Читать книгу Когда расцветут гладиолусы - Ирина Говоруха - Страница 2

На тарелке лежали лунные пряники. С причудливой надписью, напоминающей тайные письмена или гжельское кружево. Для ее расшифровки следовало бы воспользоваться лупой, словарем китайского и снять целлофан, но целлофан снимать было жаль, и Катя стала смотреть в окно…

Во дворе еще с прошлого года красовалась детская площадка – точь-в-точь как ялтинская «Поляна сказок». Деревянные качели из толстенных колод, выкрашенные в алый цвет, и песочница, в которой мяукали две кошки. Одна – вымытая сухим шампунем, вторая – ничейная, искусанная блохами и клещами. Рядом, ближе к яблоне, словно стесняясь своего нищенского вида, стояли припаркованные «Москвич» с «Запорожцем». Их спущенные колеса валялись на асфальте, как пупочные грыжи. Дальше обзор закрывала бетонная стена, и Катя, одернув тюль, тяжелую от кремового хлопка, вернулась за стол. Прислушалась к ровному дыханию своей пустой квартиры, механически передвинула одним пальцем солонку и сделала глоток холодного, поэтому никчемного кофе.

Все не складывалось… Уже много лет. Целостной картины в ее жизни отродясь не было. Только хаос, как на поздних работах Винсента Ван Гога. Кате исполнилось тридцать четыре, а любовь все не приходила. Не щупала лоб, когда глаза подозрительно блестели, не вытирала сопли, когда нападала хандра и не нудила под ванной, когда она слишком долго делала свои женские дела. Не спешила любовь и сегодня, в воскресенье, после скромного завтрака. И вчера, когда до рассвета оставалось несколько прыжков. И пару лет назад, когда, наконец, отросли волосы. И гинеколог, начиная с порога, каждый раз пугала своим шершавым голосом:

– Девушка, вам рожать нужно срочно! Вы понимаете, что вы перезревшая?

И продолжала что-то записывать засушенной, как гербарный листок, рукой.

Ее до сих пор, любя, называли Ёжиком, как в студенческие годы. До сих пор писали в «Одноклассниках» все шестьдесят человек с курса и слали пасхальные открытки. А еще фото своих детей, недавно перенесших ветрянку.

Тогда все было по-другому. Проще, что ли? Она болела за полтавскую «Ворсклу» и за киевское «Динамо», любовно называя Реброва – Ребрушечка. Просыпалась счастливая просто так, а не потому, что удачно прошли переговоры с финнами, и после сна коротко подстриженные волосы с рваной челкой торчали в разные стороны и напоминали иглы дикобраза.

Катя завтракала хлебом с маслом и шла на рыбалку, пропуская нудную первую пару по истории украинской культуры. В камышах хранилась самодельная удочка, а наживкой служило тесто на подсоленной воде. Она прогуливала лекцию, смотрела, как низко стелется вода, возвышаются сплюснутые холмы на противоположном берегу и думала, что все еще будет. Чуть впереди. На перекрестке улиц Сковороды и Школьной.

Вода тогда стояла ровная, неподвижная, как в стакане. Немного пахнущая погребом от затянувшегося покоя. Солнце не прощупывалось, и с утра начинался поздний вечер, продолжающийся бесконечно. Осень выглядела притихшей, словно кем-то пристыженной, и чайки переговаривались еще с детства сорванными голосами. На пристани непрерывно курил сторож, доставая табак прямо из кармана, и рыба почти не клевала, обминая ее крючок. Но она все равно сидела в единственном теплом свитере, который растянулся от бесконечных стирок и легко натягивался на колени. Мечтала, наклонив голову на бок, и ленивый ветер трогал ее всю: и гладкую щеку, и руки в мелких бородавках, и вязаные шерстяные носки. А потом шла семь километров домой через мост на другой берег. С первыми приступами темноты дорога становилась безлюдной, из-за постоянных слухов о маньяке, который прятался под мостом и стягивал девчонок за ноги. Поэтому девушки старались ходить строго по центру, куда не смогут дотянуться руки даже самой невероятной длины.

Этот студенческий городок был, по меньшей мере, странным. В нем еле помещались тридцать тысяч жителей, но у каждого была святая обязанность один раз в неделю отмечаться на рынке. Стоять парами-тройками, громко беседовать, рассматривать товар, вытирать платком подвижные губы и осуждать тех, кто не пришел.

Тут все варились в собственном жидком соку и не любили чужаков. Целыми династиями сажали гектары огородов, высматривая через забор, не взошла ли у соседей руккола раньше, выносили на рынок банки с жирным лечо и побитые молью свадебные платья. Здесь любили гадать, ворожить и лечиться у колдунов, а поликлиника при въезде стояла, как неживой сероватый прямоугольник, посещаемый только в самом крайнем случае. А еще конкурировали между собой семь школ, и из них бесконечно переводили детей в поисках чего-то совершеннее.

В городке теснились сплетни, нужда и обостренное чувство национализма. Все пели в народном хоре в льняных рубашках своих дедов, танцевали в молодежном центре и ездили на велосипедах, сузив калоши бельевыми прищепками. В нем словно до сих пор жил городовой, который в черных сапогах и шляпе, отбирающей половину лица, по-хозяйски прохаживался кривыми улочками. Оглядывался по сторонам, прикрывая рот почему-то кулаком, осматривал музеи, занимающие первые этажи практически каждого дома, и музыкальную школу с концертным роялем, привезенным еще до революции. Городовой равнодушно топал мимо кованых ворот с тихо обезумевшими людьми и не обращал никакого внимания на вытянутые потные ладони. Люди гундосили одно и то же:

– Дяденька, дай сигаретку!

И Катя каждый раз со стипендии покупала «Приму» без фильтра и раздавала пахнущие дешевым табаком валики пациентам психиатрической больницы. Сперва немного побаивалась и проходила мимо, вжав в себя голову, но потом осмелела и даже по пару минут расспрашивала, как им здесь живется. Они, толстея с каждым днем, обижались:

– Кормят плохо. Хлеба почти что не дают…

Она вызывала «скорую» всем пьяным, которых находила вдоль дорог и остановок. Стоило им удобно устроиться на лавочке, согревшись под фуфаечной ватой, как над ними уже стоял врач с брезгливым лицом.

Зимой наведывалась в детдом, чтобы прочитать детям на ночь сказки Андерсена и Оскара Уайльда. Стригла их обычными ножницами для резки бумаги и, не моргая, сбрасывала с локтей толстые вши. Укрывала тонкими одеялами, внутри которых сбивалась вата, словно комки манной каши, а потом возвращалась через весь город, постоянно проваливаясь в свежие, еще не прихваченные сугробы. На транспорт денег не было все пять студенческих лет, да и единственный автобус №35 ходил от силы три раза в день.

Она помогала всем, кроме самой себя. Знала о других жизнях намного больше, чем о своей собственной. И зачем-то целыми днями разбиралась с чужими зачетками, абортами, любовными ссорами, не замечая, что у нее самой уже давно ничего не происходит. Ни хорошего, ни плохого. Полный бесцветный штиль… И незаметно стала для парней своей, одеваясь также по-мальчишески неброско. Джинсы и рубаха, из которой вырос старший брат, ботинки на толстой подошве и бесформенная курточка. И никто не обращал особого внимания, что под рубахой крепкая, как гигантская алыча, грудь.

Ей нравился этот город. Частенько устоявшейся весной любовалась пойменным лугом и длинной тропой, напоминающей черную мериносовую нитку вдоль сочного зеленого ситца. Там прогуливались парочки, жевали свою жвачку пятнистые коровы и плыли надутые облака. И тогда она завязывала два девичьих хвостика, брала для виду конспект по детской психологии и шла к Трубежу загорать. Муравьи удирали из муравейника, чтобы исследовать ее ногу, бабочки-худышки летели в ивовую тень, а она мечтала, что когда-нибудь поедет в Китай на праздник Середины Осени и будет есть лунные пряники, испеченные Чан Э – феей, живущей на Луне. И как только попадет на язык начинка из тыквенных и дынных семечек, миндаля и мандариновых цукатов, сразу же в ее жизни случится что-то хорошее. Настоящее чудо, по имени любовь…

Шло время…

Она ездила домой, помогала маме на луковых и помидорных грядках, а потом возвращалась с клетчатой сумкой, полной продуктов. В конце месяца варила ячневые и гороховые каши, когда уже совсем нечего было есть, и пела песню «Белая гвардия», которую выпускники передавали из уст в уста первокурсникам. Никто точно не знал ее автора и изначальную тональность, но пели дружно. Катя ближе к полуночи выходила на лестничную площадку, усаживалась на стоптанный порог и заводила:

Белая гвардия, белый снег.

Белая музыка революций.

Белая женщина, белый смех,

Белого платья слегка коснуться,

Белой рукой распахнуть окно,

Белого света в нем не видя…

Потихоньку подтягивались студенты из соседних комнат. Некоторые выносили и расстилали матрасы и пели лежа, не спуская глаз с высокого водянистого потолка.

А еще она тихо, про себя, любила местного музыканта-баяниста, похожего на цыгана. Ходила на все его концерты, прячась за спинами, сдавала за него рефераты и приглашала после пар в голодное общежитие, чтобы накормить сэкономленными сосисками.

Он занимался с ней в одной группе и имел свободное посещение. Помогал ставить руки в среднюю позицию на уроках дирижирования и объяснял ненавистную гармонию. Учил обращать септаккорды, правильно расставлять акценты в «Шутке» Баха и приносил популярные партитуры. А потом переспал с ее подругой на банальной студенческой вечеринке…

В тот день Катя ушла на целый день в музей под открытым небом. Сидела, свесив ноги, на лавочке у хаты гончара и возле церковно-приходской школы. Смотрела заплаканными глазами на блокадный хлеб из опилок и маялась у плетней, ведя пальцами по лабиринту запутанной лозы. А когда голод стал нестерпимым, ела непонятные ягоды прямо с кустов, надеясь, что они ядовитые. За ними – дикие груши, которые по осени становились мягкими и склеивали губы, как силикатным клеем, только вместо груш и бузины представляла лунные пряники – главное украшение стола. И веселый праздник с бумажными фонариками, когда осень приближается к экватору…

Она вернулась, совсем заброшенная, с собранными в шарообразный букет листьями. И он еще долго стоял на шатком столе, прикрытом клетчатой скатертью, до тех пор, пока в нем не завелись жучки. В один момент девочки его выбросили через балкон на ровный недельный снег, а ей показалось, что выбросили ее неразвитое счастье. Целый букет будущего желто-лимонного счастья…

Потом в ее жизнь вошел Стасик, и Катя обрадовалась, что теперь они заживут тихой семейной жизнью, в которой по утрам в кастрюльке пригорает манная каша и ищутся по всему городу соски фирмы Avent, имитирующие материнскую грудь. Только Стас много чего не мог: встречать ее с работы, смотреть ее фильмы и спать с ней в одной постели. Ему мешало ее дыхание, слишком теплое тело и вообще ее присутствие.

– Ты пойми, – рассуждал он по утрам. – Я сорок лет спал один. Ворочался, упираясь коленями в глухую стену, топал на кухню заморить червячка и попить воды. А теперь мне приходится с кем-то делиться кроватью. Понимаешь, мне тесно. Я еще к этому не готов.

И она уходила спать в крохотную необставленную спальню, больше похожую на чулан. И укрывалась его старым пальто, так как в квартире не было лишнего одеяла. А когда по утрам на цыпочках пробиралась на кухню готовить завтрак, неизменно заставала открытую хлебницу. В ней лежал только серый мякиш, издали напоминающий буханку. За ночь он съедал всю хрустящую корку до конца.

Однажды, прогуливаясь рыхлым вечером, из которого бесследно исчезли звезды, они забрели в ночной супермаркет. У входа стояла машина, и грузчик с разбитой губой разгружал торты. Они тогда купили «Киевский» с желейными ромбиками и масляными персиковыми цветами. А утром она нашла в мусорном ведре только коробку и гору белых и ореховых крошек. Стасик съел все, не посчитав нужным оставить ей хоть кусочек.

Только Катя очень хотела быть женой. Честно гладила его рубашки 54-го размера, напоминающие парашюты, и аккуратно развешивала их в шкафу. Научилась готовить любимый суп харчо и голубцы. Вязала носки и ползала с тряпкой, вытирая пыль с плинтусов. А он продолжал раздражаться по любому поводу. Даже, когда из кухни в комнату просачивался сытный запах еды, демонстративно затыкал полотенцем щели в просевшей двери. Сердился, если переключала канал, потому что только он в своей квартире мог диктовать, что смотреть по телевизору, и приходил в тихое бешенство, если в доме появлялся кофе другого, непривычного сорта, или она отвечала на звонки по домашнему телефону.

– Никто не должен знать о твоем присутствии, пока у нас еще ничего не решено.

Но хуже всего было в постели. Он ненавидел целоваться и не целовал ее даже в губы.

– Что ты от меня хочешь? Эти телячьи нежности меня раздражают. Есть дела поинтереснее.

А она верила, что так и надо…

Стас выбирал позу, в которой минимально соприкасались тела, потому что чужая кожа натирала ему живот, и все боялся, что у него в постели случится инсульт, как у соседа из второго подъезда. Поэтому постоянно останавливался и прислушивался, не закралась ли головная боль, а когда действительно появилась еле уловимая пульсация – тут же вызвал неотложку. Докторша, с перекошенным от зевания ртом, измерила давление, послушала сердце и дала ему анальгин.

Он жутко разбрасывал вещи, стриг ногти и складывал их горкой на стеклянном столе, купленном в JYSK, и все время что-то искал в своих широченных, приплюснутых стопах, напоминающих медвежьи лапы. Он очень гордился этим столом, и каждому, заходившему в дом, обязательно на него указывал, подчеркивая, что купил именно в JYSK. Когда болел, запрещал с ним по нескольку дней разговаривать и при этом не снимал с головы полотенце, повязанное на манер чалмы. В такие моменты от него пахло потом, лекарствами и еще чем-то похожим на запах гнилой капусты.

А потом все закончилось. Как неожиданно заканчивается лето… Их «семья» треснула по швам, и Катя окончательно убедилась, что любви в их доме никогда не было. Они только присматривались к ней издали, щурясь близорукими глазами.

Девушка возвращалась из магазина с тяжелыми сумками. Пока на выходные съездила к родителям, в доме закончилось все – от спичек до картошки. Он, кряхтя, вышел ее встречать. В новых джинсах и бейсболке. Дежурно поцеловал в щеку и пристроился идти рядом.

– Ты что, не поможешь мне? – спросила, задыхаясь от возмущения.

Стасик многозначительно улыбнулся, нехотя взял один пакет и стал поучительно рассказывать, поднимая вверх указательный палец.

– Когда-то, в молодости, я увидел впечатляющую картину. Из универмага «Украина» вышли трое. Две узбечки в национальных халатах, навьюченные коврами, как ишаки, и узбек с легким саквояжем. Они пыхтели, пытались вытереть пот, который скапливался у них под носом, и лезли со всем этим багажом в трамвай. Это выглядело смешно и нелепо. А узбек шел налегке и даже не оборачивался. И тогда меня осенило. Вот как надо! Вот самая что ни на есть правильная позиция! Раз ты все это накупила, значит сама и неси. Ты же о чем-то думала своими куриными мозгами…

У Кати в голове послышался хруст, словно сломалась жизненно важная извилина. На землю капнула точка невозврата, как тяжелая капля с перемерзшего виноградника. И она ясно поняла, что не знает, как жить дальше, но уже окончательно не может, как сейчас. А ведь так долго надеялась, что нашла то, что целенаправленно искала еще там, в душном студенческом сентябре. Там, где медленно остывал музей украинской одежды, бился лбом снег в не заклеенные на зиму окна, и лезла из земли стручковая фасоль на преподавательских огородах…

И тогда она ушла. Ушла, возбужденная собственной смелостью. А он остался сидеть в своем кресле, не прекращая ковыряться в ступнях и искренне недоумевая, что ей было не так.

Некоторое время жизни не было… Только работа с издерганными нервами, командировки с поездами, в которых невозможно есть и спать, многочасовые тренинги, страховые договора и должность начальника отдела.

Появилась новая машина брусничного цвета «черри-кукушка» и квартира, хоть и съемная, но зато в тихом центре. И она почти забыла о своей китайской мечте. Только один раз в разгаре изможденного ноября попыталась их испечь для настроения. Но ее остановила цена на светлую патоку, бренди и рисовую муку.

А потом наступил самый ужасный день в ее жизни, и сразу же появился он.

После обеда на оживленном перекрестке в двадцать третий лунный день в нее врезался дядечка на жигулях. Одет он был очень странно: в шерстяной свитер на молнии, пахнущий собачьей шерстью, спортивные штаны и парадные остроносые туфли. Не мигнув, больно ударил «кукушку» в бок, и левая дверца чуть не сломала ей ребра. Катя провалилась в какую-то яму, заполненную компостом, и только раздражалась от назойливого:

– Девушка, с вами все в порядке? Девушка, вы можете дышать?

Вопросы задавал прохожий, ждущий свой зеленый свет. Он не смог спокойно закончить намеченный с утра маршрут и остался с ней. Сперва убедился, что она там жива, потом сел в «скорую» и придерживал ее болтающуюся, как мяч, голову, а когда узнал, что у нее сотрясение мозга средней тяжести, направился прямиком к ней домой.

Катя плохо соображала и не могла вспомнить его имя. Он терпеливо его повторял, оглядываясь по сторонам в поисках холодного полотенца, а потом остался на ночь и несколько раз бегал за тазиком, когда ее тошнило. Утром ушел, стеснительно чмокнув в щеку, а Катя продолжала лежать, щупая себя на кровати и страдая от жажды.

Вечером Влад вернулся. Раскрасневшийся, пахнущий дымом и аммиаком. Принес с собой рубанок, стамески и жирный балык. Как оказалось, балык был припасен для себя, а для нее он доставал йогурты, занявшие всю верхнюю полку в холодильнике. А когда они закончились, купил сметану и кефир, и она пила их с ореховым вареньем. Кате запретили напрягать глаза, читать и смотреть телевизор, и Влад читал ей вслух, смешно расставляя ударения и практически не видя запятых.

В какой-то момент, когда он помог ей вымыть волосы и сварил зеленый борщ, заправив его салом с зеленым луком, она поверила в их будущую любовь и стала ждать с работы, прислушиваясь к потугам лифта. А потом через две недели, когда был отменен постельный режим, они все равно в этой постели оказались, и началась жизнь, местами опять похожая на семейную.

Влад оказался хорошим столяром, умеющим любую доску превратить в табурет. Он делал на заказ книжные полки, тумбы под телевизор и стеллажи. За неделю исправил в ее квартире все, что было сломано за много предыдущих лет. И поначалу ее умиляло, что молоток он носит за резинкой спортивных штанов с оттопыренными коленками, а разговаривает, не вынимая гвозди изо рта.

На Новый год она подарила ему две фирменные рубашки. Он – кулон из серебра. Кулон оказался настолько тонким, что в первый же день сплюснулся в бесформенный шарик, и Влад тогда назидательно подчеркнул, что она совершенно не умеет носить дорогие вещи.

Он выдавал ей деньги на хозяйство и тут же отбирал половину на закупку стройматериала. А когда она доверительно рассказала о своей мечте побывать в Китае на празднике и откушать пряников, он на следующий же день купил ей два килограмма «Столичных» с белой неравномерной глазурью, и подчеркнул:

– Чем тебе не Китай, и чем не лунные пряники? Мы не можем себе позволить такую дорогую поездку, потому что с осени начнем строить дом, и я уже приглядел участок. Поэтому затягиваем пояса потуже, и, думаю, лет через десять сможем путешествовать.

Катя сделала слишком большой глоток воздуха и закашлялась:

– Влад, я хочу жить сейчас, сегодня, а не через десять лет.

Он посмотрел на нее с жалостью и закрылся в ванной на полчаса.

После развода он долгое время жил с мамой, и поэтому старался побыстрее пустить корни в ее квартире. Перевез свою искусственную дубленку и ящик с инструментами. Банку нитролака и парочку трусов. По-хозяйски расхаживал с чашкой кофе и постоянно курил на балконе. И ни разу не предложил оплачивать квартиру хотя бы пополам. Но когда увидел в Катиной сумке новую упаковку с колготками, фыркнул:

– Кать, может, хватит покупать сотую пару, когда у нас стройка на носу?

И тогда она его прогнала. Второй раз прогонять было легче и даже немного весело. Влад нехотя вернул ключи, запихнул в пакет дубленку и высказал напоследок все: и как с ней возился, и как подклеивал плинтуса и исправлял просевшие двери, а она с жиру бесится. Подумаешь, принцесса…

…На тарелке лежали лунные пряники. Большие, с выпуклым орнаментом, привезенные из Китая. Она их рассматривала очень внимательно и вспоминала свою юношескую иллюзию о том, что стоит хоть разочек откусить это лакомство, как жизнь развернется на сто восемьдесят градусов и пойдет совсем иначе, по более праздничному сценарию.

Только Катя все время забывала, что свой сценарий пишет сама, а лунные пряники – всего лишь его волшебный и очень вкусный завиток.