Читать книгу Журнал «Парус» № 87, 2021 г. - Дмитрий Алексеевич Игнатов, Сергей Рожнов, Ирина Калус - Страница 6

Перво-наперво, переоборудовав приватизированное на ваучеры коллектива ателье в магазин, Вадимыч отказался от услуг пультовой милицейской охраны. В печенках уже сидели ночные побудки после срабатывания сигнализации, вояжи на милицейском «бобике» из дому в ателье, открывание никем не тронутого помещения и контрольные обходы, во время которых патрульные совали нос к полкам готовой продукции, намереваясь выцыганить, в благодарность за неусыпную службу, что-нибудь из дефицитного. Ни разу за многие годы побудка не соответствовала реальной краже либо покушению на оную — и невольно закрадывалась мысль: а не корыстные ли это проделки самой охраны?

Пока ателье принадлежало государственной конторе, договоры с милицией заключались дирекцией на обязательной основе, без участия заведующего. Но вот он, Вадимыч, сделался собственником, и запрос о сотрудничестве на бланке МВД поступил конкретно к нему. «О, ребята, кого-кого, а уж вас-то мы знаем!» — мелькнуло у Вадимыча в голове. И он вежливо отказался.

Потом еще дважды приходили новые бумаги, со всё более настоятельным предложением услуг. Затем явился и уполномоченный — прозрачно намекал на возможные неприятности. Но Вадимыч остался непреклонным.

Звать его так, по отчеству, — уважительно и как-то по-домашнему, — девчата-сотрудницы стали чуть ли не с первого появления в ателье. Был тогда он совсем еще молодым парнем, не умел командовать — просто хмурился, будучи чем-то недоволен, и брался исправлять напортаченное кем-нибудь из вязальщиц своими руками.

Словцо «хозяин» в отношении тех, кто формально всего лишь заведовал, бытовало в народе неспроста. Ведь такой человек, «шеф» и «балабус», делал, по сути, всё основное — «слева» доставал сырье и туда же, «налево» сбывал неучтенную продукцию. При этом каждый из задействованных в деле получал свою долю. А вот рисковал свободой и нажитым добром он один. Наверное, поэтому все в ателье, не возразив ни словом и не торгуясь, уступили Вадимычу однажды свои ваучеры, сделав хозяина названного — владельцем. И никто не ушел.

Товар, который с руками отрывали на сторону, им куда как выгоднее было продавать самим. Вот и решили из ателье, расположенного на центральной улице, сделать магазин, а производство — несколько вязальных машин — переместить на базу строителей. Те в накатившей экономической неразберихе первыми остались без заказов и сдали в аренду помещение — то, которое раньше всех прочих оказалось ненужным. А именно — зал собраний.

Вадимыч молча отдирал пришпандоренные намертво к паркетным полам ряды кресел. Нанятая бригада, следуя его примеру, тоже упиралась на совесть. Затем они выдолбали пробоину в стене, через которую краном подали с улицы на второй этаж тяжеленные машины. Закладывая пробоину, Вадимыч опять же первым взялся за мастерок. Так, никем не помыкая и почти не делая распоряжений, трудяга-шеф в считанные дни перебазировал и заново запустил производство.

Пошла работа. Первым открытием для Вадимыча стало то, что, оказывается, самым дорогостоящим в процессе организации магазина станет товар, представленный на полках и стойках с плечиками. Ведь там, под рукой у продавщиц, должны находиться все выпускаемые модели всех расцветок и отнюдь не по одной штуке в каждом размере. А еще его неприятно удивило, что деньги, истраченные на товарный резерв, становятся, по сути, навсегда замороженным вкладом. Ибо, продав что-то нынче, шеф и его команда завтра же с утра пораньше должны были заполнить точно таким же, как то, что ушло, все опустевшие ячейки.

Без малого год, подзатянув пояса, экономили на всем ради накопления магазинных запасов. А те, за счет появления новых моделей, разрастались и разрастались. Но вот в одно недоброй памяти утро хозяину позвонила Виктория, открывавшая магазин, и срывающимся голосом сообщила о краже.

Вынесли, а точнее сказать — вывезли (в руках такого количества не утащишь) всё подчистую. Решетку из арматурин, толстых, как большой палец Вадимыча, вырезали в оконце тыльной стены чем-то наподобие ножниц с электроприводом — таких, какие бывают у спасателей, что разбирают завалы. Стало быть, приложил руку народец умелый и оснащенный. Спокойно орудовали хлопцы, как у себя дома. И не захочешь, а вспомнишь прозрачные намеки уполномоченного из органов.

— Я без вас не решилась, — сказала Вика, с появлением Вадимыча немного пришедшая в себя, — но надо бы скорее в милицию!

— Тебе мало того, что уперли? Хочешь, чтобы мы еще и с ментами поделились?

— В смысле? — не поняла она.

— В том самом, — невесело ухмыльнулся хозяин, — что они не за этими, — указал на зияющее оконце, — помчатся, а полезут к нам на производство. С переучетом. А там у нас, сама знаешь, грехов, как на собаке блох. Скажем спасибо, если откупимся, отдав столько же, сколько здесь ухнуло…

Он никогда не умел облегчать душу, жалуясь кому-то на невезуху. Поэтому и супруге не сказал о неурядицах. В первую очередь — супруге. Зачем? Помочь она ничем не поможет, огорчишь попусту — и ничего больше. Уходил на пустырь, выкроенный у города большим треугольником железнодорожных путей, пустырь его детства, — и там бродил, выдыхая, изгоняя из себя, как похмелье, тяготы неудач.

Там же, вышагивая вдоль лысой супесной колеи, наезженной неведомо какими машинами (их никогда и никто тут не видывал), мараковал он, как станет выкарабкиваться из ямы, в которую только что угодил. И что предпримет, чтобы не подставиться еще раз. Для начала, конечно, замурует наглухо тыльное оконце. А к решеткам, глядящим на красную линию, добавит вязь из сваренных раскройных резаков, оставшихся после снятых с производства моделей. Шведскую резачную сталь, вязкую, тягучую, не перекусишь, как арматуру. Да и ячейки в дополнительной стальной завесе подгадать следует помельче — черта с два к ним тогда подберешься массивным клювом эмчеэсовских кусачек! Остаются уязвимыми только двери. Да, они из добрячего железного листа. И с шипами, под которые высверлены отверстия в стальной раме — не взломаешь, даже срезав шарниры петель. Но вот замки — замков, с которыми не справились бы умельцы, не существует. Если не перенять что-то из старинных уловок. Таких, к примеру, как засов, передвигаемый ключом с западающим клювиком…

Горечь от потери исподволь притухала, скрадывалась, уступая планам необходимых действий, а вместе с ними к Вадимычу возвращались привычное равновесие и бодрый настрой. Само собой пришло в голову, что обезопасить от возможных посягательств следовало бы и производственные площади. И подумалось, что, когда он управится там, самой незащищенной останется генеральная денежная заначка.

Сбывая партию продукции кому-то из оптовиков, он получал битком набитый пачками купюр пластиковый пакет, который привозил вечером домой, вываливая содержимое в картонный короб из-под купленного недавно кухонного комбайна. Скапливалось иногда столько, что короб переполнялся. Но бывало, что и полностью пустел — когда проводились закупки расходных материалов или когда раздавались конверты с зарплатой.

При всем при этом забраться в квартиру было куда как проще, чем в магазин или рабочий цех. «Слона-то я и не приметил!» — воскликнул про себя Вадимыч.

Нужно было без промедлений что-нибудь придумать. Но что? Городить и здесь решетки с засовами? И тем самым оповестить всю округу, что в доме завелось нечто ценное? Нет, он давно уже и твердо знал, что безопаснее всего носить большие деньги в самой затасканной сумке, а того лучше — в открытой авоське, завернутыми в старую газету.

Он бродил вдоль колеи — и думал, думал… Как на грех, днем дома никого нет: они с женой работают, сын то в школе, то на тренировке. А что, если… И тут к нему пришла мысль о собаке. О надежном, способном постоять и за себя, и за хозяйскую кубышку псе.

Тут, конечно же, ему не мог не вспомниться Гарик, бывший одноклассник и завзятый собачей, который обитал неподалеку, в частном секторе, приторговывая щенками. Разводил Гарик всё больше волкодавов.

— Себе планировал оставить. Еще одну пару планировал завести. Но если ты просишь…

Гарька не лукавил. Он со школьных лет отличался наивной, чем-то смахивающей на собачью, простотой. И одевался всегда во что-то ношеное, застиранное, — в чем было не жаль ходить за зверьем и обниматься с ним же.

Двор, истоптанный тяжелыми лапами, пустовал. Порознь, в отдельных вольерах сидели взаперти, недружелюбно поглядывая на визитеров, песьи папа и мама. Желая вывести идеального охранника — а на них как раз таки небывало разохотился тогда спрос — Гарька экспериментировал, следуя собственному замыслу и сводя породу с породой. Сейчас от алабая с родословной в полтора десятка колен и ничуть не менее родовитой сенбернарши у собачея из всего распроданного выводка оставалась одна-единственная девочка, которой, правда, в отличие от именитых родителей, не полагалось никакого паспорта. Ибо помесь, составившая ее кровь, не соответствовала ни одной из пород, признаваемых людьми. Будь ее отец кавказцем, она с гордостью звалась бы московской сторожевой, а так…

Однако формальная беспородность ничуть не уменьшала долгий перечень исключительных собачьих качеств.

— Психика — просто редкостная! — с чистосердечным сожалением — жаль отдавать! — делился Гарик. — Да, девка! А ты, как и все чайники, хотел бы пацана? Да, пацанов можно надраконить против всех соблазнов. Но на запах девчачьей течки он уйдет, как под гипнозом. И — кранты… Эх, чего не сделает девка! Они, девчонки, и умней, и верней! Дашка, ты где? — кликнул Гарька.

Вадимыч повертел головой. А собачей позвал уже ласково:

— Дашуня!

Из дальней части двора, находившейся за домом, выскочила, уже успев разбежаться, яркая рыже-коричнево-белая собачья особь — юная и красивая, как игрушка. В ее внешности не было ничего от родителя-среднеазиата. Расцветкой, висячими клапанами ушей, разношенным ботинком мордахи она была стопроцентной сенбернаршей. Только короткошерстной, из-за чего все мышцы ее крепкого длинного тела играли, словно напоказ, делая собаку похожей на маленькую львицу.

— Сколько ей?

— Четвертый месяц пошел. Учить почти уже ничему не надо — от старших всё перенять успела, такая умница!

Умница сидела — выжидательно и собранно. И взгляд ее привлекал внимание двойственностью: он был одновременно влюбленным в хозяина и холодно-равнодушным к чужим.

— Ничего не боится! — утверждал Гарька. — Но и никого первой не обидит. И не бойтесь ласкать, не заласкаете. Наследственность в ней правильная. Правильная наследственность! Хотя и беспаспортная. На родителей все документы дам, а ей — не положено…

До машины Антон, десятилетний сын Вадимыча, отдуваясь, волок Дашуню на руках. И дома не отходил от нее ни на шаг. Супруга к новому члену семьи тоже отнеслась с симпатией.

Все они в этот вечер только тем и были заняты, что старались развлечь и поуютнее устроить новую жилицу. А ночью, когда разошлись по комнатам, она поднялась со своей подстилки в прихожей и какое-то время бесцельно бродила по коридору, то останавливаясь, а то вдруг снова неуверенно или торопливо цокая по паркету. И вдруг скульнула — робко, будто пробуя голос. А потом расплакалась, по-собачьи разрыдалась, перейдя на вой.

Никто не спал. Мальчишка первым выбежал из своей комнаты и, забрав Дашку в охапку, понес на место. Гладил, а она всё плакала. Потом утянул к себе в постель. И там всё успокаивал, пока они не уснули в обнимку.

Прижилась она очень быстро, за день, в чем-то — денька за два-три. Кушала с отменным аппетитом, который ничуть не портили разные «мынтусы», выпрашиваемые ею на кухне в период готовки и за общим завтраком и ужином. Она всего лишь скромненько сидела у стеночки — клянчили только ее глаза и длинные, сосульками, слюни, свисавшие из-под чемоданных губ. Мощь и обилие сосулек говорили о Дашкиных вкусовых пристрастиях. Здесь вне всякой конкуренции были оладьи — желательно погорячее (этого ей, конечно же, не давали) и посвежей.

Питанию соответствовал и рост. В холке она тоже подрастала, однако не столь заметно, как увеличивалась в объемах и в длину. Пребывая в движении только на прогулках с мальчиком и нечастых — с Вадимычем, она постепенно обретала мускулистость фанатичного качка и с каждым месяцем всё больше становилась похожей на львицу.

Свое детство Дашенция проживала быстрее, чем взрослел Антон, вследствие чего стала считать себя в их тесной семейной стае главнее ребенка и по-своему начала прилагать усилия к его воспитанию. С отроческим азартом он командирствовал над ней, а она, хитрюга, безропотно подчинялась. На прогулках. Зная, что, если там она не станет его слушаться, ее некому будет так часто водить на улицу. Но дома, в особенности при взрослых, она нарочито игнорировала Антошкины команды, ожидая распоряжений, сделанных старшими, и с показным прилежанием следуя указаниям Вадимыча или кормилицы-хозяйки.

Она насупленно поглядывала на мальчишку, когда его при ней поругивали либо делали ему замечания, — тем самым посылая упрек неслуху еще и от ее, собачьего имени. Последнее проделывалось ею с каждым разом всё выразительнее и всё чаще сопровождалось негодующими телодвижениями. «Да что ж это такое! — вещало всё Дашино возмущенное обличье. — Ну как же так можно себя вести!»

При этом она любила мальчика больше, чем всех других, играла с ним больше, чем с кем бы то ни было и, заступаясь за него на улице, не задумываясь, отдала бы жизнь.

И все-таки никуда не уходило и соперничество за место в общей стае.

Однажды, когда Антон, надутый, сидел на диване с низко опущенной головой и настырно огрызался в ответ на замечания матери, собака с миной благородного возмущения приблизилась к нему и, разинув пасть, вдруг оказавшуюся непомерно огромной, забрала в нее всю его голову. Правда, это было проделано с такой влюбленной мордой, что даже мама, сидевшая рядом, не испугалась — было понятно, что Дашка намеревалась лишь вразумить, ничуть при этом не причинив вреда.

Но отрок проникся. И впредь воздерживался от слишком явных «выбрыков».

С удивляющей регулярностью собаку проведывал Гарик. Поначалу словно бы инспектировал — достаточно ли комфортно ее устроили. И всегда в качестве своеобразного гостинца приносил ей порцию ласки. А потом все члены семьи стали замечать, что он и сам скучает по тому же самому. Встретив их на улице, он, в затрапезном своем одеянии, плюхался на колени, чтобы обнять свою бывшую львицу, и с выражением счастья на лице принимал облизывания.

Когда Дашке исполнился год, в самый день ее рождения Гарик привел к ним в дом, по предварительной договоренности с Вадимычем, некоего Мазохиста, который подрабатывал ролью «чужого» при обучении собачек охранным навыкам.

— Странная какая-то кликуха, — покачал головой хозяин.

— А он любит, — посмеиваясь, пояснил Гарька, — чтобы его кусали побольней!

Дашку оставили одну в квартире, к чему, собственно, ей было не привыкать. Затем, — на достаточном отдалении от дома, чтобы она не слышала, — Мазохисту вручили ключи. Оставаясь в своей обычной одежде, он лишь натянул на левую руку муфту из ватного, в три слоя, рукава.

— Хотя бы еще куртец защитный накинь, — посоветовал ему Гарька. — И штаны бы не помешали. Не куда-нибудь идешь, а к моей любимице!

— Напугал! — надменно парировал профессиональный «нехороший человек».

— Ну, сам смотри, — не стал спорить собачей. — Только потом, чур, без разговоров!

«Чужой» крадучись поднялся по лестнице. За ним, на цыпочках, прошли поближе к лестничной площадке Гарик и Вадимыч. Изображающий роль домушника повозился, орудуя незнакомыми ключами, открыл замок. Потом, настороженно озираясь, приотворил дверь и скрылся в квартире.

Секунды тянулись томительно. «Что там происходит?» — гадал Вадимыч. И тут послышались звуки молчаливой возни. Затем рухнуло что-то из мебели, и с топотом, кряхтеньем, сапом незримая куча мала покатилась к выходу. Дверь турнули так, что та, распахнувшись, оглушительно бабахнула по углу проема. Пятясь, с удивительным проворством вылетел на площадку Мазохист и в мгновение ока пересек ее, врезавшись спиной в стену. На нем висела… нет!.. над ним нависала невообразимых размеров лютая зверюга, казавшаяся выше Мазохиста на две головы.

— Что тут у вас такое?! — начальственно шумнул было, выглянув из соседней квартиры, дядь Петя, но тут же мигом запахнул дверь и пришибился за ней, любопытствуя уже в щелочку.

Гарик, а за ним и Вадимыч бросились к собаке.

— Назад! Сидеть! — гаркнул Гарька и властно рванул Дашку за ошейник.

На удивление легко она подчинилась и, отступив от нарушителя границ порученного ее присмотру места, послушно уселась. И сразу, будто в сказке, уменьшилась до обычных своих размеров.

— Погладь, похвали… — шепнул Гарька.

Вадимыч присел, стал гладить охранницу, приговаривая ласкательные слова. Спустя какую-нибудь минуту недавняя вздыбленность улеглась, словно Дашку всю прогладили утюжком, и она уже окончательно обрела вновь свое человеколюбивое и безобидное сенбернарское обличье.

— Кости целы? — участливо поинтересовался Гарик у Мазохиста, имея в виду руку под защитной муфтой, побывавшую в Дашкиной пасти.

— Пошел ты знаешь куда!.. — с ненавистью прошипел тот.

— Я же говорил — оденься!

— Она бы тогда меня, неповоротливого — еще быстрей… Предупреждать надо! Знал бы, что тут такая натасканная псина, так в дом этот ни за что бы не полез! А то — как в клетку…

— Натасканная? Да ты глянь: ей годик всего-то! Сегодня как раз стукнуло!

— Да ну вас! — разобиженно отмахнулся Мазохист и двинулся вниз по лестнице, придерживая здоровой рукой пострадавшее предплечье.

Для вечно захлопотанного Вадимыча лето — как и прошлое, и позапрошлое — наступило нежданно-негаданно. Но лето — это еще бы ладно, а вот как быть с обещанной домашним поездкой к морю? Он так привык за всем в работе присматривать сам, что и представить себе не мог, как в этом случае управятся без него. И вдруг, смекнув, чем можно отговориться, с притворным сожалением объявил, что поехать и на этот раз у него вряд ли получится.

— Это почему еще?! — с места в карьер завелась супруга.

— А Дашка? Куда ее-то?

— Для Дашки, — победно ухмыльнувшись, парировала жена, — есть Гарик. Пускай она поживет у папы с мамой пару недель, проведает родственничков!

Гарик с воодушевлением согласился принять свою любимицу на постой. Даже денег не взял, предложенных ему на покрытие расходов по кормежке. Но когда, вернувшись с югов, Вадимыч и исскучавшийся по Дашке сынишка подъехали к собачею на машине, чтобы забрать свою сенбернаршу, Гарик торопливо, виноватым голосом поддакнул:

— Да, да, поехали, заберем! Это за городом, у предков моих на даче.

По дороге стал рассказывать:

— Веришь — никогда с таким не сталкивался, даже подумать не мог…

— С чем не сталкивался? Да говори ты, не тяни!

— Вы уехали, привел я ее, пустил освоиться во дворе, вспомнить былое… Потом открываю вольер, выпускаю ее мамашу. Радуюсь, как дурак. Праздник, думаю, сейчас будет у зверья, такая встреча…

— И что? — в нетерпении воскликнул Вадимыч.

— Видел ты ее, когда она Мазохиста чуть-чуть не удавила? Так вот, мамаша ее в десять раз страшнее сделалась. Да как ухватит доченьку свою любимую за морду, как давай ее трепать! Я кричу: «Рена! Рена!..» Какая там Рена! Насилу лопатой дочку от мамаши отбил. Хорошо еще, лопата под руку подвернулась, а то не знаю, что вообще от Дашки бы осталось…

— И сильно покалечила? — обмирая душой, проговорил Вадимыч.

— Увидим. Сам неделю уже там не был. А оно ж все-таки подживает…

Дашка, угодливо размахивая хвостом львицы, вышла к ним потерянная и смущенная. Будто не знала, примут ли ее теперь обратно, такую уродину… Шрамы от заживших почти полностью ран смотрелись на собаке лишаями. Всю ее голову, всю морду покрывал лишайный этот узор. Кое-где еще виднелись подсохшие темные струпья. Ухо Дашки было разорвано, как и веко на правом глазу, что придавало ее внешности какую-то пиратскую кривоватость.

— Если что, — словно упреждая возможные упреки, поспешил Гарик, — если что, я тебе деньги, которые за нее, верну. Мои уж снова привязались, жалеют отдавать…

— Ну, что ты! Как это! — отверг Вадимыч. — Мало ли что случается… Какая бы ни была, а она наша. Правда, сынок?

А сын в тот же день уже расписывал в красках дворовым приятелям, в каких ужасных сражениях участвовала его Дашка и как героически побеждала. Впрочем, щекочущей тщеславие привилегии прохаживаться с собакой, ведя ее на поводке, Антон был лишен. Лишен уже давно, сразу же после опыта с Мазохистом. Члены семьи тогда воочию убедились, в сколь грозное существо способна превращаться их охранница, будучи разгневанной.

Гулять выпадало Дашке теперь только с Вадимычем. И очень скоро произошло событие, подтвердившее обоснованность таких ограничений.

Уставший на работе глава семьи вел собаку к заброшенной стройплощадке, где Дашка привыкла управляться со своими нуждами. Туда наведывались со своими питомцами многие, и было совсем неудивительно встретить там молодого человека лет тридцати, изнуряемого болезненной какой-то худобой и с подозрительно возбужденным взглядом. При нем был серый, царственной осанки дог — высокий, лениво-упитанный и с беспокойной, как и у хозяина, ненормальщинкой в глазах.

Вадимыч сперва помалкивал. Он и в добром расположении духа не очень-то жаловал всегда предсказуемый трёп собачников, а уж будучи выжатым за день, как лимон…

— Бойцовая? — разглядев Дашкины шрамы, бросил встречный с характерной развязностью, отчего Вадимычу подумалось: «Наркоша…»

— Нет, несчастный случай, — ответил он, желая отвязаться, и шагнул в сторону.

— Не гони! А то я не видал бойцовых! — неожиданно возбудился «наркоша». — Слышь, а давай их стравим!

Вадимыч счел за лучшее не отвечать, понимая, что всё сказанное обернется зацепкой.

— Пойдем! — позвал он Дашку, которая с подозрительно отсутствующим видом разглядывала навязчивого говоруна и его раскормленного пса.

— Зассал? — бросил «наркоша», беря «на слабо».

— Выбирай слова, сопляк! И разуй глаза — она девочка, твой не станет с ней воевать.

— Мой? Да моему один хрен, кого рвать в клочья! — и говорун уськнул, ткнув растопыренными пальцами в загривок своему псу:

— Возьми!

Дог, из глубин утробы рыкнув громоподобным басом, тут же кинулся в драку. Он налетал сбоку, и Дашка, и без того ниже его на полторы головы, разворачиваясь, нырнула к нему под грудь и оттуда бодающим движением подбросила кобеля в воздух. Заваливаясь на сторону, он оторвался от земли всеми четырьмя лапами и, пребывая в полете, был пойман противницей за ляжку задней ноги. Она ухватила высоко, у самого паха — за место изнеженное. И так основательно ухватила, что плоть кобеля заняла всю ее пасть.

Стремясь выдрать клок мяса, угодивший к ней в зубы, Дашка неистово мотала головой из стороны в сторону. А дог, громадный, но беспомощный, весь трепыхался в конвульсиях и вопил по-человечьи — то истошным дискантом, то басом.

— Назад! Сидеть! — непроизвольно подражая Гарьке, крикнул Вадимыч и, сам перепуганный не на шутку, рванул за поводок.

Разочарованно порыкивая, Дашка выпустила изжеванную ляжку врага и села — взъерошенная, готовая снова ринуться в бой.

— Ты что сделал с моей собакой? — едва опомнившись, заорал зачинщик с возмущением невинно пострадавшего. — Ты знаешь, сколько она стоит?!

— Валил бы ты по-тихому, — процедил сквозь зубы Вадимыч. — А то как бы еще хозяину не схлопотать от хозяина…

Домой они с Дашкой возвращались мимо забора, на котором восседал заносчивой повадки кот, одаривая мимо идущих высокомерным взглядом. Собака ступала, не поднимая головы, и они уже почти миновали наглого соглядатая, когда она, подброшенная вдруг неведомой силой, взвилась выше кромки забора, лапой сшибла кота на наружную сторону и поймала его, кувыркнувшегося в воздухе, клацнувшей, словно капкан, пастью. Приземлившись, выплюнула бездыханного, с переломленным хребтом спесивца, и как ни в чем не бывало продолжила свой путь.

— Всё! — только и смог сказать Вадимыч, когда они свернули за угол. — Больше ты у меня без намордника — никуда!

Его дело набирало и набирало обороты, а база строителей, у которых он арендовал производственные площади, всё заметнее впадала в запустение, как и соседствующий с ней, отделенный ржавой сеткой ограды детский садик, стоявший с выбитыми окнами. Вадимыч занимал уже весь административный корпус, в зал собраний которого втаскивал, было время, свои машины, и теперь вел переговоры о том, чтобы выкупить это строение. Ему же, в свою очередь, предлагали всю площадку — с боксами гаражей, складами и проходной, на которой он всё реже замечал вахтеров.

Прибрать под себя всю строительную базу целиком у него пока не хватало силенок, и всё мучительнее донимало его, что цех, в который он завез недавно несколько новых машин, где скопилось столько дорогостоящей пряжи и где бывает так помногу готового товара, — ночами остается без присмотра.

В конце концов он взял на зарплату четверых вахтенных. Порядок с дежурствами вроде бы восстановился, но много ли было проку от его дежурных в этой покинутой прежней жизнью округе? Тем более что вахта отстояла от его цеха метров на семьдесят. Вот бы куда собачек — таких, как Дашка! А не завести ли от Дашки деток? Подыскать ей в женихи кавказца попушистее, чтобы потомство не боялось холодов, и…

Гарик порылся в своей «картотеке» — в сваленных в ящик стола бумажных обрывках. Это были записанные на чем попало, руками разных людей, адреса, телефоны и клички собак. Выудив нужный клочок бумаги, он позвонил по телефону и условился о встрече.

Открыла им хозяйка. Провожая от калитки по дорожке двора, говорила Гарику:

— Только потому, что с твоей собачкой! А так — какой смысл с беспородными? Алиментный щенок — копейки…

— А Алмазу душеньку отвести? — шутливо возражал Гарька.

— Кто-кто, а он только этим и занят!

Привыкший, должно быть, к смотринам, посаженный на короткую цепь кавказец глядел на визитеров снисходительно. Он был молод, в самом соку, и весь лоснился от избытка внутренних сил и здоровья. Волчьи глаза, волчья морда, алый язык, фарфоровой белизны клыки и медвежья роскошь серо-черной шубы.

— Как? — осведомился Гарька, похваляясь Алмазом, будто своим собственным.

— Лучше не придумаешь! — очарованно отозвался Вадимыч.

Дашка ощенилась весной. Она была начинающей мамой — и, пожалуй, поэтому, а может быть, еще и из-за того, что детки вымахали очень крупными, двое из пятерых родились мертвыми. Зато уцелевшая троица… Самой маленькой и всем с рождения недовольной была светленькая девочка, которую так и назвали — Светкой. Средним по размерам и преимущественно серым родился мальчик, получивший имя Сергей. То есть тот же Серый. А бурого, в отцовской шикарной шубе увальня окрестили Топтыгиным — Топой.

О грядущих габаритах и силище потомства вещали прежде всего лапы детей — увесистые, голенастые, с нежными, розовыми и теплыми подушечками на пальцах, похожими на упитанных пупсиков.

Источников питания у мамы хватало на троих с избытком, но Топка ревниво отпихивал присосавшихся брата или сестру от соска и жадно смоктал сам, яростно разминая мамин живот лапой. Те, однако, находили другие поилки, но он бросался отнимать съестное и там. Наконец, нахлебавшись до отвала, задремывал, давая наконец накушаться всем.

Когда хозяйка папаши пришла выбирать щенка, причитавшегося ей за отцовство Алмаза, Топка был разительно крупнее других, а за счет богатой шубы смотрелся воистину великаном. С порога, ни секунды не колеблясь, она указала на него.

— Вы планируете продать? — коротко спросил немногословный Вадимыч.

— Естественно.

— А за сколько?

— Чтобы долго не искать покупателя, баксов за пятьдесят. Будь у него документы, тогда бы… А так…

— Ну так продайте мне!

— Берите! — с легким сердцем уступила она.

Растущие не по дням, а по часам щенячьи косточки настоятельно требовали кальция. Собачья детвора облизывала побелку со стен в коридоре, грызла куски мела, привезенные Вадимычем. Но забавнее всего она расправлялась с ежедневной порцией простокваши.

На пол ставили миску, вместительную, как небольшой тазик. В нее из трехлитрового баллона выливали простоквашу. Стоявшие вокруг миски нахлебники бросались к ней, как по сигналу стартового пистолета, и со скоростью спринтеров схлебывали всё дочиста. Вадимыч нарочно засекал время: не проходило и десяти секунд, как дно миски очищалось до блеска. Остатки простокваши оставались лишь на щенячьих мордах, и Топка с аппетитом облизывал братика и сестричку, после чего те, в свою очередь, съедали всё, осевшее на его носу, усах и подбородке.

Антошка водил их гулять. Подниматься вверх по лестнице они приловчились чуть ли не после первого посещения двора. А вот спускаться… Малыши останавливались у кромки верхней ступени, как у края пропасти. И, скорее всего, осторожничали не напрасно: их неокрепшие передние лапы, достигнув плоскости, лежавшей ниже, могли не удержать вес крупной головы и сытого тельца.

Мальчишка брал слева подмышку Серого, справа — Светку, выносил их во двор. После чего возвращался за Топкой, нетерпеливо переминавшимся с ноги на ногу.

Как-то, во время пятой или шестой такой вылазки во двор, он выпустил двоих первых на траву и повернулся, чтобы пойти за третьим. И тут увидел Топтыгина, бегущего к ним через проезжую дорогу! Победив в себе страх, Топка теперь, хоть и прицеливаясь перед прыжком с каждой ступени, но спускался сам. А Светку и Серого еще долго пришлось носить руками.

Поглазеть на резвящийся молодняк сбегались мальчишки и девчонки. Привилегией касаться щенков руками обладали, однако, лишь друзья Антона. А собачата стремительно взрослели и своими размерами к средине лета уже значительно превосходили заматеревших дворняжек. И вот, когда один из приятелей Антона в шутку толкнул, а потом еще раз толкнул мальчика, сидевшего рядом на корточках, Топка, оставив возню в собачьем своем кругу, впервые бросился защищать хозяина. Он легко опрокинул обидчика на спину и победно рыкнул.

Приятели решили проверить, точно ли это псёнок заступается за хозяина, — но всё неизменно повторялось раз за разом. Топку восторженно хвалили, трепали за ухо. Но когда вслед за ним на «противника» начали бросаться и Светка с Серым, норовя при этом ухватить побольней зубами, охота фамильярничать с будущими волкодавами стала пропадать даже у ближайших друзей мальчишки.

Так минуло лето. Сын уже с трудом управлялся на прогулках с еще добродушными, но уже здоровенными недорослями — и Вадимыч соорудил для них на производстве просторный вольер с домиком внутри.

Один из вахтеров с проходной — а все подвизавшиеся на вахте жили неподалеку — вызвался за небольшую прибавку к зарплате варить животинам еду и прибираться в вольере. Вадимыч подвозил ему на дом крупы в мешках, кое-какие овощи, а также кости, мясные обрезки, куриные лапы, головы. А сам по старой памяти подкармливал своих питомцев простоквашей. Тогда же, если была свободная минута, выпускал их прогуляться по двору. По ночам, — когда дежурил Петрович, готовивший еду, — они бегали на свободе; другие охранники их побаивались, и с ходом времени — всё основательнее. По выходным Вадимыч приезжал к своим псам с сыном и супругой, устраивая общий праздник.

А с весны все Дашкины отпрыски, уже взрослые, почти годовалые, заступили на службу. Между саженными кольями из сорок пятого уголка, вбитыми в землю почти заподлицо, была натянута толстая стальная проволока с бегающим по ней кольцом для цепи. Там же, в каждом персональном секторе охраны, каждой псине поставили добротную будку, емкость с водой и кастрюлю для еды.

Линии возможного собачьего перемещения обнимали цех с трех сторон, а четвертую, лицевую, четвероногие охранники захватывали лишь частично. Там должны были безбоязненно проходить на производство работники и заглядывающие по делу посторонние.

Самой незащищенной от корыстных, а равно и хулиганских посягательств была задняя, глухая сторона цеха, глядевшая на заброшенный детский садик, который к тому времени уже и горел однажды, и стоял весь в черных копотных зализах, идущих вверх от каждого окна. Этот пост, конечно же, достался Топтыгину.

С оладушками, состряпанными супругой нарочно для собачек, или с какими-то иными гостинцами Вадимыч время от времени навещал четвероногих сторожей. Скучали по нему, ожидая ласки, и Светка, и Серый. Но к ним, сидевшим день-деньской у фасадной части, все-таки подходили с остатками обедов и ласковым словом то механики, то вязальщицы. Тут же располагались и лавочки для курящих, не пустовавшие почти никогда в течение дня. Серый и Светка видели друг друга, видели людей. К ним могли подойти с угощением, а те, кто посмелее, могли и погладить. Топка же не видел никого — ни своих кровных родичей, которые и могли бы подойти, но вечно сидели там, где находились люди, ни работников с работницами, которым как-то не улыбалось тащиться за дом, чтобы угостить пса косточкой или коркой. Посещал Топтыгина только кормящий его Петрович, а внеурочно — один Вадимыч. Но и этот, одетый всегда в чистое, к своему волкодаву, заброшенному и изгвоздавшемуся, приближался всегда с брезгливой аккуратцей. А когда гладил, то всегда чутко сторонился его, готового броситься в объятья. И неизменно вел себя с некой обижающей торопливостью, как бы говорящей: «Ну, будет, будет, не до тебя!»

Пес хныкал, жаловался, умолял о чем-то взглядом, и эти посещения час от часу становились тягостнее для хозяина. Постепенно он уже просто-напросто заставлял себя ходить на глухую сторону цеха, а в итоге появлялся там всё реже и реже. Да и дел у него хватало.

В сезон повышенного спроса — а это бывало осенью и весной — вязальщицы задерживались на работе подолгу, до самого глубокого вечера или ночи. И вот однажды бригадирша, доверенное лицо, совестясь говорить неприятное и виновато заглядывая шефу в глаза, сказала:

— Знаешь, он так плачет по ночам, так воет — нам прям-таки жутко всем!..

Зная, что это его вина, но не зная, что делать, Вадимыч рассердился на нее:

— Так выйдите, поговорите с собакой! По полчаса курите — трудно подойти?

— Да мы его боимся! — встречно вспылила она.

— Своего пса — и боитесь? Не выдумывай! — и пошел прочь с докучливым грузом на душе, думая, что надо бы в выходной приехать и отпустить Топку, дать ему побегать. И поиграть с ним.

Но миновал месяц или больше того, и снова, набравшись храбрости, с тем же вопросом подошла бригадирша:

— Так как же с собачкой? А, Вадимыч?

— Не знаю! Вот — не знаю! Пусть привыкает, терпит! У меня и у самого жизнь собачья, только что выть не вою!..

Он выскочил на крыльцо с таким чувством внутри, будто убегает. Но, не дойдя до машины, развернулся, пошел к Топтыгину. Там, махнув рукой на чистую одежду, сел перед псом на корточки, принял на плечи твердые, тяжеленные лапищи.

— Ну, что ты? — говорил он, уткнувшись лбом в лоб собаке. — Ну, что же мне делать, а? Поменять тебя местами с Серегой или Светкой? Но если даже ты привыкнуть не можешь, они же тут сразу загнутся! Потерпи! А? Потерпишь?

Потом, подняв глаза, гладил Топке голову, снимал клоки линяющей шерсти.

— Завтра нарочно приеду со щеткой, вычешу тебя, будешь как новенький!

Бережно, пальцами убрал закисшее в углах собачьих глаз. И только тут увидел, что Топтыгин плачет.

— Прости меня! — шепнул хозяин. И сам всхлипнул — громко, загрубевшим вдруг голосом.

Пес плакал молча.

— Прости! — твердил Вадимыч, рыдая, как ребенок. — Натворил, дурак, и сам теперь не знаю, что мне делать!

И с мукой в душе ушел от собаки, которая после долгожданной ласки рвалась за ним — всей своей мощью рвалась с цепи.

Назавтра, как и обещал, он приехал, одевшись в рабочее, со скребком и раскладным стульчиком, чтобы устроиться с удобством и поработать без спешки.

Отдав, однако, более часа заботам и нежности, увидел, что сделал только хуже: Топка кричал, рвался и, забегая за угол, падал так, словно хотел удавиться на своем ошейнике.

Минула и осень. Зимой Петрович, принимая у своей калитки мешок сечки для собак, прохрипел простуженно:

— Что-то с Топтыгиным не того. Свалился и не встает.

Вместе подъехали к цеху. Топка, по своему обыкновению, лежал на снегу, и снег лужицей таял под ним. Собака открыла глаза, посмотрела и убрала взгляд.

— Что же это с ним?

— А вот посмотри-ка, — Петрович подошел к псу, приподнял свалявшуюся шерсть в месте, где хребет переходит в хвост. — Я сам только сегодня доглядел…

Вадимыч глянул и содрогнулся, увидев большую, сантиметров десяти в диаметре, сочащуюся язву.

Ветеринара он все-таки упросил съездить на место. Дорогой, — не понять, почему, то ли облегчая, то ли, наоборот, еще больше растравляя душу, — выложил как на духу, что он натворил, как обошелся со своим прекрасным, редкостным псом.

Топка, увидев их, среагировал как надо: из последних сил зарычал, силясь подняться против чужого. Вадимыч прижал ему рукой голову, приласкал, кое-как успокоил.

— Лечить? Можно попробовать, — мельком глянув на рану, заключил доктор. — Но шансов мало. Надо везти к нам, удалять хвост, чистить…Ну, и прочее, прочее. В общем, сами намучаемся и его намучаем.

— А как же?

— Самое лучшее — усыпить.

— А что это с ним? — интонацией уже давая согласие усыпить и одновременно ненавидя себя за это, спросил Вадимыч. — Из-за чего бы это вдруг?

— Не вдруг. Это штука долгоиграющая — и давно у него. От тоски и от страха. Видно, он очень боялся здесь…

Мертвого Топтыгина, расслабленно завалившегося на бок и протянувшего лапищи, Вадимыч и доктор долго не могли затолкать в большой мешок из-под бобин с пряжей. Кое-как справились, потом, пыхтя, отволокли в багажник. Машина, крякнув ходовой частью, аж просела под весом собаки.

На проходной нашлись пешня и лопата.

Перед тем, как везти врача назад в лечебницу, Вадимыч расплатился с ним.

— Помочь? — спросил тот.

— Зарыть? Нет, сам, спасибо…

На треугольном пустыре, заехав туда через железнодорожные пути, в нескольких метрах от дороги он разгреб снег и пешней начал долбить промерзший слой. Земля поддавалась неохотно, крошилась, как лед. Несколько раз Вадимыч усомнился: не широко ли взял? Но не стал сужать яму.

Когда он добрался до грунта, податливого лопате, руки уже тряслись от усталости. Углубился еще штыка на полтора, не больше, и выдохнул: «Хорош!»

Топтыгин оказался тяжелющим, каким бывает только мертвец. Хозяин обхватил его борцовским захватом и понес, принимая тяжесть грудью и животом. Принес, бросил. В яме, просторной по ширине, Топка улегся, не исказив своей последней позы — на боку и с вольно брошенными лапами.

Вадимыч зарыл его, насыпав бугорок — круглый, не похожий на могилу.

Весной холмик осел, заровнялся. Место Вадимыч узнавал теперь лишь по памяти. Но к лету там поднялась трава, которая как раз на том месте, где неглубоко лежал Топа, выросла, питаясь его соками, намного гуще, зеленее и выше, чем на всей остальной поляне. Слегка размытым, но безошибочным контуром угадывался под землей Топтыгин: голова, лапы, хвост, мощь грудной клетки…

Так он пророс травой, напомнив о себе. Когда Вадимыч оказывался в этих местах, его неудержимо тянуло подойти туда — очень было похоже на то, как нас тянет трогать и трогать больной зуб. Хозяину всё понятнее становилось, что именно страх и тоска сгубили собаку, и что именно он сам запытал до смерти ни в чем не повинного пса. И всегда теперь, подходя к живому повтору Топки, воссозданному густой зеленой травой, он вновь накликал этот страх и эту тоску себе в душу, словно принося неосознанное покаяние и как бы упрашивая Топтыгина, чтобы тот простил.

Но вот и эта боль стала в нем притупляться, сглаживаться, как заравнивается с ходом времени всё на земле. И Вадимыч уже приходил сюда, не испытывая муки. Просто проведывал своего питомца, в который раз удивляясь, как долго — из года в год! — повторяется здесь этот живой памятник чудесной собаке, жизнь которой он так жестоко отнял, платя за свое человечье неумение управиться с собственной жизнью.