Читать книгу Соль любви - Ирина Кисельгоф - Страница 2

Я училась в восьмом классе, когда вернулся дядя Гера. Я уже знала о нем. Мой дядя, сводный брат моей матери, убил свою жену. Из ревности. Его взяли сразу же, он и не пытался скрыться. Просто ждал, когда за ним придут. Потому мой дедушка умер от горя. И бабушка тоже умерла. Заживо. Мне рассказала об этом школьная подруга. Мы переписывали стихи в тетрадки и болтали о смерти моей тетки и моем дяде-убийце. Мне было интересно. Очень. Кино материализовалось в моей жизни, его героями стали неведомые мне родственники.

– Мой дядя – убийца, – сообщила я бабушке, сидя на стуле в кухне и болтая ногами.

– Никогда не говори об этом, – не поворачиваясь, сказала она. – Никогда! Слышишь!

Она резко отбросила нож, развернулась и пошла к раковине. С ее ладони падали крупные капли крови, проложившие извилистую дорожку от стола к раковине. Я сидела на стуле, а капли крови тянули ко мне свои крошечные красные ручки. Прямо с пола. За бабушкиной спиной.

Я соскочила, наспех обула туфли и выбежала из дома во двор. Я ушла потому, что не хотела мыть пол, с которого ко мне тянулись крошечные красные ручки.

Дядя Гера вернулся, а через два месяца умерла моя бабушка. Непонятно почему. Просто умерла, и все.

– Позаботься о Кате, – сказала она, глядя в глаза дяди Геры. – У нее никого нет.

– Хорошо, – ответил он.

– Обещаешь?

– Да.

Я слышала этот разговор от слова до слова. Я присутствовала при нем. Моя бабушка констатировала, что у меня никого нет. А я уже знала об этом. Ни к чему ей было об этом говорить. Совсем ни к чему. Я вышла и услышала хлопок. Громкий, как взрыв. Он поставил печать на бабушкиных словах.

Меня передали дяде Гере, и я осталась с ним. В первой половине жизни я служила эстафетной палочкой. Только бежать эстафету никому не хотелось. Еще до старта.

На похороны бабушки пришло мало народа. Пока дяди Геры не было, ему сочувствовали. Дядю Геру жалели за то, что он убил свою жену. За дело, так говорили соседи. Он вернулся, и нас стали сторониться. Теперь дядя Гера сделался живым укором совести наших соседей, и его перестали жалеть. Выключили жалость одним поворотом тумблера. Я до сих пор не знаю, это правильно или нет. Потому что для меня он стал близким человеком, единственным, кто заботился обо мне по-человечески. Как родные. Потому я никогда не спрашивала о его жене. Я его берегла. Для себя.

Мать поцеловала бабушку в лоб и подтолкнула меня к гробу.

– Попрощайся с бабушкой.

Я не боялась мертвецов, хотя никогда их до этого не видела. Я зачитывалась фантастикой и не страшилась никаких монстров, андроидов, машин-убийц, растений-инопланетян и подобной чепухи. Я обожала «ужастики» и ради них покупала кассеты и диски. Я боялась только одного: оживших совсем обычных вещей. Я пугалась до жути, когда привычные с детства вещи внезапно оживали в темной бабушкиной квартире.

– Ну же!

Я наклонилась и поцеловала бабушку в лоб. Он был ледянее льда. И тут я заметила, как по ее лицу кружат тени огромных снежинок, падающих через трепещущий от ветра, пронизанный солнцем узорчатый тюль. По лицу умершей бабушки кружили тени, отчего ее лицо то оживало, то умирало на глазах. Я иногда вижу живое лицо моей умершей бабушки и чувствую ледяной холод ее неживого лица. До сих пор, хотя прошло много лет.

Во время похорон бабушки завесили все зеркала в доме.

– Зачем это сделали? – спросила я.

– Так надо, – ответила мать.

– Почему?

– Потому! – раздражилась она. – При чем здесь это, если умерла моя мать?

Так занавешенные зеркала стали еще одной точкой отсчета. Они отметили смерть человека, спрятавшись от нее за длинными лоскутами черной ткани. Моя бабушка не могла уйти в зеркало, и ее не стало. Совсем. А я не успела попросить у нее прощения.

* * *

Бабушка умерла, и в моей жизни оборвалась еще одна ниточка. Я не знала, что делать, и тогда пошла к дяде Гере. Он курил в своей комнате, глядя в окно.

– Что со мной будет? – спросила я.

– Ночник, – помолчав, ответил дядя Гера.

– Что ночник? – не поняла я.

– Лампа взорвалась в нем перед самой ее смертью.

Он обернулся ко мне. И я увидела в его глазах вспышку ярко-розового света, вылетевшего облаком из расправленных крыльев каменной совы.

– Теперь в ее нутре не будет света.

– Да, – согласился дядя Гера. – Как у А Бао А Ку.[1]

– У кого? – удивилась я.

– У существа, живущего ради чужой человеческой души. Его не заметишь и не услышишь, так деликатно его участие. А Бао А Ку всегда следует за человеком, но надо очень постараться, чтобы разжечь в его теле свет своей жизни, – дядя Гера помолчал. – Чем меньше дела человеческие отбрасывают тени, тем ярче свет тела А Бао А Ку и тем больше шансов, что он никогда не угаснет.

– А как его разжечь… этот свет?

– Глядя на горы, чувствовать, что они глядят на тебя.

– И все? А, ну это легко.

– Да? Нашла отражение бесконечного мира внутри себя?

– Угу. В форме зеленого яблока, – пошутила я и невольно почесала живот. Мне вдруг показалось, что из моего пупка выросла плодоножка и распустила листок.

– Вообще-то нужна смелость, чтобы оставаться самим собой.

– Нет. Для этого требуется единомышленник, – не согласилась я. У меня был серьезный опыт хронического одиночества.

– Да, мой единомышленник, – улыбнулся дядя Гера. – Не возражаешь, если я заберу сову себе?

Он улыбнулся, и я поняла, что мы похожи. Я и мой дядя-убийца. Увидела его глаза. Они были такими же, как у меня, – заброшенными в пыльный угол забвения.

– Не возражаю, – губы сами сложились в улыбке.

– Ложись спать, и увидишь ночное небо внутри себя, – на прощание сказал дядя Гера.

Ночью мне приснилась черная пустота и в ней бесконечный поток, разрывающий кольцо из сверкающих веретен пыли. Внутри кольца была я, и мне было холодно. Очень.

Дядя Гера вкрутил в сову новую лампочку. Ночью сова светила ему своим розовым нутром. Так бабушка осталась с ним. Как А Бао А Ку.

А я начала разглядывать небесные атласы. Сам на сам.

* * *

С дядей Герой мы тоже молчали целыми днями. Он много работал. Как классного специалиста его сразу взяли на работу. Он сидел за компьютером сутками. Меня это устраивало, мне никто не докучал. Если бы на меня обрушили внимание, я бы этого не вынесла. Я к такому не привыкла.

Он зашел ко мне как-то раз. Ночью. Я смотрела «Проклятие». Раз в пятый. Самое страшное в нем лицо перед объективом видеокамеры наблюдения. И жуткое, утробное урчание. Сначала тихо, потом громче и громче. Где-то за пределами видимости.

– Не спишь? – спросил он.

– Угу, – ответила я.

– Интересные люди японцы, – сказал он.

– Чем?

– Только японец может додуматься написать портреты красавиц шести лучших домов, чтобы передать не портретное сходство, а их настроение.

– И что здесь такого?

– В том-то и дело, что ничего. Но прежде, как мне кажется, до этого никто не додумался.

– А как его зовут? Этого японца?

– Китагава Утамаро.

– А. Дашь посмотреть? Прямо сейчас.

– Ну, пойдем.

Я смотрела на одну и ту же женщину, жившую одновременно в шести лучших домах Японии. У этой женщины на всех шести портретах было одно и то же выражение лица. Черно-белое. Все японки похожи одна на другую. Эти в особенности. Или живший в восемнадцатом веке художник Утамаро нас просто дурачил. Я отложила книгу в сторону – я чувствовала разочарование.

– Не понравилось?

– Средне, – замялась я. – Вообще-то так себе.

– Ну иди тогда спать.

Я уже закрывала дверь, но все же решила поставить точку, чтобы не выглядеть полной дурой.

– Это одна и та же женщина. Во всех шести домах. Одновременно.

– Что ты сказала? – воскликнул дядя Гера и развернулся ко мне. Как избушка на курьих ножках. К компьютеру задом, ко мне передом.

– Одновременно, – повторила я. – Твой Утамаро дурит нас из восемнадцатого века. Прямо сейчас.

– Потрясающе! – рассмеялся он. – Мне бы твою голову, я бы горы своротил!

Я посмотрела на голову дяди Геры. Ее контуры были седыми от света маленькой офисной лампы, прикрученной к столу. Лицо терялось в темноте. Я видела только черные дыры глаз, носа и рта. Не хотела я его голову.

– Мне моя голова дорога как память, – отшутилась я дежурно.

– И правильно. Я бы на твоем месте твою голову никому не отдал бы.

– Спок нок, – попрощалась я.

– Спок, – он махнул мне черной рукой, ее контуры серебрились светом офисной лампы.

Я легла спать, и мне приснились шесть японских красавиц. Они были разными. И выражение их лиц разнилось. Три белых и три черных настроения, расположенных в шахматном порядке. Верящее, надеющееся, любящее и ни во что не верящее, ни на кого не надеющееся и никем не любимое. Но почему-то все красавицы жили в одном доме. В моем.

* * *

Дядя Гера сутками сидел за компьютером. Сначала дома, потом на работе, потом снова дома. Я ходила в школу и дружила с самой некрасивой девочкой в классе. С ней никто не знался, кроме меня. Я общалась с ней потому, что была новенькой. Я так и осталась новенькой все годы моей школьной жизни. Нас никто не замечал. И слава богу. Приходили другие новенькие, если они рыпались, их мочили в сортире. Короче, били руками и ногами в школьном туалете, чтобы учителя не узнали. Избитые новенькие превращались в стареньких или исчезали как дым. Меня никто не трогал, потому что я всегда молчала. Мне просто нечего было сказать. Я была неинтересной.

После школы я часто бродила по городу. Мне нравилось смотреть на воду. Я перевешивалась через чугунные перила моста у моего дома и глазела на реку. Ее вода казалась темной и мутной, она шевелилась сама по себе, неся и закручивая бумагу, пластиковые пакеты, листья и ветки. В ней кишели бактерии, полезные, бесполезные и ужасные. Реки не бывают стерильными, я узнала об этом из уроков биологии.

Под мостом всегда было темно, даже летом, в самый солнечный день. Там прятался рот живой реки, мост гнулся усами, каменные усы росли на ее губах.

– Привет, живая протоплазма, – говорила я.

Живая протоплазма булькала под мостом, приглашая к себе. Я мечтала прыгнуть в реку и бездумно плыть по течению к своему собственному причалу. Но ни разу так и не прыгнула. Не знаю почему. Наверное, оттого, что в реке жили бактерии.

Я уселась на стол дяди Геры и заболтала ногами.

– Есть хочу, – объявила я.

– Мне некогда. Приготовь сама.

– Бабушка велела тебе обо мне заботиться. Ты обещал. Вот иди и заботься.

– Скучно? – дядя Гера развернулся ко мне.

– Средне.

Я засмотрелась на сетчатое веретено, кружащееся в мониторе. Это была не заставка. Веретено меняло цвет, у него виднелись свет и тень, оно превращалось в спираль, складывалось в бублик, разворачивалось веером, раскладывалось параллельными спицами, потом снова кружилось веретеном. На вуаль веретена, как бусины, были нанизаны электронные цифры.

– Они улетают и всегда возвращаются на свое место, – сказала я. – Туда, откуда улетели.

– Кто? – дядя Гера перевел взгляд на монитор.

– Дирижабли. Они взлетают и становятся золотыми, а когда возвращаются…

Дядя Гера смотрел на меня во все глаза, мне даже стало неловко. Он мог принять меня за сумасшедшую.

– Становятся серо-буро-малиновыми в крапинку, – буркнула я и прекратила болтать ногами.

– Откуда ты все знаешь? – спросил он.

– Ничего я не знаю.

Я спрыгнула с его стола и пошла на кухню жарить яичницу на двоих. Дядя Гера сел за кухонный стол и принялся сверлить мне спину взглядом.

– Слушай, – наконец сказал он. – Что ты еще знаешь?

– Про что?

– Про все.

– Я двоечница, – ответила я. – Хотя чаще троечница.

– Это твои учителя двоечники, – не согласился он.

– Это все знают, – согласилась я. – А ты что знаешь?

И дядя Гера рассказал мне о том, что прошлого нет и будущего нет. Они существуют одновременно. Время можно изменить, растянуть, сократить, изогнуть, искривить, сложить складками. Точнее, время само себя меняет. А еще можно оказаться в другой жизни, оставшись одновременно в этой. Путешествовать во времени, не покидая собственного дома.

Он говорил, а я видела космический корабль, несущийся в облако стремительно сближающихся голубых звезд. Звезды отлетали назад и, краснея, шипели в ледяном вакууме беспредельной Вселенной. Туннель времени и пространства длился бесконечной трубой, свернутой черным кольцом. Мой звездолет вернулся домой раньше, чем стартовал, я даже не успела состариться.

– Поняла? – спросил дядя Гера.

– Конечно. Это же просто.

Он засмеялся.

Не знаю, почему я ему сразу поверила. Наверное, потому, что в моем доме жили шесть разных японских красавиц, появившихся в двадцать первом веке из одной японской красавицы, жившей одновременно в шести лучших домах Японии восемнадцатого века. Но самое главное, я узнала, что свою жизнь можно отклонить от предопределенного вектора.

– Как? – спросила я.

– Не знаю, – ответил дядя Гера.

– А я остановила время, – сказала я.

– Как?

– Сломала часы! – рассмеялась я, и дядя Гера вслед за мной.

Поздним вечером я зашла к дяде Гере. Мне нужно было узнать во что бы то ни стало.

– А где искать другую жизнь?

– За зеркалом, – ответил он.

– А я думала там, где кончается река.

– И там тоже. Спокойной ночи.

– Спок, – я махнула рукой спине дяди Геры.

Вышла в коридор и посмотрела в зеркало против напольных часов. Они всегда прятались в самом дальнем конце коридора. В зеркале отражался длинный черный коридор, кое-где подсвеченный луной, и я в ночной рубашке. Только меня было несколько. Мои «я» тянулись по коридору вереницей, становясь к зеркалу все меньше и меньше. Я подошла поближе, чтобы себя посчитать, и оказалось, что я одна. Я провела за зеркалом пальцами и понюхала. Другая жизнь пахла пылью. Так пахнет угол забвения. Он пахнет мириадами позолоченных частиц пыли, складывающихся в пушистые серо-коричневые дирижабли. Вот почему во время похорон зеркала закрывают черной материей. Чтобы не забывать.

У дяди Геры есть дорогущий фотоаппарат. Я стала фотографировать свое отражение в зеркале утром, днем, вечером и ночью. Почти каждый день. Только с того раза я всегда была одна. Теперь в моем компьютере полно моих фотографий. Целая папка. Иногда я их разглядываю. От нечего делать. Я на фотографиях всегда одна, но все же меня скорее шесть. Это зависит от времени суток и освещения. И моего настроения, строящегося в шахматном порядке.