Читать книгу Кадын - Ирина Богатырева - Страница 14

Через день Талай и Согдай подъехали к нашему дому на одном коне.

– Рано приехал, Талай! – крикнула я с порога. – Не спросила еще отца о коне.

– Я уж сам спросил, – ответил он, подъезжая к коновязи. – Вчера ездили с ним табун смотреть. Он разрешил выбрать любого.

Мое лицо загорелось, будто я к огню наклонилась.

– Что за забота? – сказала, как могла, строже. – Сама бы спросила отца.

– Не сердись, царевна, – улыбнулся Талай, спешившись. – Научи вот сестру клинок точить, и поедем к табуну. Не близко он, к вечеру бы успеть.

Мы пошли с Согдай за дом, где лежали в ларях точильные камни. Талай тоже с нами. Пока я учила ее, все чуяла его взгляд, но обернусь – он другим занят: то осматривает узду на стене, то перешучивается со служанками. Как мы закончили, я сходила за коньком в клеть и была готова. Но Талай спросил с усмешкой:

– А аркан не берешь, царевна?

– Разве у тебя нет? – растерялась я.

– Коня ловить не ты ли будешь?

– Талай, я говорила, что не умею, – смутилась я.

– Не говори, что не умеешь чего-то. Вот сестра мечи точить не умела, а ее научили. Бери аркан, Ал-Аштара, теперь сестра будет тебя учить коньков ловить.

– Ты умеешь? – с удивлением посмотрела я на Согдай.

– Я из рода конников, – кивнула она. – Мне духи аркан на посвящение достали. Если б ты не сделала меня воином, была бы я табунщицей.

Я не ожидала такого от тихой Согдай. Оставалось только накрутить аркан на локоть и двинуться за ними следом.

Царский табун ходил в урочище, где пенная река встречалась со своей сестрою. Хорошее было там место, трава сочная, по холмам тайга, так что кони не уходили. Зимой же их кормили особо, и сеном, и зерном, так что отличные высокие сильные кони были у отца, все золотых мастей, от темных до самых светлых. Страха не ведали те кони, и для охоты, и для битвы хороши были. Несколько пастухов и конников жили в урочище, следили за ними, отгоняли волков и людей, которые своих кобыл пытались подвести жеребцу, ведь иметь царских кровей лошадь хотел всякий. Но был в табуне вожак, который лучше любого пастуха за ними смотрел. Об этом жеребце мне отец рассказывал: какой он злой и дикий, с каждым годом все сложнее подпускает людей. Уже несколько раз пытался он увести табун из урочища, перевалив за гору. Один раз пастухи остановили, а другой неожиданно волки помогли. Отец рассказывал, что волков потом собирали и резали недобитых, а кони все живые ушли.

Все это я вспоминала по дороге. Представить себе, как выберу сейчас коня, как сама его поймаю, я не могла. Арканить, конечно, умела, но одно дело поймать овцу, а другое – дикого, под седлом не бывавшего коня.

– Приуныла царевна, – подшучивал надо мною Талай. – Или о барс-коне вспомнила? Хороший конь. Уже не одного человека покалечил. Пастухи говорят, твой отец жеребенка парным мясом выкармливал, чтобы злой стал. Но ты не бойся, воин, найдем на него управу.

Я смутилась и не отвечала.

Чтобы попасть в долину, мы перешли по льду большую реку и поднялись на гору. Сверху урочище напоминало лодку. Прямо под склоном стояли два легких пастушьих домика, а на дальнем краю, где виднелись загоны и было открытое место, еще три.

– Вон там сейчас барс-конь табун водит, – махнул Талай рукой на дальние лысые холмы. – А ниже их кормят, но туда они придут только к сумеркам. Мы с тобой, Ал-Аштара, поедем лесом, не хочу их пугать, не хочу у кормовых мест брать. Согдай, беги к людям, собирай всех.

Она отвязала от седла снегоступы, спрыгнула и легко, где бегом, где скользя, пустилась вниз с холма. Мы двинулись лесом, обходя урочище.

– Скажи, царевна, откуда дует ветер?

– Сзади, коню в левую ногу.

– Не годится. Барс-конь близко не подпустит. Будем обходить стороной. Время потеряем, зато не спугнем. Он вчера сразу понял, что не просто так я лошадей смотрю, – усмехнулся Талай, вспоминая встречу с конем, как с человеком.

– Ты хорошо его знаешь?

– Я-то хорошо, но и он неплохо меня изучил. Всегда догадывается, чего я хочу. Бывает, сам приводит ко мне больного. А если видит, что забирать иду молодняк, – в оба глядеть за ним надо.

– Отец говорил, пастухи боятся его, Талай. А ты не боишься?

– Барс-конь мне не враг, мы понимаем друг друга. Понимаем, что одному царю служим. – Талай говорил о коне как о равном, как о приятеле, с которым, и сам не знает, дружба связывает или соперничество.

Еще проехали молча, потом Талай снова спросил, куда дует ветер.

– Спереди, в левое плечо коню.

– Вот, теперь хорошо, – кивнул конник.

Мы стали подниматься выше, забирая левее. Лес уже редел, снега становилось меньше. Наконец вышли на открытое место, снег здесь был взрыт копытами, низкая замерзшая трава чуть колыхалась на ветру. Наши кони тоже стали склоняться и щипать ее, мы остановились.

– Выбирай, царевна, – по-хозяйски махнул рукой Талай. – Какой нравится?

Табун стоял поодаль, на границе с лесом. На низких ветках лиственницы развешано было сено, одни объедали его, другие выкапывали траву из-под снега, подросшие жеребята скакали возле матерей. Вожака определить было нетрудно. Он оказался пегим: белое пятно молоком растеклось по холке и спине, коснулось хвоста, но не достигло ног, иначе его жеребенком еще забрали бы из стада – у белоногих копыта хрупкие. Но вожак был силен, широк грудью, с длинными передними ногами, большой головой, словно выточенной из камня, и злыми глазами, и хотя он мирно пасся, не вскидывался, не стриг ушами, я понимала, что ничто не уходит от его внимания.

Я оглядела молодых коней. На свое знание я не надеялась – чутья на них у меня не было. Потому попросила своего ээ, чтобы подсказал, который конь – мой.

Только сделала это – вожак встрепенулся. Будто ветер прошел по табуну. Все отвлеклись от еды, задвигались. Фырканье вожака доносилось до нас. Табун медленно принялся уходить между деревьями, а вожак оставался на месте, не спуская с нас глаз.

Талай спросил:

– Ты что-то сделала, царевна?

– Попросила своего духа выбрать мне коня, – призналась я неохотно, ожидая, что Талаю это не понравится. Но конник рассмеялся:

– Сильный дух у тебя, Ал-Аштара! С таким легко получим, что надо. Давай гнать их под гору.

Он свистнул и пустил своего коня наперерез табуну. Скоро спины их замелькали между деревьев, и топот загудел по горе. Лесок здесь был лиственный, прозрачный, и я ясно видела, как понесся этот живой златогривый ветер, сбивая плотнее клин. Я пустилась за ним. Раздался голос рожка Талая – он сзывал табунщиков в урочище.

Скоро лесок кончился, и я увидела, что кубарем лечу вниз с холма вслед за клином, мчавшимся, точно единый зверь. Только вожак бежал поодаль, легко обгоняя или вдруг отставая, забегая с разных сторон, подгоняя своих. На меня он не смотрел, его беспокоил Талай. Вдруг, круто изогнув шею и прижав уши, барс-конь начинал приотставать, наскакивая боком на Талаева коня, метя ему в ноги, но потом делал несколько сильных прыжков и догонял табун.

Тут я заметила, что в клине что-то неладно. Как в котле, прежде чем закипеть похлебке, всплывает вдруг один пузырь, так там вспрыгивал один какой-то конек – то круп его, то выгнутая спина появлялись выше других, но потом он так же мчал дальше.

Мы катились, и я уже видела двоих всадников, поднимавшихся слева наперерез табуну. Тут конек стал взбрыкивать сильнее. Он будто пытался на бегу сбросить что-то у себя со спины. Мешал другим лошадям, табун стал распадаться, бег замедлился, а конька охватывал ужас, он то и дело выгибался, совершал странные прыжки. Смятение охватило табун, вожак стал ржать, а потом метнулся, разбив клин, и стал выгонять коня прочь, кусая за ноги и холку. Конек еще брыкался, выгибал спину и крутую шею, но вожак выгнал его, и тот, обезумев, пустился по холму вправо, наперерез нам с Талаем, как пущенная стрела.

И тут я заметила на его спине моего ээ-барса.

– Йерра! Йерра! – закричала я, подгоняя, как могла, мою горную лошадку, и развернулась за ним.

Сзади протрубил рожок, и я заметила, что конники снизу тоже развернулись в погоню. Скоро Талай нагнал меня. Он появился справа и что-то кричал, обгоняя. Но я не могла разобрать. Ветер хлестал в лицо, выбивал слезы из глаз. Талай ушел вперед на своем коне: тот мог быстро бежать, раскидывая свои длинные ноги, как птица – крылья. Мой же горняшка достиг предела своей выносливости. Я слышала, как тяжко он хрипит. Я тоже задыхалась, открыла рот, но не могла вздохнуть, из-за слез не разбирала дороги, сердце бубном гремело в моей голове. «Не догнать, – поняла я. – Поворачивай его, царь!» Но ничего не менялось.

«Чол», – вспомнила тут я, и – как вспышка молнии – увидела себя на спине рыжего коня. Но видение тут же пропало. Обида и ярость сдавили мне грудь. Я зажмурилась, пытаясь волей изгнать из себя чола, пытаясь представить себя на молодом коньке, но открыла глаза – он мчался к дальнему лесу, свободный, красивый.

И ярость покинула меня – я увидела, как он прекрасен, как легок, что даже Талай не может его нагнать. Копыта его не касались земли, голова летела по ветру, легкая на длинной шее. И сам он был – ветер. Владеть таким конем нельзя, думала я. Взять в полон ветер – нельзя. Любоваться полетом птицы – вот что можно.

Я представила, как сжала бы ногами его крутые рыжие ребра, вцепилась бы руками в гриву и стала едина с ним в этом полете. Сзади нас нагоняли, но не могли бы догнать. Мягко я потянула голову коня влево, стараясь его развернуть. Он сбился на крупную рысь, выставляя вперед правое плечо. Вся его сила стремилась к лесу, но я поворачивала влево – к загону. Его бока заходили шумно, он стал разворачиваться против воли. Я сжала ему бока сильнее, он сделал три неверных скачка, а потом взял шаг и понесся к загону так же резво, как бежал до того. Он мотал головой, словно был опоен и пытался прогнать наваждение, но не вставал на дыбы и не брыкался. Изгородь была уже открыта, люди ждали и что-то кричали, и мой конь несся прямо туда.

Но тут я опомнилась – чол! – и увидала себя на спине рыжего, а сама была далеко позади, на задыхавшемся мокром горняшке, тряским шагом завершавшем последний свой бег. «Чол», – поняла я, и тут же видение исчезло: рыжий бился, кидаясь на изгородь внутри загона. Люди бросились к нему, Согдай кинула веревку ему на шею, и конь закрутился, встал на дыбы, запрыгал по загону, взрывая землю. Тут подъехал Талай, перемахнул изгородь и вскочил коню на спину, а тот заходил, из последних сил стараясь освободиться.

Когда я подъехала, его уже остановили. Табунщики держали натянутыми веревки, пленник бился, ржал, люди кричали – я же не разбирала ничего, как оглушенная, лишь шум стоял в голове. Талай надел рыжему на голову мешок, и он смирился. Табунщики вокруг смеялись.

– Талай! – кричали они. – Если будешь каждый день так вот прыгать, твоей жене придется под жеребца лазать, от тебя ничего не останется!

Я ощутила, что краснею от этих пастушьих шуток. А Талай устало посмеялся, лег на спине рыжего, обнял за потную шею и так лежал, отдыхая, поглаживал его и, казалось мне, что-то приговаривал ему в ухо. Я спешилась, взяла под уздцы своего взмыленного конька и хотела его поводить, чтоб отдышался, но он смотрел мутно. Кто-то из пастухов крикнул, чтобы оставила его, сами прирежут, и я отошла. Ноги мои ступали неверно.

– Хорошую кобылку выбрал тебе ээ, – крикнул Талай, похлопал рыжего по шее и спрыгнул. Я подивилась, как легко это ему удалось. Табунщики, потянув сильнее, заставили уставшую лошадь опуститься на передние колени, и Талай, одним движением сняв мешок, надел на нее недоуздок.

– Где табун? – спросила я.

– Барс-конь увел его. Для него эта кобыла – не отбитая, а изгнанная, он уже забыл о ней. – Талай перелез через изгородь и оказался рядом со мной. – Устала, царевна? Пусть кони отдохнут, пойдем в дом, там нас накормят.

Мы отправились в ближний пастушечий дом. Все были радостные и возбужденные, Согдай прыгала вокруг меня, как собачонка, дергала за руки, спрашивала, нравится ли мне все. Я же была как в тумане.

В тепле мне стало легче. Молодая жена одного из пастухов разлила всем густой молочной похлебки, заправленной грубой мукой. Она пыталась услужить мне больше, чем остальным, но мне это не нравилось, а она только сильнее старалась. Наконец она подослала ко мне своего маленького сына. Выпятив круглый грязный живот и глядя не на меня, а на кончик своего носа, он пробубнил тихим голосом, не хочу ли я ребрышко барашка. Все вокруг рассмеялись, а мне стало досадно, я отказалась, и мальчик с облегчением убежал в угол. А потом я поймала взгляд его матери, готовой разреветься, и мне стало совсем горько. Я не хотела обижать хозяйку, но и лишней чести мне было не надо. Отец тоже не любил ее принимать, говорил, это делает сердце гордым, а ум – алчным.