Читать книгу Луноликой матери девы - Ирина Богатырева - Страница 3

Меня зовут Ал-Аштара́. Это потому, что я родилась на рассвете: ал-аштара – «красный цветок». Ещё по-разному люди зовут, кто быстрой, кто меткой, только я не слушаю: отец говорил, от лести человек изнутри гниёт, как дерево от воды разбухает. Пусть как хотят называют. Имя же своё я никому не скажу. Его старая Камка[1] на кости вырезала и зарыла под кедром, одной ей известным.

Это так было: каждую осень выходила из леса Камка и уводила на посвящение девочек, у кого в тот год пришли крови. Матери их на коновязь вязали красную тряпку, чтобы знала, к кому идти. Ведь девочка такая до посвящения – уже не ребёнок, но ещё не человек, опасное самое время. И все ждали осени, ждали Камки, торопя время, точно сноровистого конька.

Тот день я помню, будто вчера был. Вдруг поплыл из-под холма, со стана, гул, словно бы поминальный плач. Я в доме была, выскочила за дверь: вереницей шли девочки, а за ними плелись мамки-тётки, рыдали в три ручья. Последней же Камка шла, дряхлая старуха, каких уже и земля не держит. Еле-еле ковыляла. Шуба на ней дрянная, сама вся чёрная, космы спутанных волос и грязный мех старой шапки прикрывали лицо – говорили, его никто никогда не видел.

Сердце во мне забилось: вот оно, началось, пришло моё время! Бросилась в дом одеваться. Мамушка всё поняла, руками всплеснула, засуетилась, за что браться, что делать, не знала. Она из местных была, из тёмного народа. Её отец в дом взял, когда родная моя мать в бело-синюю высь нырнула, ни капельки молока мне не дав, а у этой женщины дитя только-только в дупле схоронили. Выходило, что некому было по мне реветь. Но я отчего-то твёрдо знала, что мать моя и не стала бы: воином из кузнецкого стана была она. И, вспомнив об этом, я сразу успокоилась. Оглядела дом и решила: ничего мне с собой не надо. Привязала к поясу нож, мамушке кивнула, чтобы сидела тихо, да и пошла.

И половины пути к отцовскому дому не успели ещё пройти люди. Унимая сердце, я вглядывалась в приближающиеся знакомые и незнакомые лица. Мамки ревели, девочки хныкали, малые дети бегали и визжали, радуясь непонятно чему. В ту осень семь девочек из нашей долины взяла Камка, четырнадцать из разных урочищ – и ещё Очи́. Невысокая, хрупкая, в старой овчине, в перевязанных на щиколотке крепких охотничьих сапожках, растрёпанная, чумазая, она больше была похожа на духа, чем на человека. Люди её не знали, смотрели с испугом, а я была рада: она одна была мне подругой с самого детства. Я и не мечтала, чтобы вместе посвящение проходить: она младше меня на две зимы, но в лесу росла, земля рано в ней свои соки открыла. Вот и вела её с собой Камка.

Тут разглядела меня у порога и остановилась, тяжело дыша.

– Те, нечего по горам лазать. Поворачивай, – сказала хрипло и пошла вниз.

Все развернулись за нею. В этот момент мамушка выглянула из-за двери, стала мне в руки свёрток с хлебом совать, но я отмахнулась и поспешила за всеми, боясь даже обернуться на отцовский дом.

У леса мамки стали отставать. Потом и малые дети, бросив сестёр, убежали домой. Вот уже покосные поляны кончились. Тропа в тайгу взяла. А Камка всё шагала, и даже быстрее как будто и ловчее, и сиплой одышки не долетало от неё, и никому не удавалось её догнать.

Но вдруг остановилась и обернулась к нам.

– Не ходок я ногами, – сказала громко, и голос её как будто окреп. – А с такими рохлями до зари топать. Отсюда вперёд пущусь. А вы следом будьте. Отстанете – не стану ни звать, ни искать. В тайге сгинете!

И вдруг заверещала, закрутилась на месте, поднялся ветер, пыль, листья. Мы рты разинули. Закрутился ураган, что, где – не разберёшь, только вижу: нет Камки. Лишь Очи звонко крикнула: «Вон она!» – и зайцем бросилась в лес. Я – за ней.

Как мы бежали – будто жизни спасали свои. Ничего не разбирая, не видя ни земли, ни деревьев, ни камней. Не отстать, не потеряться боялась я – боялась на посвящение не попасть и остаться ещё на год ребёнком.

Только вдруг всё стихло: выскочили мы на берег озера. Ветер и тьма остались позади, а под кедрами перед костром сидела Камка и с ложки пробовала похлёбку. Переводя дух, мы с Очи уставились на неё. Она же не сказала ни слова и приказала молчать, только кивнула, чтобы садились. Из тайги стали выходить девочки и падать рядом, будто ноги их уже не держали. Одна, самая толстая, достала из рукава кусок лепёшки и принялась есть, жадно впиваясь зубами. Я отвернулась.

Наконец приготовила Камка похлёбку, разлила по свежим, только вырезанным деревянным чашам и раздала нам. Ели тихо, только слышно было, как ветер гнёт кроны да как ложки выстукивают дно.

– Славная была у меня охота, – молвила Камка, прерывая молчание и вытирая ладонью жирные губы. – Добрая маралуха[2] накормила вас собою. И у духов нынче добрая охота будет, – добавила, оглядывая обступающие кедры, будто кого-то за ними различала. – И вам от них не отбиться, – засмеялась негромко, словно заскрипело старое дерево. – Но как маралуха, себя вам отдавшая, звездою на небе станет, так и вы, себя духам скормив, тем станете, кем вам быть до́лжно. Так что готовьтесь: выдержите бой – укажет вам дух вашу долю. – Она оглядела нас, будто ожидая вопросов. Но мы молчали. Девочки с испуганными лицами смотрели на неё. – Поели? А чего сидите? Стройте себе дома: жить вам тут до зимы.

Мы разбрелись по поляне собирать шатры. Я не знала, с чего начать, и кинулась к Очи.

– Давай вместе дом ставить.

– Те! – отмахнулась она. – Это для домашних девочек. Я себе на дереве гнездо совью. Я, когда в лесу ночую, всегда на дерево залезаю и сплю. Ты тоже так можешь. Только на другом дереве.

– Нет, я так не могу: зимой и замёрзнуть недолго. Надо, чтоб огонь был.

– Дело твоё, – усмехнулась Очи.

Пришлось работать одной. Сначала я сложила дрова под очаг. Наметила место, чтобы и сесть, и лечь не близко к огню и не далеко. Потом пошла под гору. Там много деревьев ветром повалило. Нарезала прутьев, надрала коры, долго таскала, собирала да крыла.

Очень боялась до сумерек не успеть. И правда, уже стемнело, когда последний кусок коры укрепила. Оглядела шатёр и хотела идти к костру, как вдруг почуяла неладное: девочки собрались вместе и недобро косились на меня. Потом вышла самая высокая и преградила мне дорогу.

– Чего это, царевна, ты себе выстроила? – начала она. – Думаешь, особая? Смотри, какие мы себе шалаши поставили, – низенькие, только залезть и спать. А ты чего гору вымахала?

И другие загудели: пусть будет как все, нам ровня будет!..

А первая продолжала:

– Это в стане ты – царская дочь, а как вытащат тебе духи прялку, станешь как всякая. Чего тебе выделяться, пока ничего не решили духи? Разбирай!

И все загудели: разбирай, разбирай!

Я сжала зубы. До того и не думала, что духи могут мне вытащить прялку. Всегда, когда пыталась почуять свою долю, видела себя воином на коне, с чеканом[3] и луком. Кулаки стиснулись сами.

– Те, какая ты смелая! – крикнула я. – Выходи же один на один! Посмотрим, чей шатёр разбирать!

И, не дожидаясь ответа, бросилась на неё, как телок, стараясь боднуть головой в живот. Но промахнулась: она выгнулась и ударила меня кулаком по спине, меж лопаток. Немного сильнее – и мне бы упасть, но я устояла, успела схватить её за талию и остановиться. Она тоже перехватила меня поперёк туловища, и так мы застыли, широко расставив ноги, пыхтя и пытаясь свалить друг дружку, как делают мужчины в борьбе.

Но мы не мужчины, чтобы так бороться: они крепкие, как быки, а мы были вёрткие, как змеи. Я вывернулась первой и кинулась снова. Она была выше и тяжелее, однако я – злее, решительней и понимала, что защищаю, а это главное – всё время помнить, ради чего дерёшься. Так отец учил, ещё когда ребёнком была. Я крутилась вокруг неё, как белка по дереву, она же толкала и ударяла каждый раз верно, сильно и больно. Любой её удар мог бы свалить меня, но я терпела, била, кусала, только старалась не сцепляться, чтобы она не могла перевесить.

Вдруг я ощутила, что выбила её ногу и она вот-вот упадёт навзничь, но тут словно бы ярко вспыхнул костёр, и в его свете я увидала перед собой вместо девичьего лица, вместо человечьей головы – морду горного барса. С прижатыми ушами, ощерив серебристую голову и оскалив клыки, он смотрел холодными сияющими глазами. Всё во мне сжалось, а барс завизжал, и я почувствовала, что мы оба падаем на землю.

Мне показалось, что горы дрогнули. Но в тот миг я уже знала, что это и есть моё посвящение, и не отпрянула. Мы покатились вокруг костра. Барс визжал и шипел, бил меня о деревья, прижимал к земле, драл кожу, грыз плечи. Я видела, как кровью налились его глаза и как покраснели клыки, но скорее дала бы сожрать себя, чем отпустила.

Несколько раз он затихал, думая обмануть меня, но я не верила, и всё начиналось сначала. Так он трепал меня, как собака суслика, и всё же наконец затих. Пасть его закрылась, глаза потухли, взгляд стал спокойным и холодным, каким и должен быть взгляд царя – будь то духов царь, люда или зверья.

Я думала уже, что он молвит сейчас человеческим голосом: «Встань!» – но он молчал, только смотрел, и я откатилась в сторону и с трудом села. Тело моё было избито, я едва не теряла сознание. Но тут поняла, что рядом есть кто-то ещё – за костром стоял Хозяин гор, ээ-торзы́. Его жёлтая шкура казалась от огня красной, у него были крылья и голова хищной птицы с изогнутым клювом, но с чуткими, острыми ушами, а глаза, как и туловище о четырёх лапах с хвостом, принадлежали кошке и были жёлты, узки и спокойны. Барс подошёл, и мне удалось подняться, чтобы сделать поклон духу-хозяину, – после я упала и ничего больше не помню.

Чудилось мне, что я дома. Пахнет пряным, тёплым. Сквозь прикрытые веки красно мерцает огонь. Мамушка сидит у очага и варит молочную варку. Сучья трещат, а мамушка тихо поёт: «Чату-чату-чатути-и, стрела быстрая лети-и…» И хорошо мне, спокойно, так бы и спала.

Только тут всплыло в голове, что я билась с духом и он меня терзал. Всё моё тело в глубоких ранах, но я не чую боли. Сжалось тогда у меня сердце: решила я, что не пережила посвящение, канула в высь, и это не мамушка, а моя родная мать поёт, сидя в шатре на пастбище Бело-Синего, на берегу Молочной реки… Подумала так – и чуть не заплакала: как переживёт отец такой позор!

И открыла глаза.

Передо мною возле костра сидела Камка, резала ножом по маленькой костяной бляшке и пела:

– Чату-чату-чатути, стрела быстрая лети…

Ни боли, ни ран, только память о битве, и, как привкус крови, осталось во рту новое имя.

Камка заметила, что я очнулась, отложила работу, протянула мне чашу с душистым отваром, а потом наклонилась, и я ей имя шепнула. Прямо в ухо оно ей влетело. Как ни в чём не бывало Камка продолжила резать по кости.

– Что ж, теперь вы воины, – проговорила она напевно, будто бы слова вышли из песни. Закончила резать, сложила кости в кожаный мешочек и плотно завязала. Голос её, обычно старушечий, хриплый, звучал прозрачно и ясно. – У каждой из вас теперь своя доля. Как вернётесь в станы, приметесь кто прясть, кто шерсть мять, кто узоры шить, кто на зверя ходить – кому что достали духи. Доля у каждого своя, иной не бывать. Духи всем по силам раздают. Чужая доля – по чужим плечам, другому не осилить, как бы мила ни казалась. Но среди вас есть дева, кого Луноликая мать к себе зовёт. И с нею должны быть ещё воины. Духи вождю подскажут, кто это будет. Подойди ближе, – сказала она мне, подзывая к костру, и все обернулись.

Я растерялась. Смотрела на Камку и не понимала её. Хотела верить – и боялась. Ведь кем была я – и кем были воины Луноликой: самые смелые, самые красивые, сильные духом и телом, вечно юные, вечные девы. Они всегда вдохновляли моё сердце, с детства мечтала я быть похожей на них. Иной год троих, пятерых, а иной год никого не выбирали духи в посвящение Луноликой. Надеяться я не смела.

Но Камка по тайному имени определила выбор духов, и я не могла ей не верить. Только не знала, что делать, когда все девы с тревогой и ожиданием обернулись на меня. Решившись, я поднялась и жестом созвала их ближе к костру.

Над огнём у Камки оказался котелок не с отваром – в нём были круглые речные камни, горячие, трескучие, как в бане. Как мы подошли, она кинула на них горсть семян. Я знала, что отец вместе с главами родов дышит дурманным дымом, укрывшись шкурами или войлоком, когда просит духов подсказать решение в трудных делах. Но что и как нужно делать, я не знала. Сидела замерев, будто оцепенела, боясь показать, что ничего не понимаю, что духи ошиблись, – какой из меня воин Луноликой! Искоса смотрела на дев: они глядели в костёр, а лица были странные, каждой как будто бы свой дух мерещился.

Я присмотрелась – и точно: перед одной на двух ногах прыгал заяц-русак, возле другой серебристый козёл тряс бородищей, у третьей на плече сидела цапля, а сидела по-человечьи, ноги спустив, и крылом за ухо девочки держалась… У четвёртой – барсук, у пятой – змея в человеческой одежде, у шестой – пастух ростом с ладонь, а вместо одной ноги у него – ящерица. У кого звери, у кого рыбы, у кого вообще неясно что, даже названия не подберёшь.

Мне стало нестерпимо весело, будто кто-то щекочет. Захотелось крикнуть: чего скисли, девы, смотрите, кто вокруг! И бросила взгляд на Очи – она напротив меня, через костёр сидела. Тут её дух-ээ, крылатая рысь, подняла над головой боевой чекан. Я вздрогнула, но поняла знак и указала на неё:

– Она.

Ещё раз, пристальней, оглядела дев и увидала Ильда́зу из соседнего стана. Я её знала: она приносила нам мягкий сыр. Это её духом был серебристый козёл, у козла на спине оказался красный петух, не то сидел, не то был с ним единым и поднял горит[4] с луком и стрелами.

– Она, – указала я.

Третьей девушкой была толстуха Ак-Дирьи́, та, что жевала лепёшку, поднявшись на озеро. Она не выглядела воином, но дух с кривыми младенческими ножками и круглыми животом, с плечами и головой телёнка тоже достал оружие, и я повиновалась:

– Она.

Сколько ни оглядывала я сидящих передо мной дев, сколько ни ждала знака – больше не было. Но я твёрдо знала, что не может быть четыре девы-воина, потому что четыре – дурной знак, знак смерти. И продолжала искать.

И тут над ближайшей ко мне девой её дух поднял кинжал. Это была черноволосая Согда́й, дочь пленницы, скромная и лицом краше всех. Красота её была даром, с которым без забот могла бы прожить, но когда дух её, небольшой лесной кот в красной шубе, обнажил кинжал, дева подняла на меня глаза, и я увидела не скромницу, выросшую у материнского очага, а воина. О, то был настоящий воин: из всех она одна решила быть в воинстве Луноликой, сознавая, что это значит и что её ждёт. Я догадалась, всю борьбу её увидела и ту твёрдость, с которой она это решила, и захотела тут же обнять её. Но сдержалась и только сказала:

– Ты.