Читать книгу Без гнезда родового. История семьи – история страны - Ирина Антипина - Страница 3

Якуб – мой прадед по судновской линии – родился в деревне Лазари Витебской губернии, что на реке Сосница. Бревенчатая изба с соломенной крышей, колодезный журавль, огород и кустарные промыслы, которыми занималось мужское население деревни – такое впечатление о жизни Якуба сложилось у меня из отрывочных дневниковых записей отца. Сейчас даже представить трудно, что та небольшая деревушка, в которой родился и жил мой прадед, превратится со временем в большой благоустроенный поселок в Полоцком районе Витебской губернии Беларуси и сведения о нем легко можно будет найти в интернете, на современных картах братской страны.

Из рассказов отца возник и образ прадеда: человека недюжинной силы, талантливого, рукастого, бондаря по призванию. Его прочные и красивые дубовые кадки и кадочки для засолки в зиму говядины, капусты и огурцов, мочения брусники и всякой другой ягоды славились на всю округу. Особенно хорошо получались у него клёпки – дощечки, из которых изготавливают бочки. Старшее поколение знает: каковы клёпки, такова и бочка. А все потому, что бондарное дело, особенно получение клёпок, – работа очень сложная, кропотливая. Клёпки готовили из древесины дуба, липы, ольхи и других пород, к которым предъявлялись особые требования. Дощечки должны быть с прямоугольным сечением, без пятен и сучков. Бондарные изделия прадеда из чистых и ровных клёпок, без сколов и трещин, не пропускающие жидкость, продавались не только в Лазарях – их охотно раскупали в самом Витебске, в других городах губернии и даже в Петербурге.

Было у прадеда, как в сказке, три сына: Николай, Петр и Ефим, но ни один из них в деревне с отцом и матерью не жил. Своенравные и независимые, они каждый в свой черед без дозволения родителя уходили на заработки в Петербург, на Путиловский завод, и оставались в городе на Неве навсегда. Даже средний сын, Петр, который еще в молодости потерял в драке глаз, не вернулся в родную деревню. Младший сын Якуба, Ефим, мой будущий дед, которого я никогда не видел, но от родных слышал, что похож на него не только внешне, в 1881 году женился на терской казачке Александре Дмитриевне, уроженке станицы Лысогорской, что близ Пятигорска. Как и где познакомились сын бондаря и терская казачка, как они вместе оказались в Петербурге, семейные предания умалчивают. Поговаривали, правда, что кто-то из бабушкиных предков в век эдак семнадцатый привез из турецкого гарема то ли турчанку, то ли черкешенку, которая и стала прародительница рода. Не потому ли у всех бабушкиных детей и внуков были волоокие карие глаза…

Совместная жизнь дерзкого и свободолюбивого деда и гордой, своевольной бабушки была сложной и непредсказуемой. Громы и молнии сверкали в доме постоянно. Еще в начале девятисотых годов прошлого века Ефима за активное участие в уличных забастовках выслали из Питера на Кавказ. Жена и малолетняя дочь Елизавета последовали за ним. В Ростове-на-Дону в 1902 году родился мой отец, Петр Ефимович Суднов, слабенький, горластый малец.

Деду на месте не сиделось, его авантюрный характер, неуемная прыть и немилость властей не давали долго задерживаться на одном месте, и он снова, сбежав всей семьей из кавказской ссылки, оказался в Питере. Власти жестко пресекали любое вольнодумство и революционные настроения народа, и дед с его агитационным талантом и жаждой справедливости давно был на заметке у царской охранки. Стоило Ефиму появиться на Путиловском заводе для организации очередной забастовки, как его вновь арестовали и выслали. На этот раз на родину, в деревню Лазари Витебской губернии, без права проживания в столице. Якуб за месяц до приезда сына умер, похоронили его соседи на местном кладбище, где чуть раньше нашла успокоение и его жена, моя прабабушка. Семья деда Ефима поселилась в старом родительском доме, который благодаря своему таланту и умениям дед быстро привел в порядок.

Ефим горевал по отцу недолго, надо было заново обустраиваться, кормить и обихаживать семью, тем более что семья пополнилась еще одним ртом – сыном Федором. Дед сумел открыть в деревне столярную мастерскую, где делал красивую мебель: шкафы и горки из ценных пород дерева, столы с фигурными ножками, стулья; выполнял и другие заказы. Изделия Ефима, как кадки и кадушки Якуба, славились на всю округу. Дед приобрел известность отличного краснодеревщика. Со временем семья обзавелась справным хозяйством: купили черно-белую корову, свиней, кур. Моя бабушка Александра Дмитриевна обшивала всю деревню. Еще когда семья деда жила на Кавказе, Ефим купил жене швейную машинку, и Александра Дмитриевна шила одежду для местных казачек-модниц, а еще бешметы и праздничные черкески для стройных и ловких кавказских мужчин. Для полных и неповоротливых эта одежда не годилась. Идти в гости, в мечеть, на свадьбу или вечеринку в одном бешмете, без черкески было не принято, это расценивалось как неуважение к общественному этикету и обычаю. Поэтому заказов у бабушки всегда было много.

Посреди деревни, по воспоминаниям отца, на взгорке стоял высоченный крест с изображением распятого Христа. Мой отец со старшей сестрой Елизаветой бегали смотреть на этот крест и никак не могли понять, за что же распяли Христа, да еще и прибили к кресту гвоздями. Чем он так провинился перед людьми? С вопросами приставали к матери. Что могла ответить детям терская казачка? Не до ответов ей было: накормить семью, обиходить скотину, заняться шитьем – забот по дому хватало. Бабушка была еще молода, здорова и красива. Любила петь песни под стрекот швейной машинки. Хозяйничать. А вот деду в деревне стало тоскливо, и он, в очередной раз отлучившись из дома в Питер, в январе 1905 года попал на шествие питерских рабочих к Зимнему дворцу с петицией для Николая II. Толпа была встречена ружейным огнем, похоже, только чудом дед тогда остался жив и вернулся в Лазари. Однако вскоре семья Ефима, бросив отремонтированный родительский дом и хозяйство, тайно переехала в столицу, и дед вернулся на Путиловский завод. Бабушка надеялась, что насовсем. Как гордая и своевольная Александра Дмитриевна терпела все метания деда, с каким сердцем она оставила дом, хозяйство, корову, кур и свиней, непонятно, да и спросить уже не у кого.

Вот только деду Ефиму и в столице спокойно не жилось: на Путиловском он не прижился, и талант краснодеревщика привел его на Балтийский судостроительный завод, где он занимался отделкой яхт для самого императора Николая II. Правда, и здесь дед не прекращал революционную деятельность: вступил в подпольную рабочую организацию, стал членом партии эсеров, вел агитацию среди рабочих судостроительного завода. На одной из партийных сходок обсуждался вопрос о физическом устранении Николая II. Об этом стало известно жандармам, и на следующий день все члены организации были арестованы, в том числе и мой дед. Ефима вместе с семьей вновь сослали, уже пожизненно, в глухое таежное село Ново-Николаевское Енисейской губернии, без права посещения столицы. Сейчас даже представить сложно, как семья с тремя маленькими детьми добиралась до места ссылки, на какие деньги существовала, где жили? Отец тогда был еще слишком мал, чтобы запомнить все тяготы многокилометрового «путешествия», а мне сегодняшнему, чтобы вникнуть и понять, как семья деда смогла перенести этот путь и потом выжить в сибирской ссылке, пришлось перелопатить множество документов о том времени.

Енисейский уезд, куда сослали деда, был наиболее известным местом водворения нежелательного элемента. Жизнь ссыльнопоселенцев (а семья деда, судя по всему, относилась именно к этой категории ссыльных) регулировалась «Уставом о ссыльных» от 1890 года с некоторыми изменениями, внесенными в этот Устав 12 июня 1900 года. Этими изменениями правительство отменило ссылку в Сибирь за «общие преступления»: бродяги, воры и другие «непотребные и вредные обществу люди» после 1900 года в Сибирь не ссылались, теперь этот вид наказания распространялся только на политических. Сибирская ссылка способствовала не только очищению столицы и других крупных городов от «нежелательного элемента», но и решала задачу освоения дальних рубежей империи. Вспомним, что еще в 1763 году Михаил Васильевич Ломоносов писал, что «российское могущество прирастать будет Сибирью…» Самодержавие делало ставку на крестьянскую колонизацию региона, поэтому здесь нужны были рукастые, трудоспособные люди, грамотные.

После 10 дней пути в холодных, продуваемых вагонах до Красноярска партии ссыльных направлялись в уездные города и деревни. Путь от Красноярска до пункта назначения занимал иногда две-три недели. Как правило, места водворения находились вдоль небольших проселочных дорог. Зачастую последняя часть пути до деревень и сел, куда отправляли ссыльных, преодолевалась летом на лодках по Енисею и его притокам, а зимой по этапу – пешком или на санях. Для проживания ссыльным выделялись небольшие незанятые избушки или покинутые местным населением дома. Местные относились к политическим подозрительно, в лучшем случае – равнодушно. Оказывается, почти все ссыльные, жившие в небольших деревнях и селах, существовали за счет казенного пособия, что, конечно же, вызывало недовольство аборигенов. Политическим ссыльным положено было тридцать рублей на приобретение одежды зимой и до двадцати рублей – летом. Однако это пособие полагалось не всем ссыльным. Зачастую деньги, которые государство, согласно уставу о гласном надзоре, должно было им выдавать, в Енисейской губернии почему-то не выдавались, но зато оседали в карманах местного начальства, а если и выдавались, то с задержкой до трех-четырех месяцев.

Ссыльнопоселенцы были ограничены в возможностях передвижения, самовольная отлучка из места поселения была наказуема. За попытку побега в пределах Сибири полагалась ссылка в еще более отдаленные места или тюремное заключение сроком до двух лет, а за побег в европейскую часть страны – каторга от 3 до 6 лет. Семья деда ссылку переносила тяжело, поэтому мысль о побеге возникала в голове Ефима постоянно. Бабушке, привыкшей с малых лет к теплому южному климату, особенно плохо было зимой. Морозы здесь доходили до 40—50 градусов, а весна и лето были слишком короткими. Александре Дмитриевне не доставало солнца, по которому она тосковала, и общения с подругами, для которых она в Питере шила красивую модную одежду. Но и здесь бабушка не сидела сложа руки, дети и разросшееся хозяйство требовали заботы и внимания. Была удачно куплена корова, в семье появилось достаточно молока, завели пару свиней, кур-цесарок. Ефиму с семьей выделили кусок леса в тридцать десятин (на него самого и двух малолетних сыновей; на женщин земля не выделялась). Одну из задач царской России – освоение новых земель Сибири – семья деда Ефима выполняла с лихвой: родился очередной сын – Владимир, и к этим тридцати десятинам вскоре прирезали еще одну.

По соседству с дедом Ефимом жила большая и дружная семья каторжанина Ивана Пугачева, который после нескольких лет каторги остался в Сибири насовсем. Семья своими силами «подняла» выделенный им в свое время участок тайги и работала уже на себя: пилили вековые сосны и сплавляли их вниз по Енисею. В селе жили и другие семьи каторжан, но они, смирившись с уготованной им участью, просто доживали там свой век, не пытаясь сопротивляться тайге и судьбе. Ведь тайга сдавалась только сильным рукам, тем, кто не боялся тяжелого физического труда и беспощадного гнуса, который тучами кружил над людьми, вгрызаясь в них до крови, до костей. Отец, со слов деда, рассказывал, как однажды гнус сгрыз соседскую лошадь, случайно оставленную на несколько часов на улице.

Деду тоже приходилось туго. Из-за малолетства сыновей разработка выделенной делянки тайги ложилась только на его плечи, он сильно уставал, надрываясь на тяжелой работе. Не имея возможности реализовать свои силы, знания и опыт краснодеревщика, Ефим тосковал, был зол и груб с женой и неласков с детьми. Жизнь казалась невыносимой. Тогда он брал в руки скрипку, которую сам же и смастерил, и долго играл на ней, чем несказанно раздражал жену. Особенно ее раздражало пение деда, а его любимый романс «Выхожу один я на дорогу» часто обозначал начало очередного скандала. Кстати, этот романс стал любимым произведением моего отца, да и моим тоже. Однажды Александра Дмитриевна, рассердившись на «пиликающего» мужа, швырнула скрипку в растопленную печь. Гневу Ефима не было предела, горе буквально сломило его, и после этого случая скандалы в семье участились.

Прожив в Сибири более четырех лет, насладившись всеми «прелестями» жизни ссыльных, дед с бабушкой достигли наконец согласия и решили бежать из ссылки. Угроза наказания и даже возможная каторга Ефима не остановили, и семья стала готовиться к побегу. Путь предстоял долгий, на родину бабушки, на Терек – самую длинную и красивую реку Кавказа, где в Моздоке жил отец моей бабушки, Дмитрий Васильевич. Выехали из Ново-Николаевского в декабре 1910 года. Зима была лютая, морозы доходили до 40 градусов. Детей укутали в двойные шубы и на широких розвальнях добрались до станции Камарчага Красноярской железной дороги, преодолев 45 километров.

На деньги, тайными путями переданные деду эсерами, в продуваемой сибирскими ветрами теплушке товарного поезда за полтора месяца семья добралась до Ростова-на-Дону. Отцу шел уже девятый год, и он хорошо помнил, как по пути следования Ефим общался на станциях со ссыльными, которые снабжали его брошюрами революционного характера. Чтобы быть в курсе текущих событий, двери вагона иногда приоткрывались, и тогда в теплушку просачивались не только голоса революционно настроенных людей, но и теплый воздух. По мере движения на юг в вагоне становилось все теплее и теплее. Дети потихоньку оживали, «оттаивали». Однако не обходилось в дороге и без огорчений: младший брат отца свалился однажды с полатей и угодил ладонью на горячую сковороду, стоявшую на раскаленной буржуйке. Бабушка пекла на ней блины. Спасали обожженную ладошку малыша подсолнечным маслом. Дед снова был зол, и мальцу достался очередной подзатыльник.

Но вот наконец и Ростов-Дон! Здесь Ефим устроил большой привал. С каким же удовольствием уплетали дети горячий белый хлеб из греческой пекарни! Такого деликатеса в сибирской глуши они не видели и не ели никогда. Но всем уже хотелось поскорее добраться до родины Александры Дмитриевны. Настроение у деда постепенно улучшалось, и дальнейший путь до пристанционного поселка Илларионовский (сейчас это Минеральные Воды – большой современный город) семья преодолела дружно.

Дед поступил на работу в столярную мастерскую железнодорожного депо. Но первое, что он начал делать – строить какое-никакое жилище. Жить нахлебником в доме бабушкиного отца он не желал, свободолюбивый характер не позволял, поэтому главной задачей семьи на данный момент была постройка дома собственного. Дома в поселке в то время строились не из кирпича, а из самана, блоки которого изготавливались примитивным способом. Прежде всего нужно было замесить глину с соломой (здесь пригодились босые детские ноги), уложить смесь в деревянные ящики – формы и затем высушить на солнце. Детям нравилось возиться с глиной, с визгом и смехом они, как могли, помогали взрослым, воспринимая эту работу скорее как развлечение. Однако все знали, что у Ефима не забалуешь, отлынивать от работы, халтурить не получится. Дед был строг и требователен. Может, поэтому и работа по строительству дома спорилась. К осени саман высох, были возведены стены и вскорости – крыша. Но пока семья жила в кое-как сколоченной времянке. В январе 1912 года окна в новом доме были уже застеклены, а весной к продольной стене пристроена большая застекленная веранда и дому наконец-то был присвоен номер. Здесь, в новом просторном доме, родилась еще одна дочь деда Ефима, Зинаида.

Октябрьскую революцию дед принял восторженно. Уже в солидном возрасте в 1918 году он, порвав с эсерами, вступил в ряды ВКП (б). Как известно, годы 1918—1919 стали самыми страшными для городов-курортов Кавказа. Шла Гражданская война. Пятигорск, Минеральные Воды, Моздок переходили из рук в руки. На станции Минеральные Воды большевики создавали крупные отряды Красной гвардии. Дед вступил в один из них, потом пошел служить в милицию, чтобы бороться с контрреволюцией и бандитизмом. Был несколько раз ранен.

В начале 1919 года, когда район Кавказских Минеральных Вод заняли белогвардейские банды Шкуро, деда арестовали. Три месяца он просидел в пятигорской тюрьме, был приговорен к расстрелу, но судьба благоволила ему: красногвардейские отряды, шедшие через Пятигорск в Баку на подавление восстания «Мусавата», освободили Ефима, и он с еще большим рвением продолжил борьбу за Кавказ. В марте 1920-го рабочие поселка Илларионовский и Минераловодского узла подняли восстание против частей Деникина, которые бесчинствовали в этих местах. Они захватили станцию, паровозное депо и здание контрразведки. Ошеломленные неожиданным ударом белоказаки отступили. Утром деникинцы попытались вернуть станцию, однако к этому времени к поселку подоспели нагутские партизаны. Вместе с рабочими железнодорожной станции Минеральные Воды, в числе которых был и мой дед, они разоружили три эшелона казаков, захватили бронепоезд и повернули его против классового врага. 14 марта 1920 года в поселке была окончательно установлена советская власть.

Бабушка все это время жила в постоянном страхе за мужа-кормильца, за малолетних детей, за свою жизнь. Постепенно она смирилась с постоянными отлучками деда, погонями, арестами, с дедовым неуемным характером. Ей нужно было содержать дом в чистоте и порядке, кормить и одевать детей, благо любую старую вещь она могла перешить и перекроить так, чтобы она выглядела новой и добротной. Семья была большая, забот у бабушки хватало.

А дед после освобождения Кавказа продолжил работу в милиции, вместе с другими большевиками, членами ВКП (б), восстанавливал городское хозяйство, санатории. Введение большевиками в 1921 году новой экономической политики (НЭПа) больно ударило по мировоззрению деда Ефима. Его свободолюбивая, мятежная натура не вынесла перемен, он пришел в горком партии и со словами: «Я не за это кровь проливал!» – швырнул на стол свой партийный билет, выбыл из партии и уволился из милиции.

Уйдя со службы, дед занялся постройкой большого деревянного дома. Стройка длилась долго, более пяти лет. Ссоры с женой продолжались, характер деда не располагал к спокойной семейной жизни. После одной затяжной ссоры дед, окончательно разругавшись с бабушкой, оставил ей и детям нажитое хозяйство, полностью обустроенный дом и ушел из семьи. Уехал он в самое большое и богатое село Северной Осетии, Христиановское, знаменитое своими революционными традициями. В 1917 году здесь возникла революционно-демократическая партия крестьянской бедноты «Кермен», а в апреле 1918 года состоялся первый съезд трудящихся Северной Осетии, высказавшийся за установление советской власти на Тереке. После Гражданской войны Деникин в своих воспоминаниях «Очерки русской смуты» назвал это село «гнездом большевизма».

Похоже, переезд деда в Христиановское был связан не только с семейными распрями, в Ефиме все еще бушевал революционный дух, несогласие с новой государственной политикой партии побудило его оставить дом и семью и вновь продолжить революционную борьбу за социальную справедливость и равноправие. Однако продолжения не случилось, время революционных порывов Ефима ушло, и он, обосновавшись на новом месте, стал работать простым плотником. Талант революционера и краснодеревщика иссяк. В 1926 году обезглавленное тело деда нашли односельчане. Поговаривали, что это была то ли месть местного черкеса за обесчещенную сестру, то ли происки врагов советской власти. Деда так и похоронили – без головы.