность «взвесить обстановку». Самое смешное, что никакой проблемы нет, и думать, в общем, мне не о чем. Обстановка нормальная, и ничего не мешает мне позволить им плясать хоть до утра. Наконец, я «принимаю решение» и разрешаю веселиться еще один час. Раздаются радостные возгласы: " Герр лейтенант разрешил!» – и танцы продолжаются. То, что я изображал «глубокое размышление» над проблемой, которой фактически не существовало, было, конечно, мальчишеством, и сейчас я бы так не поступил. Но тогда я был молод, жизнерадостен и мне, наверно, было весело изображать из себя «большого начальника».

Конечно, на самой заставе далеко не всегда всё шло легко и гладко, без происшествий. Приходилось принимать меры, чтобы поддержать порядок и нормальную жизнь. Наиболее частыми нарушениями среди состава были самовольные отлучки и «злоупотребление спиртными напитками». Нельзя было дать этим проступкам принять массовый характер, иначе порядок на заставе пошел бы вразнос. Поэтому нужно было реагировать даже на самое незначительное происшествие, причем лично.

В действительности у меня не было серьезных рычагов для наказания. И я придумал один, который действовал очень успешно. Я обещал «провинившемуся», что если он будет продолжать в том же роде, то я отправлю его в полк и попрошу замену. Этого на заставе не хотел никто. Несмотря на нелегкую службу – суточные дежурства через день – на заставе установилась хорошая, дружеская атмосфера: каждый чувствовал, что к нему относятся уважительно, всегда стараются по возможности учесть его проблемы. Немаловажную роль играла хорошая природа и близость к мирной, хотя и чужой жизни, по которой солдаты очень соскучились. Другое дело – в полку: казармы, строгая дисциплина, постоянная военная подготовка.

В общем, как-то ситуацию удавалось держать, застава была на неплохом счету. Но один раз там случилось происшествие, которое могло иметь самые трагические последствия. Его виновником стал старшина заставы, который Иосиф Трегуб 169 раньше был помкомвзодом во взводе разведчиков полка, – опытный сержант, прошедший суровую школу войны, награжденный тремя боевыми орденами, полковая «элита». Но наше военное начальство узнало, что этот разведчик каким-то образом «добыл» роскошную, уникальную автомашину какого-то крупного фашистского чиновника и где-то ее спрятал. Конечно, большое начальство захотело у него эту машину забрать, но он наотрез отказался указать ее местонахождение. (Я так и не понял, зачем ему была нужна эта машина: переправить ее на родину он никак не мог, а продать такую машину в Германии было некому.)