Читать книгу День цветов - Ирина Арсентьева - Страница 14

Любовь Петровна Мицкевич сидела на кособокой скамейке у городского родильного дома и нервно теребила ручку потертой кожаной сумки внушительных размеров. Такие сумки носят женщины хозяйственные, чтобы иметь возможность уместить в ней чуть ли не полмира. Полмира в сумке было представлено «тормозком» на обед для всего технического отдела, многочисленными пачками таблеток от головной боли, сердечного приступа, давления и непредвиденного несварения припасенного на обед. «Мало ли у кого, что может случиться», – Любовь Петровна, как старшая по возрасту и занимаемой должности, бдительно следила за порядком во вверенном ей отделе завода ЖБИ. Еще в такую сумку после работы обязательно должны были поместиться булка хлеба, два пакета молока, половина батона докторской колбасы и кулек дешевой карамели. По необходимости список мог увеличиваться, и вместе с ним увеличивался объем сумки.

Любови Петровне недавно исполнилось пятьдесят лет, но выглядела она гораздо старше. В последнее время она сильно располнела. Ее мучила бессонница, и она, не зная, как с ней бороться, прибегала к традиционному способу – пила много чая со сладостями. Излишняя тучность добавила ей не только возраста, но и повышенное давление, и одышку, и тяжелую походку, и растоптанные ступни ног, не способные носить на себе туфли с каблуком. Волосы ее, повидавшие на своем веку множественные окрашивания и слегка поредевшие, были уложены в высокую прическу. Руки и шея несли возрастные изменения, что нельзя было сказать о лице; оно оставалось довольно гладким благодаря пухлости щек. В молодые годы Любовь Петровна слыла красавицей и поэтому до сих пор мало пользовалась косметикой.

Старые стены с облезлой штукатуркой, снующие туда-сюда мужчины, поглядывающие на окна в надежде, что одно из них откроется, вывеска над главным входом «Дети – цветы жизни» и маленькая неухоженная клумба с анютиными глазками, которые вот уже несколько десятилетий росли сами по себе, – все это составляло неотъемлемые атрибуты родильного дома. «Странно», – возмущенно подумала Любовь Петровна. – «Почему у нашей администрации никогда не хватает средств на ремонт самых значимых зданий. Здесь рожала моя мать, и я рожала, теперь вот моя Наташка рожает». Она как будто вдруг вспомнила, зачем она здесь сидит, несколько раз приподнялась, поправляя юбку и, уместившись на скамейке поудобнее, вновь приняла неподвижную позу.

«Дети – цветы жизни», – взгляд ее тревожно пробежал по знакомой вывеске и остановился на клумбе с анютиными глазками. «Цветы жизни», – прошептала она чуть слышно, и лицо ее вдруг залила багровая краска хронического гипертоника. Однажды она уже видела такие глаза, удивленно-преданные и растерянные. Она задохнулась от этой, неожиданно посетившей ее мысли, и краснота разом сошла с лица, превратившись в мертвенную бледность. Любовь Петровна нащупала застежку на сумке и попыталась открыть ее, но у нее ничего не получилось – руки тряслись, пальцы не слушались и не могли сделать привычных движений.

– Любаша, что случилось? – мужчина, не по годам подтянутый, легко и быстро проследовал к скамейке по асфальтовой дорожке, ведущей от главного входа, и тронул жену за плечо.

Любовь Петровна перестала различать окружающее; глаза ее наполнились чем-то непонятным и пугающим. Что это было? Горечь утраты, отчаяние, страх? Муж не мог ответить на этот вопрос.

– Все хорошо, Люба! Наташка в предродовой палате. Сказали, что еще рано и велели ждать, – обнадеживающе-спокойный голос мужа был последней каплей, которая заставила чувства Любовь Петровны вылиться через край.

Она прижалась к мужу всем телом и зарыдала громко, почти истерически всхлипывая. Петр Петрович молча гладил ее по вздрагивающей спине и пытался понять причину столь несвойственного жене поведения. Она всегда казалась ему непробиваемой невзгодами и устойчивой к жизненным неурядицам. Вместе они пережили и безработицу в годы перестройки, и тяжелую продолжительную болезнь его матери. Люба сама училась заочно и помогла ему закончить инженерный факультет. Своими руками по кирпичику они отстроили дом. Здесь выросла их любимица – единственная дочь Наташа, которую сегодня утром они привезли на роды.

Первое, что всплыло перед глазами Любови Петровны, была предродовая палата с крашеными стенами и железной кроватью.

– Девонька, что же ты так кричишь? Нельзя так. Ребеночку твоему и без твоих воплей тяжело. Ведь ему там дышать совсем нечем, – старая санитарка тетя Настя, протирая подоконник тряпкой с устойчивым запахом хлорки, по праву всезнающей в вопросах родовспоможения обратилась к девушке, облокотившейся на железную спинку панцирной кровати. – Ты ложись и жди. Рано тебе еще.

Та, будучи не в силах ничего сказать в ответ, продолжала раскачиваться из стороны в сторону и громко стонать. Схватки продолжались уже шесть часов.

– Скорее, скорее, аккуратней… – акушерка вела Любу под руку, а тетя Настя на ходу надевала на нее стерильную сорочку.

В родильном зале было очень тихо и зябко. Белые стены, покрытые кафельной плиткой, в это хмурое утро казались серыми. Металлический блеск и лязганье медицинских инструментов добавляли ощущение холода. Любины ноги, облаченные в матерчатые бахилы, онемев, безжизненно повисли на держателях…

– Дыши, Люба, дыши, не зажимайся! – слышался голос акушерки…

– Говорят же тебе, дыши. Дай мне только набраться сил, и я сам помогу тебе. Сейчас оттолкнусь ногами и одолею этот узкий туннель. Раз, два, три! Как холодно, как светло!!! И очень страшно. Чьи это руки подхватили меня и хлопают по спине? Как обидно. Заплакать, что ли? Сейчас перережут связывающую нас нить. Как я боюсь тебя потерять! Наверное, все-таки закричу. Маааа… мааааа…

– Мамочка, у тебя сын. Смотри, какой крепыш, целых четыре килограмма! А какой осмысленный взгляд! Какие красивые темные глазки! – акушерка протянула новорожденного молодой матери и улыбнулась.

Только мельком Люба взглянула на сына и отвернулась…

– Мамочки, готовьтесь к кормлению, – громкий голос детской медсестры был слышен в каждой палате.

Именно с этого момента все в отделении приходило в движение – хлопали двери, мамаши хватались за хозяйственное мыло, которым было предписано мыть грудь, и принимали удобное положение на кровати – некоторым разрешили сидеть, другие пока лежали. Устраивали мягкое гнездышко из подушек для своих «птенчиков».

Малышей привозили каждые три часа. Во второй палате лежали три новоиспеченные мамы – Люба, Света и Лена. У Лены роды были тяжелыми, и ей не разрешили вставать целых три дня. Света все время скакала по кровати и выглядывала в окошко. Она костерила своего мужа, который ни разу не приехал навестить ее, и награждала его всеми известными народными эпитетами. «Наверное, запил на радостях, зараза», – говорила она, раздумывая, как и кому передать список необходимых для выписки вещей в случае, если новоявленный папаша вообще не появится. Лену должны были забрать родители; ее муж служил в армии, и было неизвестно, отпустят его в отпуск или нет. Люба все время молчала, ей ни разу за два дня не привозили сына на кормление. «Может быть, у ребенка какое-то осложнение», – думала Лена, но ничего не спрашивала. А Свете, занятой поисками мужа, и вовсе было не до Любы.

Сегодня во время кормления с мамами проводила беседу врач-педиатр. Время подходило к выписке, и нужно было ознакомиться с правилами ухода за ребенком в домашних условиях. Девочку Светы уже увезли на каталке в детское отделение, и молодая мама сладко посапывала, сразу же уснув. Сын Лены был еще в палате – он родился крупным, и со всеми малышами не помещался. Его обычно уносили на руках. Вот и сейчас педиатр, подержав его совсем недолго, сказала: «Вам будет тяжело, он по весу уже как двухмесячный».

Люба все это время лежала на кровати, отвернувшись к стене. Кажется, ее совершенно не интересовало происходящее в палате.

– Люба, вы не передумали? – спросила раздраженно педиатр, наклонившись к самому ее уху. По интонации было понятно, что это не первый их разговор.

Лена услышала этот вопрос и не поняла его. Люба ничего не отвечала, продолжая тупо смотреть в стенку…

Любу Мицкевич, восемнадцати лет, во дворе считали первой красавицей. Она была развита не по годам – рослая, фигуристая, с округлостями в положенных женскому телу местах. Все мальчишки сохли по ней, но она так и не отдала предпочтения никому из них, хотя от ухаживаний не отказывалась и флиртовала с каждым по очереди.

В доме культуры, где по выходным на танцы собиралась вся городская молодежь, Люба познакомилась с Сергеем, заезжим другом своего одноклассника. Весь вечер он не отходил от нее ни на шаг, а в промежутках между танцами уводил на «перекур» и смешил бесконечными анекдотами. Любе нравилось, как новый знакомый смотрит на нее, без стеснения обнимает и целует. Этой ночью они долго сидели на скамейке в парке, болтали о чем-то и пили дешевое вино. Тут же на скамейке и «согрешили».

О последствиях стало известно только тогда, когда живот перестал помещаться во все Любины платья.

– Кто твоего ублюдка кормить будет? – кричал отец. – Я точно не буду, можешь на меня не рассчитывать.

– Кому ты нужна будешь с этим ребенком? Никто тебя замуж не возьмет, – поддерживала отца мать. – Ты только подумай, что люди-то скажут! «Принесла в подоле», – вот, что они скажут!

Люба тихо плакала, но решение, принятое родителями, было однозначным…

Из роддома Люба вышла одна. В день выписки ее никто не встречал. Анютины глазки провожали ее укоряющим взглядом до тех пор, пока она не скрылась из вида…

Родители Любы все устроили, как нельзя лучше, и вскоре забыли о случившемся. Казалось, забыла и Люба. Через два года она вышла замуж за Петра – простого парня, работягу, который влюбился в нее и долго добивался взаимности. А еще через год она родила дочь Наташу.

В последнее время Любовь Петровна боялась уснуть. Она бродила по огромному дому, словно приведение, тихо ступая и стараясь никого не потревожить. Смутные воспоминания преследовали ее и не давали заснуть. Она наливала чай и оставляла его остывать на подоконнике. Вглядываясь в непроглядную темноту ночи, она пыталась понять то, что ее беспокоит. Сын, вернее его глаза! Преданные и не по возрасту серьезные. Вот, что ее тревожит и не дает покоя! Забытый ребенок лежит на скамейке возле клумбы с анютиными глазками, тепло одетый и туго спеленатый. Он ожидает свою мать, тихий и неподвижный. Много лет и зим над ним всходит солнце, и ровно столько закатов он видит в глубоком своем одиночестве. Любовь Петровна хочет подхватить сына на руки и прижать его к истосковавшейся груди. Но непреодолимая бездна разделяет ее и брошенного ею безымянного мальчика…

Любови Петровне, наконец, удалось открыть сумку; она достала из кармашка две таблетки нитроглицерина и протянула одну из них мужу, отводя виноватый взгляд. Замок на сумке громко щелкнул, пряча от посторонних глаз содержимое. И в ту же секунду захлопнулась крышка шкатулки под названием «память», хранившая секрет Любовь Петровны, Любы Мицкевич…