Читать книгу «На кладбище гуляли мы». Рассказы - Ирина Ишимская - Страница 2

Посвящается Вадиму Филатьеву

23 апреля. Внезапный звонок. Разговор с Вадимом Филатьевым по телефону.

– Ира! Ты можешь сейчас говорить?

– Да, Вадим, конечно, рада тебя слышать.

– Я вот что хочу сказать.

Я долго держал твой портрет, т. е. мой портрет, написанный тобой, повернутым к стенке. Стеснялся его показывать. Он получался выше Иисуса. Иисус у меня ниже висит. А недавно я его повернул и опять увидел, как же ты меня поняла. Ты самое главное разглядела во мне. Вот это мое состояние и крестик. Мне у тебя нравятся три вещи: портрет Куликовой, мой портрет и экспрессивный котик, которого я у тебя выпросил. Ты знаешь, мне как писателю лет на 50 обеспечена жизнь. Я надеюсь, что ты доживешь и увидишь, что твои труды не напрасны. Я-то сковырнусь скоро.

Кажется, что он не пьян. Ну разве немного…

– Спасибо, Вадим. Я тоже как раз вспоминала об этом портрете недавно. Хорошо, что ты меня тогда подталкивал. А так бы ничего не получилось. Я же хотела большой ваш общий портрет с Оксаной сделать.

– С Оксаной хорошо бы. Но это потом. Я вспоминал – в К. три человека мне дороги только: Ты, Антипин и Оксанка. Антипина нет уже. Но нам нужно как-нибудь встретиться.

– Обязательно. Я теперь легка на подъем.

Договорились на завтра. Сижу в электричке. Смотрю на платформу. Круглолицый мужчина прощается с женщиной. Два раза целуются в губы. Это трогательно и смешно. Соседи сели рядом, дачники. Муж и жена в возрасте. Но по разговору телефонному я поняла, что она ему не жена. С женой он разговаривал по мобильному. А мне-то что.

Ехала в электричке и всю дорогу читала книгу В. Ов-ва «Прогулки с учителем». Решила подарить все-таки Вадиму. У него день рожденья был, кажется, первого апреля. Забыла поздравить. Вот это и будет подарком, пусть с запозданием. А вторая книга о духовной практике Франклина Меррелла-Вольфа «Пути в иные измерения». Я ее раньше, много лет назад, читала очень часто. Она, можно сказать, была у меня настольная. Третья – одна из 10 книг, c которыми я не расстаюсь.

Звонок телефонный.

– Ира, ну как?

– Еду. Буду на Ладожском через два часа.

– Ну хорошо, – он обрадовался. – Я встречу тебя на вокзале, маршрут на первое время у меня уже разработан.

Когда второй раз звонил, он уже решил встретиться в другом месте.

– Я жду тебя у гостиницы «Московская».

Зеркало на Ладожском вокзале в женском туалете. Я в него часто смотрю, когда приезжаю для прогулок. Вижу в нем свое отражение и отражение женщин, стоящих в очереди в туалет. Часто я сама себе не нравлюсь. А сегодня я философски к этому зеркалу отнеслась. Я прочитала, что вселенная отражает нам наши мысли и чувства. Не знаю, правильно ли я поняла. Нужно еще вникать. Сегодня в этой поездке я все воспринимаю как знаки. Мужчина зашел в женский туалет и долго стоял, не понимая, куда он попал. Потом вышел.

Женщина с собачкой закатила коляску. И с коляской зашла в кабинку. Забавно.

Все шло хорошо. Но в электричке метро появился безногий нищий калека, передвигался по вагону с приговоркой: «Используй шанс помочь калеке». Я дала ему немного мелочи. Вышла из метро и направилась к киоску с водой. Передо мной стояла маленькая женщина. Она не могла дотянуться до прилавка. Вырвала с руганью протянутую тарелку. Рассыпала на ней свою мелочь и начала считать, злобно ругаясь. Вверху высоко на прилавке лежал ее пирожок. Я взяла его и подала его ей.

– Она еще не заплатила, – сказала девушка-продавец.

Я взяла тарелку с мелочью и подала ее продавщице. Та стала считать. А маленькая покупательница скрылась. Продавщица покачала головой. Не хватает пятнадцати рублей. Я улыбнулась:

– Раз я влезла. Я заплачу.

– Да, придется платить вам. Тут такие особы ходят…

Я купила бутылку воды 0,5 литров негазированную «Минскую». Заплатила за себя и за женщину. В мой мир ворвались эти образы уже из мира Вадима. Я это поняла. Он где-то здесь, где-то рядом. Это не мое. Помню, однажды мы с ним стояли на вокзале в К. и говорили о своем. Потом он подошел к кассе и что-то возразил кассирше. Когда отошел, поделился каким-то возмущением со мной. Кассирша вышла из своей загородки, подошла к нему вплотную и громко на весь вокзал что-то стала доказывать. Я тогда так удивилась. Не было особого повода. У меня никогда не бывает таких эпизодов и необъяснимой агрессии со стороны мира.

Я прогулялась ко входу в гостиницу, но его там не нашла. Еще походила. Подошла в выходу из метро и наконец увидела стоящего вдалеке ко мне спиной мужчину небольшого роста. Это он. Я подошла. Когда он повернулся, я удивилась. Мы виделись в прошлом году или позапрошлом, но за это время мне показалось, что он сильно постарел. Лицо красное и опухшее. Борода рыжая и усы. Я никогда не встречала его с бородой. Он наверняка почувствовал мое замешательство, и я стала оправдываться, лепетать о том, что к его бороде не привыкла.

– Ты изменился…

Он, похоже, тоже в моем внешнем виде разочаровался.

– Я тоже изменилась…

Первая минута узнавания. А виделись год или два назад. У меня стоит еще перед глазами его образ молодой. С задумчивыми глазами, утонченными чертами лица. Эту красоту вобрал написанный мной портрет. И их дети с Оксаной взяли эту утонченность черт.

– Оксана часто приезжает?

– Нет, раз в месяц.

Как-то странно живет у подруги жены в СПб. вот уже лет шесть, наверное. А с женой мечтают жить вместе, когда квартиру купят. Оксана как-то говорила: «Сын без отца вырос». Но они все равно вместе. Браки разные бывают.

– Давай направимся на берег Невы. Раньше у меня была традиция – сидеть у воды на скамейке и подводить итоги.

– Туда мы прогуляемся в другой раз. А сейчас пойдем в мое любимое местечко. Я приготовил тебе сюрприз, – говорит этот новый обросший Вадим.

– Что за сюрприз?

А! Мы направились в Лавру. Перед входом он низко поклонился и перекрестился три раза. Я тоже. Хотя моя гордыня внутри меня часто мне не давала этого сделать. И я подумала, что мне не мешает лишний раз преклонить свою гордую голову у всех на виду. Солнце светило. И мы оказались уже в волшебном весеннем мире вербного воскресенья. Люди несли вербочки.

«Мальчики и девочки веточки и вербочки понесли домой».

А. Блок.

Мне бросилась в глаза ухоженность у главного входа, посаженные южные растения, цветы.

– Какое замечательное место.

Там в Некрополе бродит моя частичка Ира Губанова и сочиняет стих:

У людей замедлены движенья,

На скульптурах горести печать.

Я пришла сюда для отрешенья,

Постоять, подумать, помолчать.

Второе четверостишие совсем другого ритма. Но мне тогда было на это наплевать. Ведь я писала только для себя. И было это все живое. Потом на Лито стала показывать В. А. свои неумелые стихи и начала учиться. В конечном итоге я научилась, но первозданность ушла. А этот стих был опубликован в газете «Красный треугольник». С. сделал мне подарок. Там же на Лито я увидела В-ва Ов-ва, книгу которого сейчас везла подарить своему другу. В интернете заказала и купила. Прекрасно помню В-ва. Он выглядел тогда старше и солидней всех учеников. Ему было лет 30 с небольшим. Имя мне сейчас пришло в голову – мистическое, несущее свое предназначение изначально. Чья-то он слава. Помню его прочитанные строчки стиха:

«И окно библиотеки ветер рвал, как целлофан,

Рвал, коверкал, целовал!».

Я часто тогда ходила в публичную библиотеку наверстывать упущенное в образовании, выходила на метро «Московская» и шла в общие залы. Читала Блока, Пушкина, Мандельштама, М. Цветаеву. Бродила в свободное от работы время по городу и старалась поймать какую-то музыку. Были просто состояния эйфорические. Но мир внутренний и внешний не сходились как-то. Потом все заменило другое. Великий покой медитации, выравнивание каналов, устремление вверх.

Вот я недавно прочитала о Блоке воспоминания Леонида Борисова.

Когда он, молодой поэт, пришел к Блоку за советом. Тот ему выдал речь о поэзии:

– Умение писать стихи – нехитрое умение. Научиться владеть размером – можно, писать грамотно и даже безукоризненно – также не ахти как сложно и трудно. Но не каждому дано – вернее позволено – включиться в музыкальный ритм своего времени, исчезнуть в нем, раствориться и, растворясь, говорить о том, что видишь и что чувствуешь. Вы понимаете, что я говорю? Если понимаете, это, возможно, лучше – в том смысле, если вы не поэт. Но и в том, и в другом случае вы рискуете остаться только литератором, если будете жалеть себя, думать о себе.

Но это моя, как говорится кое-кем, «писанина» – ни в коем случае не воспоминания. Я пришла на встречу со своим другом Вадимом. И хочу забрать в себя свою частичку. Там было все величественно. А сейчас вокруг одни редкие памятники и пустынно. Я уже привыкла к тому, что пространство меняется как хочет. Вещи пропадают, а потом внезапно находятся. У меня в детстве мир переворачивался несколько раз. Но все же. Это уже слишком. Там была могила Натальи Николаевны, как написано – «Ланской»?

– А где Некрополь? – спросила я у Вадима. – Где памятники? Это и все? Я помню – там было много скульптур.

Я не сразу поняла, что мы уже прошли главный вход в Некрополь, куда нужно покупать билеты. Подошли к ограде и вернулись назад.

– Я тебя долго не задержу. Погуляем часа два, три. У тебя же один выходной, отдыхать нужно.

– Ну что ты, Ира. Все отлично. Я сейчас отдыхаю. Вот здесь в Соборе долго не было ремонта. А недавно все отремонтировали.

Обогнув Свято-Троицкий Собор, мы оказались на берегу реки Монастырки на Никольском кладбище, и моим глазам открылся замечательный вид. Могилки, скульптуры, оградки, старинные плиты. Кое-где ходили люди. Чудный апрельский фон для нашей встречи. Как он угадал.

– Это мой сюрприз.

– Молодец. Здорово!

Не веря воскресенья чуду,

На кладбище гуляли мы.

Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

– Откуда это?

– Ты что не знаешь? Это Мандельштам. Прекрасный стих, посвященный Марине Цветаевой. Здесь есть несколько скамеек. Вон та занята.

– А мы можем сесть на этом круглом пне.

– Вполне, вполне… Рядом с этой старинной могилкой без оградки. Одна плита.

– Кто здесь похоронен?

– Кирилл Михайлович Величковский, воспитанник 3-й гимназии, ученик пятого класса. Родился в 1904-м году. Умер в 1915, – прочитал Вадим.

– О, какая старина! Приятная компания.

Я устроилась на пне. Мой друг присел на корточки напротив над похороненным гимназистом. Достал сигарету, закурил. За деревьями у церкви на скамеечке невдалеке сидели две старушки. И я подумала, что мы можем перебраться туда, когда они уйдут. Время еще есть. И так много нужно друг другу сказать. Но с чего начать?

– Помнишь, как мы сидели с тобой на стадионе? Ты держал в руках только что вышедшею твою книгу «Калаус».

– Да, помню.

Вадим выпрямился в полный рост, и тут я почувствовала опять его истинный образ. Он стал тем «божественным мальчиком». Синоним Марины, обращенный к Осипу, вполне подходит и к нему. В «Калаусе» главный герой предстает чутким, впечатлительным юношей, попавшим в одно из замкнутых отдаленных мест со своими звериными законами и школой выживания. Для меня те места кавказских минеральных вод ассоциируются только с прекрасным, нежным и воздушным, как сияние вдалеке Эльбруса.

Но Вадим и там попал в такое место, где беспросветная работа и сложность человеческих отношений. Ад и рай существуют рядом. Они в нас самих. А скорее всего, его туда послали для освещения проблемы. Вот сейчас он встал на кладбищенской земле и спрашивает не у меня, конечно, а у небес, может быть:

– Я хочу писать, хочу общаться, а мне нужно работать, что я такого сделал в прошлых жизнях, что на мне висит этот рок?

– Карма, Вадим…

Вот у всех этих похороненных здесь была своя карма. И они отыграли свои роли. Многие родились вновь. И гимназист этот уж родился. Вероятно, не один раз. Но карму можно изменить. А все-таки хорошо. Здесь история. Вся Россия.

– Да, мне тут все знакомо, Тем более что я жил здесь.

– Где?

– Здесь на кладбище, когда приехал в Питер, в середине 80-х годов.

– А где конкретно?

Он засмеялся.

– Да вот тут, на этом месте и спал. Или вон на той скамейке, что на том берегу.

– О!!! Если бы я была твоим биографом…

– А тебе придется быть моим биографом, – сказал он тоном, не требующим возражений. – Мне год остается, наверное, для жизни, очень плохо себя чувствую, сердце болит, почки, спина. Я так завидовал Антипину, когда ты показала о нем рассказ. Думал: «Вот бы Ира так написала обо мне».

– Что ты, Вадим, настраивайся на жизнь. Тебе же еще мало лет.

– Пятьдесят. Да, для мужчины это мало.

Я вспомнила похороны Виктора Антипина, нашего общего друга. И опять свои угрызения совести.

– Почему я не произнесла речь на его похоронах? Ведь он заранее во время болезни просил меня. Стоял рядом, наверное, ждал.

– А тогда никто ничего не произносил. Очень разношерстная публика была. Приехали его питерские друзья, бывшая жена Наталья. Они как-то особняком держались.

– Но я молитву прочитала. Незадолго до смерти он как-то позвонил, спросил: «Ира, ты напишешь мой портрет?».

Я грубовато ему ответила. Я и сейчас не могу этого сделать, хотя обещала ему перед гробом. Все через себя приходится пропускать, а на нем было много порчи – одна ясновидящая сказала.

– Это двойной должен быть образ, два лика: светлый и темный.

– Да, Вадим, ты в точку попал.

Как же ты жил здесь? Что ты помнишь?

– Холод собачий.

– Ужас! Да ты как Андрей Макин. Он в Париже на кладбище спал. Писал восторженные рассказы об этом городе, и парижане стали носить его на руках. Известным писателем стал. Париж ведь любит людей, которые им восхищаются и ценят его. Сейчас он почти француз. На законных основаниях западный стиль жизни критикует.

Я подумала о том, что Питер не такой, как Париж. Он любит только покойников. Памятники им ставит. А при жизни гнобит. Болотная идеология. Сейчас в литературе пошла тенденция писать о парижанках. И нашим женщинам внушается: «Будьте как парижанки, учитесь у них». Чтобы русские женщины стали как парижанки, мужчины должны дать им воздух свободы и любви хотя бы.

– Да, до пяти утра трясся от холода, а когда метро открывалось, шел туда отогреваться. С 10 утра – в «Сайгон». Там все меня уже знали. Чем-нибудь да накормят. Фауст длинноволосый, хиппи. Сколько раз менты арестовывали, били. Писали – без определенного места жительства. Слова «бомж» тогда еще не было. Потом на трубе играл. Рублей восемьдесят в месяц зарабатывал. Этим и кормился.

– А потом Снегурочка появилась?

– Это позже. Она умерла уже. Недавно узнал. Раком болела.

– Да? Печально. А сына видел?

– Нет, не удается встретиться. Я о многом хотел с тобой поговорить. Вчера даже речь в голове прокручивал.

– Я тоже…

– А сейчас как-то все сбилось.

– Давай скорректируем наши планы. О чем будем беседовать.

– О литературе, об искусстве, о жизни.

Я стала загибать пальцы по желаемым темам, которые хотела освятить в разговоре.

– Потом на ту скамеечку перейдем.

– Конечно. Я тоже хотел. Там старушки сейчас сидят.

– А после можно будет на тот берег вот на ту красивую лавочку, где ты в молодости спал.

Кричали вороны.

– Да туда можно будет полдня добираться. В обход придется идти.

– А что это за церковь?

– Прикладбищенская Николая Мирликийского, по его имени кладбище названо Никольским. Рядом с ней могила Льва Николаевича Гумилева.

– Да? Интересно посмотреть. В церковь мы не пойдем…

– Нет, конечно. Не нужно метаться. Одно дело лучше делать.

Я подумала о жизни мальчика Величковского. Что же привело его к смерти? Но никакой информации не получила. Пусто.

– А здесь тихо и спокойно. Я тебя сейчас сфотографирую у могилки гимназиста.

Достала фотоаппарат. Но смогла сделать только один кадр. Батарейки сели.

– Ой, батарейки закончились. Вот жалость. А вокруг столько красоты.

– А у тебя всегда что-нибудь не так, – он засмеялся. – Смотри, какие нежные почки на деревьях. Я все-таки мечтаю создать свое издательство. Я думаю, что так и будет.

Ну слава богу. Жизнь пошла…

Не взяла с собой ни планшет, ни смартфон, только мобильник старый и фотоаппарат с незаряженными батарейками. Да и зачем они нужны – эти подслушки.

Я достала книгу, которую читала в электричке.

– В-в просто подвиг совершил. Если бы не он, C. голос бы не остался. Остальные все его извращают. По-своему подают. Свои фантазии представляют. Не нужно заканчивать литературный институт. Можно просто эту книгу прочитать, и ты будешь разбираться в литературе и в живописи.

– Так ты покажешь мне книгу? – он давно уже ждет, наверное, в нетерпении.

– Ах, да. Вот она.

– Я такой ее и представлял. Вот такую обложку. Я тоже читал начало в журнале «Северная пальмира». Даже поехал в «Лавку писателя» покупать.

– Я дарю ее тебе. С опозданием, на день рождения.

– Спасибо, я так и думал, что ты мне ее подаришь. Еще себе говорил: «Если Ира мне ее не подарит, я сам ее выпрошу».

Страсть Вадима к книгам мне знакома. В книжном шкафу был идеальный порядок. Видела, когда я приходила к ним домой.

– А что это за церковки такие маленькие у могил?

– Усыпальницы.

– Красота!

– Вот в той я прятался от дождя.

– Так это твой дом…

– Да, я тебя домой к себе привел.

– У тебя первого день рождения?

– Нет, пятого. Запомни. 1-го у Гоголя, 3-го у Андерсена, а 5-го – у меня.

– Теперь запомню. Я вообще дни рождения плохо запоминаю.

Однажды с мужем мы пришли к Вадиму на день рождения. Его дети и жена нарисовали большую стенгазету, выражали слова любви. Оксана приготовила очень вкусные блюда. В. они очень понравились. А какого апреля это было, не помню. Еще я подумала о том, что вся Россия прошлых веков ушла в могилы. Унесли с собой свой неповторимый мир.

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,

Сияло и рвалось.

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

Вспомнился мне стих Марины Цветаевой. Кстати, ее присутствие я ощутила сразу же, как мы сюда зашли. И Осип Мандельштам с ней. Оба молодые. Гуляют по кладбищу на Владимирских просторах. А я ощущаю, что здесь. Мы встали и пошли по направлению к другой скамеечке, что выше. По пути заглянули в усыпальницы. Такие красивые старинные сооружения и такие запущенные.

– Вот в этой я прятался от дождя.

– Как здесь грязно внутри. Такую редкость и так не беречь.

– Тут ничего не изменилось. Двадцать лет назад так же было.

– Да Макин в сравнении с тобой в хоромах жил. В Париже-то кладбища ухоженные.

Мне могилы не надо. Не нужны мне эти веночки и всякие фигочки. Я сразу же пойду домой. Мне не нужны ни провожатые, ни встречающие. Тело сжечь и прах развеять. В.А. прав. Зачем утруждать людей. Кто-то должен ходить, ухаживать за могилкой.

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

Вспомнились вдруг стихи Фета.

Далекий друг, пойми мои рыданья,

Ты мне прости болезненный мой крик.

С тобой цветут в душе воспоминанья,

И дорожить тобой я не отвык.

Сейчас Мать Земля избавляется от человеческих миражей, которые окутали ее орбиты. Возносясь, она сбрасывает их. Так что строить миражи – это не для меня. Но создавать свою светлую грезу и учиться ее манифестировать – вот чему мне хотелось бы научиться, поддерживать землю и все природные царства в их вознесении.

На скамеечке второй я уже сидела, когда позвонила Оксана. Вадим отошел в сторонку. Я представила ее голос, говорящий с расстановкой: «Вадюша!..». Заботится все-таки… Я уже хотела приложить палец к губам, показать ему, чтобы не говорил о нашей прогулке. Но он сам догадался.

– Да я на кладбище…

Оксана, видимо, удивилась: «Что ты там делаешь?».

– Гуляю, – он повысил голос. – Да просто захотел прогуляться.

Узнает потом. Я ведь все опишу. А сейчас эта наша встреча – писателя и его биографа. Я уже стала входить в свой образ. Пока они долго разговаривали, достала листочки бумаги, кое-что записала. Книга В. Ов-а вызовет ряд подражаний. Модно станет заводить себе биографов. Когда Вадим, наговорившись с супругой, сел на лавочку, он опять закурил. Что мне не очень нравится. И еще у него есть привычка – почти совсем догоревшие окурки класть на прошлогоднюю листву. Я сказала:

– Моя любимая книга раньше была Франклина Меррелла-Вольфа «Пути в иные измерения». Я ее в дороге тоже читала, и она со мной.

– Сколько же ты книг взяла c собой?

– Всего три. Там автор говорит, что духовный путь – это путь выше гениальности, над гениальностью. Хочешь, я тебе сейчас прочту отрывок?

– Гениальность – это частный луч, который исходит из Великого Солнца Космического Мудрости и движет людьми, которыми овладевает, как пассивными инструментами. Но человек, проникший к сердцу Познания, следует сознательно и свободно там, где простой гений движется беспомощно. Я не берусь измерить, до каких глубин в самую суть себя смог я проникнуть. Могут измерить другие свидетели, но я не допускаю для себя никаких пределов. Из глубин, которые суть Высоты, я нисхожу безгранично далеко и нахожу абстрактную мысль столь пространной, что едва могу различить ее присутствие. Я мыслю Мысли, из которых предложения будут здесь целыми томами, а тома – целыми библиотеками. Но ниже этого есть Сознание более определенное и тем не менее далекое от определенности, четкости – и здесь тоже невыразимое. Общение, великая Любовь. Но я опускаюсь еще ниже и улавливаю полуоформлено то, что мыслимо, но еще неописуемо. А ниже этого – уровень, где я медленно и мучительно передаю в словах этого внешнего сознания малую толику части от части Великой Бесформенной Мысли. Эта Великая Бесформенная Мысль – как мне намекнуть о ней? Чистый смысл, максимально сжатый. Обнаженные протоны и нейтроны в тесной сплоченности (глоточек нейтронов в миллион тонн). Так что есть глубины за глубинами, а на поверхности – малюсенькая культура эгоистического человека, к которой он привязан, как нищий к корке хлеба.

– Как это верно! Но есть люди, идущие по пути изучения гениальности и славы. Это выбор души. У каждого есть своя задача, своя карма.

Что меня понесло? Я выболтала все самые сокровенные мысли. Все свои секреты. И даже самый главный секрет – свой закрывающий череду приходящих снов сон-откровение, сон-катарсис. А может быть, это и не сон. Нет, это был выброс в другую параллельную реальность. Но он, кажется, слушал не совсем внимательно.

– Видишь, монах в длиной рясе прогуливается.

– Может быть, охранник?

– Может…

Вороны раскричались.

– Единственное, что я сейчас хочу – это быть в постоянной медитации. Но мне не дают.

Я заговорила о том, что пишу. Спросила его совета: печатать или нет мою вещь под названием «Игра».

– Ира, я полностью тебе доверяю, и тебе как человеку, и тебе как художнику. Если ты так видишь ее в печати, я – за «Игру». Я ее принимаю, читаю, что-то свое нахожу. Там есть, конечно, некоторые композиционные сложности, но, думаю, если ты примешь мои предложения, их можно будет преодолеть. Правда одна… в историческом обозрении. А ты все-таки затрагиваешь исторический пласт (80-е гг. как минимум), а это, естественно, несет дополнительную нагрузку. Историю литературы 80-х годов будут изучать и по твоей «Игре» в том числе. Пусть и в очень узком ракурсе, но от этого суть вопроса не меняется.

Он стал рассказывать о драках в «Сайгоне» между «нациками» и «хиппи».

Потом очень смешную историю рассказал о том, как он в Москве первый раз пошел в Большой театр. Я так смеялась. Это достойно рассказа. Там тоже случилась драка.

– Обязательно опиши.

По речке плавали уточки. И Вадим стал внимательно за ними следить и комментировать их поведение.

– Вот это уточка плывет впереди, а за ней два селезня. Один поодаль держится. А она как бы их дразнит. А потом селезни повернули обратно, а уточка – за ними.

Вообще уточки – это персонажи из рассказа В. Филатьева. Вспоминаю очень интересное описание. Герой стоит на мосту и смотрит в канал. Там окурки, но главное – плавают уточки. Вспомнилась критика на это одного таксидермиста, сочиняющего юмористические вирши.

– Утки какие-то, зачем все это?

В конце 90-х годов я вернулась жить в К., в город своего детства из Новгорода, где работала после института. К своей матери жить из Ленинграда приехал Виктор Антипин, очень интересный человек, писатель и философ. А работал простым сантехником. Две заработанных своих квартиры он оставил своим бывшим женам и дочкам. Филатьев Вадим женился на Оксане, и молодая чета тоже переехала жить к ее родителям. Вадим с Антипиным встречались в Ленинграде и знали друг друга. И когда встретились в поликлинике в К., очень удивились. Я при библиотеке открыла «Литературный салон». Первое заседание прошло не очень удачно, как первый блин – комом. Я читала по карточкам выписки о творчестве Марины Цветаевой. Публика пришла разнообразная. Еще там был мой бывший муж, c которым мы уже развелись, но еще не расстались. Со своим восточным темпераментом периодически вставал и говорил: «Давайте споем». Вытаскивал старушек. А сам-то петь не умел. Там были местные поэты, читатели, просто праздная публика, сидели бабушки, которые ходят на клуб «Ретро» и хотели танцевать. Я очень волновалась. Хотя Цветаеву люблю и могла бы просто встать и начать читать стихи. Но почему-то решила осветить ее биографию. Среди всех этих людей самыми интересными мне показались длинноволосый молодой человек и разговорчивый, тоже с длинными волосами мужчина постарше – Филатьев и Антипин. Я использовала энергию моей кундалини, которая была поднята в сахасрару и объединяла всех присутствующих как бы облаком вибраций. Мне помогала моя духовная практика. Антипин говорил потом, что сразу же это заметил. Оказалось, что у нас с Вадимом есть общие друзья. Он тоже ходил на Лито к Виктору Сосноре, но уже после того, как я уехала из Ленинграда в Новгород. Встретиться там нам с ним не удалось. А жаль. Он всегда поддерживал меня и там бы поддержал. Сейчас я понимаю, что наша встреча была не просто так. А по контракту. Души друзей перед рождением заключают между собой контракт и там же обговаривают, где и как они встретятся. И что друг другу дадут. Что-то мы друг другу дали. Но и многое не додали.

Вспоминаю завет Виктора Антипина, сказанный мне перед смертью: «Ты, главное, Ириша, никогда не изменяй себе в творчестве».

Долгое время нам удавалось держать высокий уровень литературных вечеров. Мне казалось или так и было – писатели-классики сами приходили на встречу к нам в тонком плане. А потом Вадим с семьей уехал жить в Гатчину. Там начался его гатчинский период. Виктор Антипин уже заболел. Онкология. А меня затянули в вязкое болото посредственности и самолюбования вновь пришедшие люди. И среди них одна пишущая учительница с мужем таксидермистом. Они стали собирать деньги на общий сборник и пытаться его издавать. Но издательство было выбрано неудачно. Время шло, а сборника все не было. Через четыре года Вадим с семьей вернулся в К. Вместе с Н.-м взял издание сборника в свои руки, мы с ними съездили в Союз писателей. Выбрали там новое издательство.

Когда мы были в Союзе писателей на Большой Конюшенной, нас принимал Б. А. О-в. Очень он благосклонно отнесся к Вадиму. Филатьев тогда состоял в московском союзе и договорился с О-ым перевестись в Санкт-Петербург. Он вышел из комнатки Б. А. и стал разговаривать с секретарем, пожилой женщиной. А я сидела на стуле рядом с кабинетом. О-в остался один. Вдруг слышу – маты. И он стал кричать по телефону. Был очень возбужден:

– В октябре, в середине месяца, Валерий Георгиевич, бросим жребий, чтобы не было никаких разговоров подковерных. Будем строить все одинаково, когда будет сделано, тогда будем выбирать. Вы своих соберете, мы своих. Пока мы делим шкуру неубитого медведя. Пусть строят одинаково.

Я просто возликовала, что подслушала исторический разговор.

Два главы двух соперничающих Союзов писателей делят новое, еще не построенное здание на Звенигородской. А я случайный соглядатай, первый раз оказалась в союзе, и мне идет такая информация. Кто самый главный подсмотрщик и доноситель? Конечно же, пишущий. Когда этот медведь был построен и поделен, Вадиму там дали вести Лито. Но это уже позднее.

Как редактор Вадим строго подошел к изданию сборника. Многих просто выбросил, на других обрушился с критикой. Болото было встревожено. Люди, никогда не знающие разборов своих виршей, восприняли все это как оскорбление. Но самая главная атака пошла от учительницы, окончившей пединститут. Она написала большую пьесу об Иисусе Христе и желала ее обязательно на 30 страницах поместить в общий сборник. Я никогда не встречала такой одержимости. Ни то что табуреткой, она и диваном бы кинулась, подталкиваемая бесами. Христос там был изображен отвратительно. Может быть, позже она, наткнувшись на критику, шедшую уже от других людей, все переделала, но тогда это выглядело так:

Саваоф спрашивает Святого духа:

– А куда это делся Сатана?

Святой дух отвечает:

– В преисподнюю, Господи, разве не ты его туда ниспослал?

Саваоф:

– Ну я, так ему уже давно пора вернуться…

Тут в разговор вступает Иисус.

Иисус (лениво):

– Выколеблюваются.

Вадим рядом с этим словом написал: «Это что за неологизм?».

Слишком мягко спрошено, Вадим. На том свете спросят более жестко. Но учительница воспитана на марксистско-ленинской идеологии.

Дальше…

Саваоф:

– Иисус, сын мой, ты что такое говоришь… Дерзит родителю, херувиму какому-то по лбу стукнул, что жаловаться на тебя прилетел.

Иисус (зевая и потягиваясь):

– Так ведь надоело все, Господи. Заняться нечем. Раздраженно пинает подвернувшийся под ноги камень.

И дальше на тридцати страницах такая хренотень. Простое русское слово. Хрен отбрасывает тень. Это не Иисус, а какой-то бес под этим именем. А то, что на божественное брошена тень, это ничего. Полная мертвечина сознания. Смерть. Смерть в словах, мыслях и чувствах. После таких пьес обычно люди попадают в мир, где нет божественного сверкания. И сами удивляются, почему все вокруг так пусто и мерзко. И опять начинают словоблудить, создавать свои миры. Она упорно доказывала Вадиму, что пьесу нужно обязательно напечатать.

– Почему вы все один решаете? Давайте всех соберем, и пусть все выскажутся.

Филатьев попросил меня его поддержать. Они хотели окружить и надавить на Вадима, но не ожидали, что он приведет с собой группу поддержки и в этой группе я окажусь. Я пришла с мужем скульптором, а главное – мастером критических замечаний, мастерство которых он ежедневно оттачивал на мне. Вадим стоял у стола и начал свою речь:

– Мало того, что эта так называемая пьеса не подходит по формату (30 стр. в общем сборнике – это, по-моему, слишком). Если ее напечатать, некоторые авторы вообще не попадут в сборник, как и в предыдущий раз; но есть и второй фактор, он же и самый главный: эта так называемая пьеса написана вульгарным языком. Многие, кто читают ее, останавливаются либо в шоке, либо в недоумении. Любой уважающий себя редактор не может это никак пропустить. И я предложил госпоже М. представить что-либо другое. Ответ был категоричен: либо ты (т. е. я) печатаешь эту пьесу, либо ничего. Я сказал – нет. Теперь о профессионализме «новоявленного критика», которое ставят под сомнение вышеназванные господа. Для этого придется проделать небольшой экскурс в мою творческую биографию, иначе никак.