Читать книгу Кавалергардский вальс. Книга 1 - Ирина Костина - Страница 2

1792 год июль

поместье Дубровицы под Тверью

Капельки солнца танцевали по тихой заводи пруда. Щебетали сойки. Пахло скошенной травой и луговыми цветами. На зеркальной глади мерно покачивались два поплавка.

Сашка щурился, морща облупленный нос, и косился на Надю. Она стояла на шаг впереди, по колено в воде, подоткнув подол платья за пояс, и скучающе смотрела на воду.

За всё утро ни одной поклёвки. От нечего делать Сашка вытягивал губы трубочкой и тихонько дул на кудрявый завиток у Нади на шее; тот взлетал, открывая взору маленькую родинку, похожую на трехлистик клевера.

Надя, ощутив его озорство, обернулась, погрозив пальцем. И тут же взмолилась:

– Может, пойдём домой; не будет сегодня клевать.

– Будет-будет! – проворчал он, стараясь выглядеть суровым, и гипнотизирующим взглядом уставился на поплавок.

Она обречённо вздохнула, уронив плечи.

– Эй!… Эге-ге-гей! Рыбаки—и-и! – оглушительно раздалось откуда-то извне, с хрустом ломая утреннюю тишину.

Оба вздрогнули.

– Варька, – печально констатировал Сашка.

По пологому откосу, распугивая бабочек, Варька бежала, размахивая косынкой, точно моряк семафорным флажком. Набрав скорость, она с визгом врезалась в водяную твердь, обрызгав Сашу с Надей, и принялась громко хохотать:

– Ой! Чуть не убилась! Что, рыбаки, много наловили? А ну, показывайте.

– Нечего смотреть; всю рыбу нам распугала! – огрызнулся он.

– Вот и хорошо; идём домой, – обрадовалась Надя.

Сашка начал сердито сматывать удилища. Варька пританцовывала в воде, беспощадно моча платье:

– Тёплая какая. Искупаться бы. А, Надь?

Та улыбнулась:

– Давай! Саш, ты иди, мы тебя догоним.

Он смотал удочки и примирительно кивнул:

– Я вас у дуба подожду.

После купания девушки поднимались по берегу, расплетая на ходу мокрые волосы.

– Матушка письмо прислала, – сказала Варя, – Приезжает. Пишет, что на всё лето. Афанасий Кузьмич всех поднял ни свет-ни заря и шуму навёл до потолка! Вот я и сбежала к вам, а Ксения Дмитриевна говорит: «На пруд засветло ушли».

На скамейке под раскидистым дубом их ждал Сашка. Рядом сидел Степан, Афанасия Кузьмича сын. Варька презрительно фыркнула:

– О, смотри! Этот уже здесь. Видать по мою душу.

Степан, завидев девушек, учтиво поклонился:

– Доброго утра, Надежда Алексеевна. Варвара Николаевна, что ж это Вы без башмачков убежали из дому? Ведь ногу наколоть можете. Глафира велела Вас непременно сыскать и обуть.

Варька приподняла подол платья, демонстрируя голые лодыжки:

– И вправду, – уселась на скамейку и вытянула ногу, – Ладно, обувай.

Степан опустился на одно колено, аккуратно надел Варьке туфельки, завязал ленты на щиколотках и поправил банты:

– Теперь гуляйте себе на здоровье.

– Ну, спасибо, что разрешили, Степан Афанасьевич! – язвительно откликнулась она, – А то куда же я без Вашего благословения?

Тот покраснел от обиды. Сашка заспешил замять возникшую неловкость:

– Степан, пойдём к нам чай пить.

– Благодарствуйте. Нельзя мне. Отец велел по дому помочь, – и пружинистой походкой направился в сторону поместья.

Надя толкнула локтем Варюху и прошептала:

– Чего ты с ним так грубо? Он с тебя готов пылинки сдувать.

– Да ну его! Надоел, – махнула рукой Варька, – А и правда, идёмте к вам чай пить! Я проголодалась.

Поместье Дубровицы было родовым гнездом князей Репниных, подаренное императором Петром Первым их предку Аниките Ивановичу.

Аникита Иванович участвовал с царём в Азовских походах и в Северной войне. Затем отличился в битве под Полтавой, за что был награжден чином генерала-фельдмаршала и произведен в президенты Военной коллегии. И в придачу получил поместье Дубровицы, недалеко от Твери, принадлежащее ранее князьям Голицыным.

После смерти Аникиты Ивановича Дубровицы перешли к его сыну Василию Аникитичу, который, в силу военной карьеры в должности начальника артиллерии, не слишком-то обременял себя заботами о благоустройстве поместья и обходился несколькими комнатами в Петербурге. А вот жена его, Аграфена Матвеевна, в жилах которой текла кровь купеческая, рачительно и строго принялась хозяйничать в Дубровицах. За тридцать лет её трудов поместье разрослось и преобразилось до неузнаваемости.

Пока страну лихорадило от царских переворотов, а Василий Аникитич то воевал с турками, а то учил боевым искусствам императорского наследника Петра Фёдоровича, Аграфена Матвеевна в Дубровицах обзавелась скотным двором, конюшней, кузницей. Развела огороды и яблоневые сады. Окружила себя многочисленной дворней; крепостные боялись её, как огня, и величали «осударыней-матушкой».

Ещё до начала Турецкой войны у Репниных родились двое сыновей. Едва мальчики подросли, отец забрал их в Петербург и стал обучать военному делу.

Старший сын Николай с детства отличался смелостью и гибким умом, быстро постиг открывающиеся перед ним возможности столичной жизни и проявлял настойчивость и рвение к наукам.

Младший Дмитрий не был одержим военной службой. Он облачился в мундир лишь для того, чтобы блистать на придворных балах. Слыл приятным собеседником, прекрасно разбирался в оружии и охоте и обольщал столичных барышень поэзией.

В 1747 году Василий Аникитич был назначен начальником тридцатитысячного русского военного корпуса, созданного для действий с союзными морскими державами на Рейне с целью «ускорения всеобщего замирения Европы». Их маршрут на соединение с союзниками должен был пройти от Курляндии через Литву и Польшу на Краков в Силезию.

В этом походе, который так и не закончился военными действиями, Василий Аникитич, будучи больным, скончался в Элберфельде. Несколькими днями не застал его приказ императрицы Елизаветы о немедленном возвращении назад из-за сменившегося положения фигур на шахматном поле политики.

Аграфена Матвеевна забрала тело любезного супруга и похоронила его в Дубровицах.

Их старший сын, Николай Васильевич Репнин, успешно строил дипломатическую карьеру в Санкт-Петербурге. А Дмитрий Васильевич женился на дочери придворного фельдъегеря Дашеньке Березиной. Но счастье их было недолгим. Молодая супруга вскоре заболела чахоткой и оставила мужу светлую память о себе и двух маленьких детей; сына Николеньку и дочь Ксению.

Впрочем, Дмитрию Васильевичу не пришлось долго пребывать в печали; началась война, впоследствии вошедшая в историю, как Семилетняя. И, призванный в строй, Дмитрий Репнин погиб в знаменательной битве при Цорндорфе в 1758 году. Оставшихся сирот Николая с Ксенией волевая бабушка Аграфена Матвеевна увезла к себе в Дубровицы.

А после её смерти, согласно завещанию, внуки Николай Дмитриевич и Ксения Дмитриевна поделили поместье Дубровицы между собой на две половины.

1792 год июль

поместье Дубровицы

Ксения Дмитриевна Репнина (по мужу Чернышёва), пышная дама сорока двух лет, деловито отогнула кружевной манжет с рукава. Зачерпнула ложкой горячего варенья из медного таза, отправила его в рот, облизнув с губ красные тягучие капли.

Дворовая девка терпеливо и внимательно смотрела на барыню. Ксения Дмитриевна со знанием дела выдержала паузу, прищёлкнула языком и одобрительно кивнула. Девка довольная подхватила таз с вареньем и умчалась на кухню. Тут же явилась другая:

– Ксения Дмитриевна, завтрак накрыт в беседке, как велели.

– Александр с Надеждой где?

– Вернулись. Варвара Николаевна с ними.

Хозяйка неторопливо пошла в сад, где в её любимой беседке на круглом столе дымился, начищенный до блеска, самовар. Манили ароматом творожные шаньги и ягодные пироги. И толстые пушистые пчелы кружились над миской янтарного мёда.

Ксения Дмитриевна опустилась в кресло с атласными подушками и упоительно вдохнула полной грудью летний воздух, пронизанный букетом всевозможных запахов: солнца, цветов, скошенной травы и берёзового дыма.

Из глубины сада веселой толпой появились Сашка с Надей и Варей. Дружно разместились в беседке и набросились на пироги, проголодавшись после утренней прогулки и купания. Смеялись, обсуждая незадавшуюся рыбалку и Варины забытые туфли.

В разгар беседы в саду возник мужчина средних лет в светлой рубахе и тканевой жилетке. Ярко-голубые глаза его прятались в мелких морщинках на загорелом лице.

Ксения Дмитриевна заметила его и радушно махнула рукой:

– Афанасий Кузьмич, голубчик, проходи! Идём с нами чай пить.

– Благодарствуйте, Ксения Дмитриевна, – душевно отозвался тот, охотно присел за стол, и налил себе горячего чая.

Отпил, удовлетворённо покашлял и произнёс:

– Я вчера не посмел, матушка, тревожить тебя на сон грядущий.

– А что стряслось у тебя, голубь мой? – удивилась Ксения Дмитриевна.

– Анна Даниловна письмо прислали; приезжают нынче.

– Точно! – подпрыгнула Варя, – Ксения Дмитриевна! Я же Вам самое главное забыла сказать— матушка приезжает из Петербурга!

Все прыснули от смеха. Варька шутливо хлопнула себя ладошкой по лбу:

– Вот балда! С самого утра хотела вам эту новость сказать. Да я именно за этим и пришла-то к Вам! Это всё Ваши плюшки, Ксения Дмитриевна! Я как их увидела, у меня всё из головы вылетело!

Вечером того же дня

– Ах, Ксения, душенька! В Петербурге нынче такая тоска! И духота. Седьмого дня были на балу у Салтыковых, не поверишь – платье три раза меняли! А сколько квасу выпили! Я на утро себя в зеркале не узнала. Решила: нет-нет, хватит! Надо ехать в Дубровицы отдохнуть, вас всех повидать. Я же соскучилась!

Анна Даниловна Репнина, разодетая по последней Петербуржской моде, сидела в плетёном кресле, чопорно держа двумя пальцами крохотную чашечку из китайского фарфора. И маленькими глотками потягивала кофе, замирая после каждого глотка с выражением дегустатора, и затем растягивала губы в миловидную улыбку.

Этой очаровательной улыбкой в своё время и был пленён Николай Дмитриевич Репнин, брат Ксении Дмитриевны, на обеде у графа Аксакова, когда его дочь, Аннушка играла на клавесине, выводя хрустальным голосом «Как чудны были розы».

Венчались молодые в Санкт-Петербурге и стали жить в двухэтажном особняке на Галёрной набережной, купленном с помощью дяди Николая Васильевича Репнина, влиятельного дипломата.

Ах, как закружилась голова у семнадцатилетней воронежской девочки от петербургской жизни! Модные салоны, шляпки, ювелирные лавки, балы, приёмы, роскошные дамы, галантные кавалеры… Николай Дмитриевич и заметить не успел, как его супруга из провинциальной барышни превратилась в столичную княгиню.

Николай Дмитриевич верно служил императрице Екатерине, которая в последнее время ввязывалась то в одну войну, то в другую. И Анна Даниловна привыкла проводить время одна без супруга. Маленькую Варю, их единственную дочь, она отправила в поместье Дубровицы под присмотр к сестре мужа Ксении Дмитриевне и управляющему поместьем Афанасию Кузьмичу Протасину; ведь вторая-то половина поместья принадлежала по завещанию мужу, хоть он там давно и не жил.

Сообщение о смерти супруга в войне с турками Анна Даниловна восприняла «достойно». Безутешной красавицей-вдовой она трогательно плакала у гроба, принимая соболезнования от столичного дворянства.

Спустя год, выполнив долг перед усопшим мужем и обществом, Анна Даниловна сняла траурный наряд и с наслаждением погрузилась в привычный вихрь столичной жизни, наполненный сплетнями и интригами.

В Дубровицы она приезжала редко, чаще летом, когда столичная жизнь замирала и все разъезжались за город.

– Что говорят при дворе? – с любопытством осведомилась Ксения Дмитриевна.

Анна Даниловна красивым жестом руки поправила замысловатую прическу:

– Ах, Ксенюшка, с начала года все обсуждают только одну новость: государыня озабочена сватовством старшего внука Александра. Все гадают, кому в Европе выпадет честь породниться с русским императорским домом? Александр хорош собой, и он – будущий наследник престола. Ходят слухи…, – Анна Даниловна перешла на шёпот, будто их кто-то мог услышать, – что императрица хочет лишить сына, великого князя Павла, права наследовать престол в пользу старшего внука.

И тут же отпрянула назад и продолжала обычным голосом:

– Мне сказали по секрету, что на поиски невесты Екатерина отправила в Европу Николая Петровича Румянцева. Поскольку он является посланником при Германских дворах, не трудно догадаться, что невесту Екатерина ищет среди немецких родственников. А ещё перед отъездом в личной аудиенции императрица намекнула Румянцеву, чтобы он обратил особое внимание на дочерей наследного Баденского принца Карла-Людвига и его супруги Амалии. Их дочери, говорят, славятся хорошим нравом, красотой и здоровьем. А дочерей у них четыре. Две младшие ещё совсем крохи, а вот две старшие могут заинтересовать нашего красавца-жениха.

Анна Даниловна отхлебнула кофе и продолжила:

– Ну а вторая новость, о которой в прошлом месяце возвещали пушечные залпы, это то, что великая княгиня родила седьмого ребенка. Она плодовита, как кошка, и её бесконечные беременности – это вечный предмет для шуток при дворе императрицы. Павел меняет фавориток, а она упорно умудряется рожать ему каждый год.

Анна Даниловна, довольная собой, умолкла, давая свояченице «переварить» столичные новости, и обернулась на смех в глубине сада. Варя с Надей и Сашей играли в жмурки, завязав Сашке глаза, и с визгом бегали вокруг, коварно пытаясь заманить его в заросли крапивы.

– Ах, как же они выросли! – умилённо заметила Анна Даниловна, – Александр стал настоящий кавалер. А Варя с Надей – барышни, невесты, – она на минуту умолкла, обдумывая что-то, и вдруг изрекла, – А ведь мне, пожалуй, сообразно государыне Екатерине, следует озаботить себя той же задачей; пора искать Варваре жениха. Я непременно этим займусь! Кандидатов в Петербурге предостаточно, главное – не прогадать.

– Ты посмотри на неё, – кивнула в недоумении Ксения Дмитриевна, – Какая из неё невеста? Она же ещё ребёнок; босиком бегает, дурачится, ногти грызёт.

– Это она здесь дурачится. А вот я увезу её в столицу, приодену, выведу в свет. И получится из неё такая барышня – кое-кто и голову потеряет.

1792 год август

на дороге недалеко от Пскова

Кортеж из трёх карет двигался медленно и лениво. Лошади устали. После недавнего дождя дороги развезло и кареты кидало из стороны в сторону. Парило. Влажная духота утомляла, а мерное стрекотание кузнечиков навевало сон. Возница авангардной кареты натянул поводья:

– Тпру-у-у! – и, обернувшись назад, обратился к невидимому пассажиру, – Евграф Федотович, надобен отдых; лошади устали.

Из кареты высунулось бледное лицо молодого офицера Комаровского и возмущенно забормотало простуженным басом:

– Какой, к лешему, отдых?! Ты обещал, будем в городе поутру! Уже полдень. А кругом лес. Мало, что задержались на два дня на постоялом дворе, куда ты нас завёз, когда сломалось колесо! Я промок насквозь, бегая по захолустью в поисках кузнеца, и в результате остался без голоса! Где Псков, я тебя спрашиваю?!

– Ваше благородие, – жалостно заканючил возница, – Не извольте гневаться. Я этих мест не ведаю. Мы все больше по Новгородской губернии…

– Убью мерзавца! – закашлялся тот, – Где Онисим?

– Спит, притомился; вторые сутки без сна управлял.

– Будить! Немедля! Вы что, леший вас всех задери, не соображаете, кого мы везем?! Екатерина Алексеевна с меня три шкуры спустит!

– Сейчас, барин, не извольте гневаться, – возница помчался на розыски Онисима.

Тот явился, мятый и заспанный; огляделся спросонок. Затем они вдвоем отбежали от кареты вперёд по дороге, суетливо принялись что-то обсуждать, размахивая руками, видимо, пытаясь определить направление.

Евграф Федотович Комаровский, глядя на это, застонал, выполз из кареты и проворчал в полной обреченности:

– Ну, всё, это надолго…

Прошлёпал по грязи до следующей кареты и учтиво постучал в дверцу, мгновенно натянув на лицо подобие приветливой улыбки. Произнёс по-немецки:

– Ваши высочества, остановка. Не изволите отдохнуть, прогуляться, полюбоваться красотами Псковских лесов?

Занавеска распахнулась, и в окне кареты появились два девичьих личика:

– Ой, Лизхен, а дождь уже кончился!

– Смотри, сколько цветов! Прогуляемся?

– Охотно!

Комаровский сделал приказной жест; двое кавалергардов из сопровождения, распахнули дверцу кареты и на руках перенесли барышень через грязную дорогу, опустив атласными туфельками в траву.

– Как здесь хорошо и красиво, правда, Лиз? – сказала Дороти, венчая голову сплетённым венком из лесных цветов, – Посмотри, мне идёт?

– А мне? – Лизхен тоже надела на себя венок, пестрящий ромашками.

– Ты просто лесная фея, – сказала Дороти, заботливо поправляя сестре выбившиеся из-под венка кудряшки, – Я уверена, что Александр должен выбрать именно тебя. Скажи, тебе хотелось бы этого?

– Не знаю, – задумчиво произнесла она, – Я сначала должна его увидеть.

– На портрете он такой красавец! – восхищенно вздохнула Дороти, – Давай ещё посмотрим!

Они вынули из дорожной сумки миниатюрный портрет великого князя Александра Павловича, привезённый Румянцевым.

– Он определенно хорош! У него такие чистые голубые глаза. Признайся, Лиз, ты хотела бы выйти за него замуж?

– Эти мысли не дают мне покоя, – согласилась Лизхен, – Нынче я даже видела сон.

– Какой? Расскажи.

– Мне приснилось, что я сижу у окна в высокой каменной башне. А внизу прекрасный юноша на белом коне. Он машет мне рукой. И я понимаю, что он приехал, чтобы спасти меня из заточения…

Неожиданно со стороны дороги послышалось конское ржание. Сестры поднялись из высокой травы. И Дороти весело рассмеялась:

– Ой, смотри-ка, сон в руку! Вот тебе и юноша на белом коне!

– Сударь! Сударь, стойте! – Комаровский кинулся навстречу всаднику.

Юноша, совсем мальчик, но с уверенной выправкой наездника, послушно остановил коня. Евграф Федотович схватил его за стремя:

– Вы местный?

– Да.

– Слава Богу! Сударь, помогите! Я поверенный в делах императрицы Екатерины Алексеевны, нахожусь при исполнении государственно-важного поручения. Сопровождаю высоких гостей в Петербург. Наша следующая остановка должна быть в Пскове, но направляющий, по всей видимости, сбился с пути.

Юноша обвёл взглядом кортеж; лошади, упряжь, кавалергарды в сопровождении и одежда самого Комаровского, – все говорило о небывалой роскоши и высоком положении господ. Почувствовав ответственность, мальчик приосанился в седле и обстоятельно доложил:

– Ваше направление, сударь, немного отклонилось от намеченного пути. Чтобы попасть засветло в Псков, Вам надлежит вернуться к развилке и повернуть налево.

– Вот леший! – осевшим голосом выругался Комаровский на возницу, – Выпорю бездельника! Онисим! Разворачивай лошадей…

Из леса послышался звонкий девичий смех. Молодой наездник обернулся и остолбенел. Два очаровательных создания стояли в нескольких шагах от него в зарослях высокой травы и словно светились изнутри солнечным тёплым светом.

Ему даже показалось, что это два ангела нечаянно опустились с небес и наблюдают за ним. Особенно та, златокудрая в венке из ромашек. Божественно хороша! Разве у настоящих людей бывает такая нежная, прозрачная кожа? Такие чистые васильковые глаза? Такие волшебные лёгкие локоны?

Юноша, очарованный, во все глаза смотрел на это чудо, позабыв о правилах приличия, коим его воспитывали с детства.

– Смотри, какой красавчик! – хихикала Дороти, – Неужели все мужчины в этой стране так хороши собой? Если это так, я тоже хочу жить в России.

– Отчего он так смотрит? – пряча лицо в букет ромашек, смущённо произнесла Лизхен, – У него такие красивые чёрные глаза. Просто мурашки по коже.

– Ваши высочества! – это появился Комаровский, – Если Вам будет угодно, мы можем продолжить путь.

Девушки послушно вернулись в карету. Мальчик на белом коне проводил их глазами, полными восхищения, и проронил:

– Я мог бы проводить вас до развилки.

– Буду Вам бесконечно благодарен! – воскликнул радостным сипом Евграф Федотович, – От себя лично и от всего Отечества!

Кортеж тронулся, и юноша, поравнявшись с каретой принцесс, украдкой бросал взгляды в открытое окно. Девицы хихикали и перешептывались.

– Лиз, спроси его о чём-нибудь, – подтрунивала Дороти.

– Что ты! Это неприлично, – испуганно отвечала та.

– Да брось, мы в лесу и нас никто не видит. Признайся, тебе самой хочется с ним заговорить. Ну, же! Давай.

– А вдруг он не говорит по-немецки?

Они перепирались очень долго. Впереди уже замаячила развилка дорог. Комаровский крепко пожал мальчику руку, обещая, что «век не забудет».

Наконец, в самый последний момент Лизхен насмелилась.

– Скажите, как называются эти цветы? – обратилась она к юноше.

– Ромашки, – ответил тот.

– «Ромашки»?! – она прыснула от смеха, – Какое смешное слово – «ромашки»!

Он невольно улыбнулся. Лиз вынула из букета один цветок и протянула ему, повторив игриво:

– Ромашки.

Он благоговейно принял подарок. Кортеж тронулся на Псков. Из окна, отстранив сестру, выглянула Дороти и прокричала:

– Как Вас зовут?

– Алексей! – крикнул он вслед удаляющейся карете.

1792 год сентябрь

поместье Дубровицы

В поместье Дубровицы была богатая библиотека, книги для которой начал собирать ещё Василий Аникитич. В царство Анны Иоанновны к науке отношение было пренебрежительным. Многие библиотеки образованных сынов Отечества, отправленных на казнь или в ссылку, разворовывались или того хуже – уничтожались. И Василий Аникитич, с детства воспитанный в уважении к знаниям, при любой возможности старался сберечь от разорения национальные сокровища. Тайком от невежественной императрицы он вывозил книги из столицы под Тверь в своё имение.

Затем его сын, Николай Васильевич, в заботе о воспитании брата и племянников, пополнял семейное хранилище интересными экземплярами. Таким образом, к концу XVIII века библиотеке в Дубровицах мог позавидовать любой столичный библиофил.

Комната была круглой формы, стены – сплошь высокие стеллажи с книгами. Узкие окна располагались под потолком, поэтому в библиотеке царил вечный полумрак. В полу по окружности проложена металлическая колея; по ней свободно катались две приставные лестницы на колесиках, уходящие ввысь.

В детстве Сашка с Варей обожали кататься на этих лестницах, пока Ксения Дмитриевна не осаживала их баловство грозным окриком.

Надя сидела на лестнице под потолочным окном и увлечённо читала. В мрак библиотеки проник Сашка:

– Вот ты где! Я повсюду тебя ищу.

– Интересно, чего ты поднялся в такую рань?

– А ты? – парировал он тут же.

Она повела плечами:

– Не спится.

– И мне не спится, – широко улыбнулся Сашка, подкатывая вторую лестницу. Вмиг взобрался по ней и уселся рядом, – Что читаешь? (заглянул на обложку) М-м-м, «Сид» господина Корнеля, – и фыркнул, – Никогда не понимал эту странную пьесу.

– А меня она притягивает своею странностью, – призналась Надя.

– Да чушь! Вот скажи мне, если Химена любит беззаветно дона Родриго, как она могла требовать у короля его смерти?!

– Но Родриго тоже мог бы поступиться сыновним долгом ради любимой. Однако он предпочёл месть.

– Он поступил, как мужчина. А Химена его предала.

– Вовсе нет! – возмутилась Надя, – Она – не предательница. Она – жертва. Душа её разрывается между чувством и долгом. Это очень тяжёлое страдание. Вот послушай: «Увы, моей души одна из половин другою сражена. И страшен долг, велевший, чтоб за погибшую я мстила уцелевшей»…

– Раз она предпочитает долг любви, то она не любит! – категорично заявил Сашка.

– Неправда! Вспомни сцену её признания, когда она оплакивает Родриго, считая его умершим!

– Вот-вот! – фыркнул Сашка, – Свести человека в гроб, а потом оплакивать его и клясться в любви. Очень благородно!

– Пойми же! Она обречена на несчастье, независимо оттого, какой сделает выбор!

– Однако, она предпочла быть несчастной в любви, нежели страдать муками совести.

– Да.

– Ты бы тоже так поступила?!

Надя в растерянности закусила губу:

– Не знаю…

Возникла пауза. В желании нарушить эту завораживающую тишину, девушка шумно перелистнула страницу. И вдруг наткнулась рукой на что-то шершаво-тёплое.

– Ой, смотри, – воскликнула она, поднимая плоскую сухую веточку полыни.

– Что это?

– Это я положила, когда читала прошлым летом, – Надя поднесла её к лицу и удивилась, – Пахнет…

Сашка прильнул с другой стороны, вдыхая чудом сохранившийся запах. Они встретились дыханиями, вдруг поняли, что их губы разделяет только хрупкий полупрозрачный лист, и замерли, задохнувшись этим открытием!

Внизу раздался метрономный звук шагов и скрежет открываемой двери.

…Сашке показалось, что он стремительно мчится куда-то, и лишь несколько мгновений спустя, осознал, что это едет его лестница, которую Надя успела оттолкнуть прежде, чем на пороге возник силуэт Ксении Дмитриевны.

Княгиня Чернышёва молча обвела взглядом стеллажи библиотеки, зафиксировав на одной лестнице увлеченно читающую Надю и в противоположной стороне на другой лестнице Сашку, шарящего рукой по полкам.

– Вот вы где, – констатировала она после непродолжительной паузы, – Ни свет-ни заря, а вы в библиотеке? Какое завидное стремление к знаниям!

– Доброе утро, Ксения Дмитриевна, – с искренним почтением проронила Надя.

– Доброе утро, матушка, – эхом отозвался Сашка.

– Спускайте в гостиную – кофе готов, образованные вы мои, – заботливо откликнулась Ксения Дмитриевна и вышла, прикрыв за собой дверь.

31 октября 1792г.

Санкт-Петербург

бывший Потемкинский дворец

– Она божественно хороша! Просто чудо, как хороша, – восклицала императрица Екатерина, созерцая присевших в поклоне сестёр Баденских, – Мне кажется, выбор здесь очевиден.

Чопорный Платон Зубов тоже мысленно отдавал предпочтение старшей, златокудрой красавице с синим взглядом испуганной птицы. Молодой любовник шестидесятитрехлетней Екатерины бесстыдно и похотливо ощупывал взглядом Лизхен, угадывая под платьем тонкую талию и соблазнительную небольшую грудь.

Лиз поймала этот взгляд и почувствовала дрожь в коленках. Ища спасения, она взглянула на великого князя Александра, который держался отстраненно и даже безучастно. И испугалась ещё больше: неужели она ему не понравилась?! Он единственный в этом зале был для неё олицетворением надежды и защиты. Он, такой красивый, спокойный, задумчивый. Почему он на неё не смотрит?

– Старшая, пожалуй, могла бы сгодиться на кое-что, – шепотом на немецком языке проговорила Мария Фёдоровна на ухо супругу Павлу.

Но Лизхен отлично расслышала это замечание. Вся церемония вдруг представилась ей позорным действием. Так кухарка разглядывает куски мяса в лавке. Так, должно быть, персидские купцы выбирали наложниц на рынке рабов в древнем Константинополе.

Лиз нащупала руку сестры и вцепилась в неё, как в спасательный круг. Дороти в ответ тоже стиснула её руку во влажной от страха ладошке.

Наконец, унизительный спектакль закончился. Выбор был однозначным в пользу старшей сестры. Екатерина Алексеевна властным жестом приказала всем удалиться и дать возможность остаться наедине Александру и Лизхен; всё-таки слово жениха, которое ещё не прозвучало, должно было стать решающим.

Уходя, императрица, остановилась у дверей и умилённо произнесла:

– Вы только посмотрите на них! Это же Амур и Психея! Они чудно подходят друг другу.

Оставшись наедине в огромном зале, оба поначалу испытывали неловкость.

– Как Вы доехали? – наконец, спросил Александр по-немецки, и Лиз впервые услышала его голос – спокойный, бархатный и доверительный.

– Благодарю, весьма благополучно.

– Вы проделали такой длинный путь. И, должно быть, очень устали. А Вам до сих пор никто не предложил присесть. Прошу Вас, – и он жестом указал на гобеленовую кушетку.

Лизхен была тронута его заботой, послушно присела. Он опустился рядом:

– Какое впечатление произвела на Вас Россия во время пути?

– Ваша страна огромна, – призналась Лизхен, – И она прекрасна. Мне кажется, о России достойнее всех могут говорить только поэты, потому что она по праву заслуживает высокопарных слов.

Было очевидно, что Александру понравился её ответ:

– Было ли что-то, что привлекло лично Ваше внимание?

– О, да. Я была приятно поражена добротой людей, тех, что мы встречали на пути. Женщины кормили нас пирогами, мужчины указывали лучшую дорогу, дети дарили нам с Дороти цветы. Они все выглядели очень счастливыми. И я подумала о Вашей бабушке, императрице Екатерине Алексеевне.

– Почему? – заинтересовано спросил Александр.

– Видите ли, мой отец всегда говорит: «Благополучие политики управления страной определяется положением крестьянина этой страны».

В глазах цесаревича вспыхнуло уважение к этой хрупкой немецкой девочке, и он почтительно взял её руку, осторожно приложился к ней губами.

Во время их беседы Лизхен начало казаться, что они с Александром уже давно знают друг друга и похожи на супружескую пару, которая присела вечером у камина за душевным семейным разговором.

На прощание он снова поцеловал её руку, чуть дольше задержав её в своей ладони.

Лизхен ворвалась в отведенную для них с сестрой комнату, закрыла за спиной двери и откинулась на них, тяжело дыша.

– Что? Лиз! Ну? Говори же! – Дороти запрыгала перед ней.

– Он…, – выпалила, задыхаясь от впечатлений Лиз, – Он…

– Ну?

– Он ве-ли-ко-леп-ный! – выдохнула, наконец, она, и закрыла руками лицо.

Дороти взвизгнула и прыгнула на сестру, душа её в объятьях.

– Ах, Дороти, я так рада! – размазывая слезы по лицу, призналась Лизхен, – Александр так галантен, так добр, так заботлив! Я уверена, что мы будем с ним счастливы! Мне так повезло. Бог мой, благодарю тебя, я такая счастливая!

Маленькая девочка Лизхен, захлебываясь слезами радости, даже не предполагала в тот момент, что ни эта огромная чужая страна, ни великолепный Александр, на самом деле никогда не принесут ей того счастья, за которое она так преждевременно благодарила своего лютеранского Бога.

1793 год лето

поместье Дубровицы

– Матушка, я не хочу в Петербург! – заявила Варя.

Анна Даниловна была занята тем, что просматривала почту, и не придала значения заявлению дочери.

– Не говори глупости, – произнесла она, поглощённая распечатыванием письма от княгини Шаховской в предвкушении свежих сплетен столичной жизни.

– Мама! – Варя в гневе притопнула ножкой, – Вы меня не слышите!

– Как можно тебя не слышать, когда ты кричишь, будто рыночная торговка, – поморщилась Анна Даниловна, – Прекрати немедленно.

– Нет, не прекращу!

– Что случилось?

– Я не хочу ехать в Петербург, – повторила Варя громко.

Репнина посмотрела на неё, как на маленького капризного ребёнка и усмехнулась:

– Что за чушь?

– Это не чушь! – настаивала дочь, – Я не хочу и я не поеду!

– Ну, полно, – Анна Даниловна отмахнулась от неё, как от назойливой мухи, – Это просто твой очередной каприз. Мне надоело его слушать.

– Это не каприз!

– Варя, не глупи, все хотят жить в Петербурге.

– Нет, не все! – продолжала спорить дочь, – Я хочу жить в Дубровицах. Мне здесь нравится. И мне не нужен нисколечко Ваш Петербург!

Анна Даниловна отложила письмо и придала лицу участливое выражение:

– Глупенькая моя девочка, – ласково проворковала она, – Что ты знаешь о Петербурге? Видела бы ты, какой у меня там красивый дом; нечета этому поместью. Я уже написала управляющему, чтобы он подготовил для тебя комнаты. Представь только – у тебя будет пять комнат, не то, что здесь, какая-то крохотная спаленка! Я поведу тебя по модным салонам и магазинам. Мы накупим тебе уйму платьев, настоящих из Парижа! А вечерами ты будешь ездить на балы! Ах, Варя, ты даже не представляешь, какие роскошные в Петербурге балы! А как галантны столичные кавалеры. Я займусь поисками для тебя жениха. Поверь, у меня большие связи. И все самые лучшие женихи Петербурга будут у твоих ног.

– Постойте, – нетерпеливо перебила её Варя, – Всё это хотите Вы, матушка. А Вам известно, чего хочу я? Хоть раз в жизни Вы озаботили себя этим вопросом?! Вы распоряжаетесь мною, как вещью! С детства я была Вам в тягость и оттого жила у тётки. А теперь вдруг я Вам понадобилась, и Вы полагаете, что щёлкнете пальцами и – я побегу за Вами, как собачонка, и буду плясать под Вашу дудочку?!

– Варя! – выдохнула в ужасе Анна Даниловна, – Что ты такое говоришь? Как ты выражаешься?!

Но Варька была беспощадна:

– Извините, я – не столичная барышня. Я – помещица Репнина! И выражаюсь так, как меня здесь воспитали, матушка, между прочим, с Вашего на то позволения!

И выбежала прочь из комнаты, поняв, что наговорила лишнего.

– Боже мой!…Боже мой, – стонала Анна Даниловна, судорожно обмахиваясь платком.

Нащупав на столике колокольчик, отчаянно зазвонила. Протасин-старший примчался на зов:

– Матушка, Анна Даниловна, что стряслось?

Она картинно уронила руку на вздымающуюся грудь и закатила глаза:

– Афанасий Кузьмич, голубчик,… воды.

Управляющий бросился к графину. Пока княгиня пила мелкими глотками, он распахнул окна в комнате:

– Может за доктором послать?

– Не надо, – голосом раненной птицы всхлипнула Анна Даниловна и смахнула платком невидимую слезу, – Господи, воспитание детей – такой тяжелый и неблагодарный труд! Вы меня понимаете?

Степан нёс косы в хозяйский сарай, когда вдруг услышал гулкие всхлипывания. Он прислонил косы к бревенчатой стене и пошёл на звук.

За сараем в лопухах сидела Варя и горько рыдала. Степан, перепуганный, бросился к ней:

– Варвара Николавна, что Вы?

Она взглянула на него исподлобья и шмыгнула распухшим носом. Степан принял это за разрешение присесть рядом. Они помолчали. И Стёпа осторожно произнёс:

– Я слышал, Анна Даниловна собираются увезти Вас в Петербург.

Варя поджала губу и кивнула. Степан помрачнел:

– Варвара Николаевна, не уезжайте, пожалуйста…

– Я не хочу никуда уезжать! – заявила Варька, вытирая ладонью влажную щёку.

– Правда? – встрепенулся он, – Значит, Вы никуда не едете?

Варя быстро сообразила, что сейчас в лице Степана она может обрести заговорщика против матушкиных планов, и схватила его руку.

– Стёпа! Ты должен мне помочь.

Он не замедлил оправдать её надежды:

– Варвара Николавна, я для Вас… всё, что Вы только захотите!

Её глаза заблестели хитрым зелёным огоньком:

– Нужно придумать, как удержать маменьку от решения везти меня в Петербург.

Степан с готовностью включился в задачу:

– Например, Вы, Варвара Николавна, могли бы заболеть.

– Могла бы! – обрадовалась Варька, и тут же скисла – Нет, не хочу. Придётся лежать в комнате, под одеялом. Принимать лекарства. Лишиться всех развлечений. Нет, заболеть – это на крайний случай. Ещё?

– Можно подговорить кузнеца Никиту, чтобы «вдруг» сломалась карета Анны Даниловны, и он её будет о-о-очень долго чинить, – предложил новую каверзу Степан, – Ведь посудите – если нет кареты, то не только Вы, но и сама Анна Даниловна никуда не уедет. И Вы, вроде бы тут не причём.

– Плохо ты знаешь мою матушку, – скривилась Варя, – Она подождёт пару дней, а потом отправит твоего отца в Тверь и прикажет купить ей новую карету; денег у неё хватит.

Степан наморщил лоб и глубоко задумался. А Варька вдруг озарилась:

– А, знаешь, Стёпа, это хорошая мысль: мы не едем в Петербург не потому, что я этого не хочу, а потому, что маменька сама не может туда поехать. А вот почему она не может поехать? А?… Думай, Стёпа!

Он ладонью взъерошил волосы и бессильно выдохнул:

– Ну, не знаю. Анна Даниловна точно не поедет в Петербург только, если ей негде там будет жить. Но ведь у неё там целый дом.

– Да, целый дом, – подтвердила Варя, – со слугами и с управляющим. Она сказала: «Я написала управляющему, чтобы он подготовил для тебя комнаты». Подожди! Она пишет ему письма. А, значит, и он ей тоже пишет!

И Варька в предвкушении созревшего плана, удовлетворённо потёрла ладошки. Степан же пребывал в недоумении:

– А что это значит?

– Стёпа, вспомни, как в прошлом году на рождество Афанасий Кузьмич приболел и отправил в Тверь за покупками Фёдора. И написал ему список для бакалейщика всего, что нужно купить…

– Да! Помню, – оживился Степан, – Я стащил у отца список. А Вы своей рукой, ну точь-в-точь не отличишь от батюшкиной, дописали туда всякой всячины, чего мы только ни напридумали вместе с Надеждой Алексеевной и Александром Ивановичем, – он усмехнулся, – А отец потом никак не мог взять в толк, как он умудрился всё это написать и решил, что от болезни!

– Ага! – рассмеялась от души Варька, – Так вот! Степан, мне нужна вся почта, что приходила матушке от управляющего. Ты сможешь мне её достать?

– Варвара Николавна, да я для Вас… всё, что хотите! – преданно заверил Степан.

1793 год август

Царское село

– Покажи, какой интересный, – Дороти взяла в руки православный крестик Лизхен и погладила пальчиком его узорчатую поверхность, – Скажи ещё, как теперь тебя надо звать?

– Елизавета Алексеевна, – старательно выговорила Лиз.

Дороти усмехнулась:

– Чудно как. И непривычно. Но звучит красиво, как музыка из маминой шкатулки: динь-дили-динь – Е-лиза-вета – дили-дили-динь – А-лек-се-е-вна, – пропела Дороти и рассмеялась, – Помнишь того парня в лесу? Его тоже звали А-лек-се-ем: динь-дили-динь.

– Да, помню, – тихо ответила Лиз и склонила голову на грудь сестре.

– Ты сегодня такая тихая и печальная. Отчего?

– Оттого, что ты уезжаешь домой, в Карлсруэ. И мне кажется, я никогда тебя больше не увижу, дорогая моя Дороти. А мне так хотелось, чтобы ты была на моей свадьбе…

Они обнялись.

Карета для Дороти стояла у парадного крыльца. Елизавета попросила разрешения проводить сестру одна. Но две фрейлины, выбранные для неё царственной бабушкой жениха, остались стоять во дворе неподалёку.

Дороти на прощание шутила:

– Поцелуй от меня Александра. И будь умницей – нарожай ему много детей.

Карета тронулась; Лиз, как привязанная, пошла за нею, ускоряя шаг. И вдруг разбежалась, на ходу запрыгнула на подножку, распахнула дверцу и юркнула во внутрь…

Фрейлины в панике заметались по двору.

Лизхен крепко обняла сестру и заговорила быстро-быстро:

– Дороти, милая, мне так страшно! Я остаюсь совершенно одна. И я боюсь. Боюсь их всех!

– Что ты? Что ты? – та испуганно гладила её по голове, – Лиз, милая, ты совсем не одна; ты – с Александром. Он тебя любит. Всё будет очень хорошо.

– Прощай, Дороти, – выдохнула Лизхен, поцеловала сестру и, так же на ходу, выпрыгнула обратно на дорогу.

Фрейлины, перепуганные странным поступком госпожи, заспешили к ней. Елизавета посмотрела вслед исчезающей карете и вдруг сорвалась с места и бросилась в сад, не разбирая дороги.

Она бежала и рыдала навзрыд. Ветки кустарников хлестали её по лицу, она отмахивалась от них, вскрикивая от боли, и продолжала бежать дальше. Фрейлины давно отстали, и уже никто её не преследовал, а она бежала, бежала и бежала…

Наконец, силы кончились. Лизхен рухнула на траву и долго лежала без движения, глядя застывшими глазами в бирюзовую даль, и представляла, что она умерла…

Отчаяние отступило. Она отряхнула платье и, выпрямив спину, неторопливо пошла обратно. Вскоре ей навстречу выбежали запыхавшиеся фрейлины:

– Ваше высочество! Что случилось? Что с Вами? – наперебой застрекотали они.

– Ничего не случилось, – сухо ответила она, – Всё в порядке.

Следуя в отведённые ей комнаты, в переходе между залами, она столкнулась с Платоном Зубовым. Согласно этикету, Елизавета приветливо склонила голову и заспешила дальше по своим делам, но высокая фигура Зубова вдруг преградила ей дорогу.

– Прогулки на свежем воздухе определённо способствуют улучшению цвета лица, – сказал Платон и поддел указательным пальцем её за подбородок.

Лиз в страхе отпрянула и ускорила шаг.

1793 год август

поместье Дубровицы

Варька прибежала к амбару, где Степан раскидывал для просушки сено, и загадочно поманила юношу к себе. Оглядевшись предусмотрительно по сторонам – не видит ли их кто – она вытянула из корсажа свернутый в трубочку листок бумаги и протянула ему:

– Смотри, что у меня получилось!

Степан развернул листок и прочёл:

– «Санкт-Петербург, Галерная набережная, особняк княгини А. Д. Репниной. Управляющему Проскурину:

Любезнейший Филипп Никанорович.

Спешу сообщить Вам, что имею намерение провести в Дубровицах очень долгое время; тому есть определённые причины. А по сему велю за время моего отсутствия произвести капитальный ремонт в доме. Только Вам, дорогой Филипп Никанорович, могу доверить столь ответственное поручение. Вы человек знающий, и, уверена, сделаете все наилучшим образом. Первым делом смените обивку стен и паркет на первом этаже. И продайте кому-нибудь гобелены «пастуха и пастушки», что висят в гостиной. Обновите мебель в моем будуаре. И чтоб непременно все было сообразно последним модным течениям Европы. Как во времени, так и в средствах, Вас не ограничиваю. Прошу лишь регулярно и подробно сообщать мне обо всем.

Остаюсь Ваша княгиня Анна Даниловна Репнина.»

– Ну? Как? – прыгала Варька, довольная собой.

– Писано будто рукой самой Анны Даниловны, – похвалил Степан, – Не отличишь! Только я не совсем уразумел Вашу затею. Управляющий в столице будет делать длительный ремонт будто бы по просьбе Анны Даниловны. А что скажет на это сама Анна Даниловна? Зачем в её доме затеялся ремонт без её ведома?

– Всё продумано! Смотри. Это письмо я отправлю в Петербург, управляющему якобы от матушки. А вот э-это…, – и Варька вытянула из корсажа второй свиток, – Это должно прийти в Дубровицы из Петербурга матушке якобы от управляющего.

– А что в нём? – полюбопытствовал Степан, разворачивая и пробегая глазами второе Варькино творение.

Прочитав, он переменился в лице:

– Варвара Николаевна, а это не слишком…?

– Не слишком! – парировала она, – Иначе её ничем не проймёшь!

Степан почесал подбородок:

– Н-да… Ну, глядите, Вам виднее. Ладно, письмо в столицу я отправлю из Твери. А как быть с этим? Ведь на нём должен стоять почтовый штемпель Петербурга. Иначе Анна Даниловна не поверит.

– Слушай меня, – поманила пальцем Варька и зашептала, – Отдашь это письмо в Твери почтовому, что направляется в Петербург, и попросишь отправить его там со столичной почты. Заплатишь ему за услугу пару монет.

– Славно придумано, – оценил Степан, – Только долго идти будет.

– Ничего. Успеется…

1793 год сентябрь

Санкт-Петербург

Галерная набережная, дом А. Д. Репниной

В начале сентября управляющий Филипп Никанорович получил письмо от хозяйки и призадумался. Вот так работа его ждёт!…

Но, господин Проскурин не зря получал большое жалование; все распоряжения любезнейшей Анны Даниловны он выполнял в точности и безотлагательно. Поэтому он деловито оправил кафтан и, ни минуты не медля, пошёл отдавать приказания слугам, чтобы те выносили мебель, отдирали обивку со стен и разбирали паркет.

23 сентября 1793 года

церковь Зимнего дворца

Церемония венчания была по-царски роскошной. Императрица не поскупилась для любимого внука и его невесты. Они смиренно стояли перед алтарём: Александр – стройный и красивый, как греческий бог и Елизавета – хрупкая и нежная, с лицом ангела.

– Я отдала ей самого красивого молодого человека во всей моей империи! – гордо говорила Екатерина гостям.

Елизавете казалось, что она счастлива; она в подвенечном платье рядом с Александром. И все так рады за них – она слышит за спиной восторженный шёпот.

Императрица Екатерина улыбается, а рядом – высокий и цветущий, как гладиолус, Платон Зубов. Свёкор со свекровью смотрят с умилением. И их дети: Константин старательно держит корону над её головой. Две старшие дочери – Александра и Елена – взявшись за руки, глядят на них лучезарным взглядом. Семилетняя Мария, обычно шаловливая и непоседливая, стоит, затаив дыхание. И маленькая Катрин, прячась за юбку матери, поблескивает глазами-бусинками. Они все такие милые! Почему она их боялась? Теперь это её семья, её, Елизаветы Алексеевны Романовой.

Лиз успокоила себя и открыто улыбнулась супругу такой солнечной улыбкой, что в церкви стало светлее и просторнее.

Длинная торжественная церемония подошла к концу. По просьбе священника жених склонился к невесте для поцелуя.

Елизавета так ждала этого волшебного момента – когда принц подарит ей первый поцелуй! В предвкушении закрыла глаза и… ничего не почувствовала. Губы Александра так мимолётно коснулись её губ, что она даже не успела распробовать их на вкус. «Вероятно, это какая-то русская традиция…» – разочарованно решила она.

Зато государыня радушно облобызала её в обе щеки:

– Поздравляю, ангел мой. Добро пожаловать в семью Романовых.

Следом, точно хвост императрицы, явился Платон Зубов:

– Чтобы этот нежный бутон распустился прекрасным цветком, нужны руки опытного садовника, – прошептал он и больно стиснул её пальцы.

Следующим был свекор; Павел из-за небольшого роста не стал тянуться к щеке невестки, крепко обхватил её руки и дружественно потряс:

– Поздравляю! Очаровательна! Просто очаровательна!

Свекровь Мария Фёдоровна коротко высказалась:

– Ich wünsche dir das Glück, meine neue Tochter (Желаю тебе счастья, моя новая дочь).

– Danke (Спасибо), – ответила ей Лиз, и они обменялись улыбками.

Следующим возник великий князь Константин с похотливым выражением на физиономии. Наклонился к невесте и горячо выдохнул:

– Мне искренне жаль одного, что не я буду сегодня в твоей спальне, – и вдруг облизал ей ухо.

Немецкая девочка Лиз окаменела от его поступка! И прослушала пожелания счастья от юных великих княжон Александры, Елены и Марии. Девочки душевно обняли её с трех сторон. Елизавета едва оттаяла от их добрых прикосновений и участливо присела перед пятилетней Катрин.

– Уродина! – прошипело ей в лицо маленькое создание с глазами, горящими ненавистью, – Ты не достойна моего брата!

«Добро пожаловать в семью Романовых», – грустно вздохнула про себя Лизхен.

Ночь на 24 сентября 1793 года

Зимний дворец

Отгремело шумное застолье. И по старинному русскому обряду, которым любила следовать Екатерина, (хоть и сама была немкой) молодых из-за праздничного стола торжественно проводили в спальню. Под пение девиц в русских сарафанах, гости выстроились в длинный коридор. Зажгли свечи. Жениха и невесту осыпали мелкими монетами и зёрнами пшеницы, чтобы жили сыто и богато.

Императрица поцеловала молодых у порога спальни и перекрестила по православному, благословляя на супружеское дело.

Прислуга раздела обоих, оставив невесту в прозрачной сорочке, а жениха – в рубашке и панталонах. И вот они остались одни по разные стороны от большой кровати. Стояли и с растерянностью смотрели друг на друга.

Наконец, Лиз робко прилегла на свою половину. Александр в ответ быстрым движением стянул через голову рубашку, и нырнул к ней в постель. Елизавете показалось, что он это сделал так, как если бы ему пришлось сигануть в холодную речную протоку…

Ах, сколько раз Лиз представляла себе их первую брачную ночь! Каждый вечер перед сном она воображала различные волнующие моменты: как он прикоснется к ней, как будет шептать на ухо ласковые слова.

Но Александр не вписался ни в один из придуманных образов. Она и опомниться не успела, как всё уже было кончено. И дражайший супруг, поцеловав её в щёку, очень скоро заснул. Правда, во сне до самого утра трогательно держал Елизавету за руку.

Она пролежала всю ночь, в растерянности глядя на потолок и пытаясь понять – хорошо это или плохо? Маленькая Лизхен была не сведуща в подобных делах, а поговорить ей об этом в чужой стране было не с кем.

«Ну что с того? – подумала она уже под утро, – Александру только пятнадцать лет, он молод и неопытен. Если он держит всю ночь меня за руку, значит, он нуждается во мне, в моей любви. Вероятно, он тоже боится, как и я? И, если он поймет, что может доверять мне, он непременно меня полюбит. И мы будем счастливы».

1793 год октябрь

поместье Дубровицы

Лес был унылый и задумчивый. Рыхлым шуршащим покрывалом из листьев накрылась земля, в преддверии зимнего сна.

– Смотри, смотри! – шептала Варя, еле сдерживая смех, – Вон там, возле куста!

– Заяц! – всплеснула руками Надя, – Ой, какой чудной! Видать уже к зиме приготовился. Смотри, у него шубка вся клочками – где серая, а где уже белая. И торчит в разные стороны.

– Ага, как старый тулуп у кузнеца Никиты, – подметила Варя, и девушки прыснули в кулак, прячась за невысокой елью, – Ой, смотри! Копает. Нашёл что-то…

– И ест! – добавила Надя, – Как смешно ест!

И она, приподняв верхнюю губу, изобразила жующего зайца. Варька прижала кулачки к груди и скосила глаза к переносице. Обе, посмотрев друг на друга, покатились со смеху.

– А ну, стоять, лисицы! – раздался позади них грозный голос.

Девчонки взвизгнули на весь лес. Заяц с перепуга подпрыгнул, взболтнув всеми четырьмя лапами в воздухе, и ломанулся сквозь кусты, не разбирая дороги.

Степан с Сашкой перекинули ружья через плечо, и довольные тем, что напугали девушек, расхохотались. А те, в свою очередь, сгибаясь пополам, хохотали над зайцем:

– Ты видела, да?!… Как он лапами …вздрыгнул!…Вот умора!

– Ой, не могу!…А как перекувырнулся!…

– Так вот вы, значит, чем занимаетесь – за зайцами подглядываете! – пристыдил их Сашка, – А мы тут со Степаном в поте лица дичь добываем!

– Ой, Надь, гляди-ка, и в правду настреляли! – восхитилась Варька, подбегая к ним и разглядывая привязанные к поясу трофеи, – Куропатка, селезень… Вот это да! Стёпа, какой ты молодец! А у тебя?.. Утка? Сашка, ты честно сам подстрелил?

– А то! – гордо похвастал он.

– Я тоже хочу! – запрыгала Варя, – Саша, Сашенька, дай мне пострелять!

– Ещё чего! – он спрятал от неё за спину ружьё, – Подстрелишь кого-нибудь ненароком.

– Вот-вот, я и хочу кого-нибудь подстрелить. Ну, хоть уточку! Хоть маленькую!

– Уймись, чумовая! Ты же стрелять не умеешь!

– А-а меня Степан научит, – тут же нашлась Варя, – Правда, Стёпа?

– Конечно, Варвара Николавна, – с готовностью подтвердил тот

– Вот! – торжествующе заявила Варька, – Давай ружье!

– Вот пусть Степан тебе своё ружье и даёт, – упрямился Сашка.

– Ну, до чего ты противный! – топнула ногой Варя, – Нам нужно два ружья! Мы со Степаном будем состязаться! Ну, ты же знаешь – я не отстану.

– Да, знаю, – сдался Сашка и нехотя протянул ей ружье, – На, стрелок!

Варя взвизгнула от счастья и, как заправский охотник, закинула ружьё за плечо. Покрасовалась перед ребятами и гордой поступью пошла в лес:

– Идём, Степан! Где эти утки?

Сашка, провожая их насмешливым взглядом, прокричал:

– Стёпа, ты пригляди за этой горе-охотницей!

– Не извольте беспокоиться, Александр Иванович, пригляжу, – заверил его тот.

Сашка с Надей побрели вдвоём, по знакомой с детства тропинке, поддевая носками листья.

– Ну, а вы чем похвастаетесь?

Она повела плечами:

– Да, почти ничем. Вот, – Надя показала корзинку с грибами.

– Опята? – обрадовался Сашка, – Здорово!

– Гляди, чего я ещё нашла, – Надя раскрыла ладошку; там лежала горсть багровых ягод костяники, – Последние. На! Я знаю, ты любишь.

И она протянула их Сашке. Он собрал губами ягоды с ладони:

– М-м… Вкуснотища…, – и тут же озаботился, – Слушай, у тебя руки холодные. Замерзла? Сейчас, отогрею.

И принялся дышать в её ладошки.

– Ну, как? Уже тепло?

Спросил и вдруг невольно залюбовался ею; Надя, разрумянившаяся от свежего, почти морозного, воздуха; в расшитом тулупчике, в тоненьком шерстяном платке, была сейчас такая родная и желанная…

– Что с тобой? – смеясь, спросила она.

Вместо ответа он притянул её к себе и горячо поцеловал в губы.

Охотники вышли на условленную тропинку. Варя гордо несла на верёвке толстую куропатку, которая, из-за неповоротливости, не успела упорхнуть и напоролась на выстрел.

Варьке не терпелось похвастать перед братом первым в жизни охотничьим трофеем.

Поэтому издали, увидев за деревьями Сашкин кафтан и Надин тулупчик, она замахала рукой, намереваясь огласить лес радостным кличем, как вдруг… широкая ладонь Степана грубо зажала ей рот!

Варя чуть не поперхнулась. Степан же выразительно приложил палец к губам, призывая к молчанию. Схватив девушку за руку, быстро потащил обратно с тропинки в лес.

Варя капризно уперлась каблуками в землю:

– Что?! Что случилось?

– Тише, Варвара Николаевна. Идёмте назад.

– Да почему?! – она непримиримо выдернула руку из сильных пальцев Степана. И настырно вернулась назад. Присмотрелась и увидела, что Сашка с Надей… целуются.

Варька в изумлении раскрыла рот и тут же сама зажала его ладошками. Стёпа кивнул ей, призывая уйти. На этот раз она послушно засеменила следом.

Они вернулись к озеру и уселись на поваленное дерево. Долго сидели, молча, не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец, Степан опомнился:

– Варвара Николаевна, простите меня! Я там… так грубо…

– Да ладно, – отмахнулась она, – Давай условимся, Стёпа; мы с тобой ничего не видели. Правда?

– Ничего! – тут же подтвердил он.

Варька поджала ноги и обхватила себя обеими руками:

– А долго нам тут сидеть?

– Варвара Николавна, Вы замерзли?

– …Ну, да, – дрожа подбородком, заявила она.

Степан с готовностью сбросил с себя тулуп и накрыл Варины плечи. В эту минуту в воздухе вдруг закружилась мелкая крупа.

– Ой, смотри! – обрадовалась Варя, – Снег! Первый!

Степан задрал кверху голову. Варя решительно поднялась и сняла тулуп:

– В конце концов, почему мы должны тут мерзнуть в то время, как некоторые там… целуются? Пошли!

И она предупредительно крикнула в пустоту:

– Э-э – эй! А-а – у-у!… Вы где?

На обратном пути Сашка с Надей светились изнутри открытием, которое с ними случилось, хоть и пытались это скрывать. А Варя со Степаном так же старательно скрывали своё нечаянное открытие.

Подойдя к поместью, они увидели, как на половине Репниных хлопнула дверь и на пороге показалась взволнованная Анна Даниловна. В едва наброшенной на плечи пуховой шали, она, размахивая листком бумаги, понеслась к половине Чернышёвых, оглашая двор отчаянным криком:

– Ксенюшка! Афанасий Кузьмич! Господи, горе-то какое! Горе!…

– Что это с Анной Даниловной? – изумлённо спросила Надя.

– Наверное, письмо получила из Петербурга. Видать, новости плохие, – произнесла беспечно Варя, подмигивая Степану.

– От кого? – задумался Сашка.

– Думаю, что от управляющего, – загадочно ответила Варька.

Три дня спустя

Анна Даниловна, с влажной салфеткой на лбу, возлежала на диванчике в гостиной Чернышёвых и театрально «умирала» вот уже третий день. Вокруг неё утомлённые с кислыми лицами толпились все обитатели Дубровиц: Ксения Дмитриевна, Афанасий Кузьмич, Саша, Надя, Варя и Степан.

Анна Даниловна приподняла голову и безжизненным голосом позвала:

– Ксенюшка, ты здесь?

– Да здесь я, здесь, – успокоила её Ксения Дмитриевна, – И все здесь.

– Прочти мне ещё раз…, – попросила она.

Толпа возмущённо зароптала.

– Мама, – укоризненно проворчала Варя.

– В самом деле, Аннушка, сколько можно терзать себя? – попыталась в очередной раз вразумить её Чернышёва, – Будет уже!

– В последний раз…, – взмолилась «умирающая».

Ксения Дмитриевна, собрав последние капли терпения, взяла со столика уже изрядно потрёпанный листок, расправила его, и почти не глядя – наизусть, начала: «Любезнейшая моя госпожа Анна Даниловна. Хоть и горько мне, но вынужден сообщить Вам о несчастье, что недавно постигло нас в Петербурге….»

– С меня хватит! – первым не выдержал Сашка и, взяв Надю за руку, потянул прочь из комнаты, – Пойдём отсюда.

Ксения Дмитриевна посмотрела им вслед без осуждения и монотонно продолжала:

– «Уж не знаю, по какой причине, но четвертого дня ночью случился у нас в доме пожар…»

– «По какой причине, он не знает», – грозно прокомментировала Анна Даниловна, – Наверняка, Лушка – раззява свечу не задула в гостиной. Больше некому!

Ксения Дмитриевна терпеливо переждала эти замечания и читала дальше:

– «Но не тревожьтесь зело. Дом Ваш цел; выгорело только изнутри, и то немного, а того больше начадило. Сильно погорела лишь гостиная…»

– Моя гостиная! – начала причитать Анна Даниловна.

– «Ваша спальня…»

– Моя спаленка! Моя милая спаленка…, – стенала пострадавшая.

– «Но спешу Вас хоть сколь-нибудь утешить, что мебель Вашу мы спасли. Больше всего пострадали стены и потолки. И паркет на первом этаже выгорел весь…»

– Мой итальянский паркет, – всхлипнула Анна Даниловна, заломив руки.

– «И еще полностью сгорели два гобелена в гостиной «Пастух и пастушка»…

Тут Ксения Дмитриевна сделала длинную паузу, уже зная последующую реакцию «погорелицы». Анна Даниловна в голос зарыдала, прижимая руки к груди:

– Мои любимые гобелены! Мои «Пастух и пастушка»! … Они мне были так дороги!… А сколько денег они стоили! Это же целое состояние….Нет, я разорена, я – нищая!… Варенька! Принеси мне капли, моё сердце сейчас не выдержит. Ах!…

Варя, послушно вышла из комнаты. Степан – за нею.

– Варвара Николаевна, а мы не погорячились с пожаром? Матушка Ваша чуть жива.

– Ты не знаешь мою матушку! – укоризненно заявила она, – Вот увидишь; завтра её позовут на бал, и она тут же выздоровеет! И помчится впереди кареты.

Степан недоумённо почесал в затылке:

– Не стоило Вам писать про эти гобелены; Анна Даниловна три дня кряду об них убивается.

– Да она эти гобелены всю жизнь терпеть не могла! Я это с детства помню, – рассмеялась Варька, – Я потому и написала про них, чтобы не так жалко было.

– Всё-таки надо было оставить ей эти гобелены, – вздохнул Степан.

– Поздно, – отрезала Варя, – преданный Филипп Никанорович уже продал их какому-то купцу. Да, не тушуйся ты, Стёпа! Главное, в Петербург мы теперь долго не поедем. И матушке польза – ремонт в доме сделают; будет, чем после похвастать перед столичными подружками. Всё получилось – лучше некуда!

– Аннушка, ты хоть бы поела чего, – хлопотала Ксения Дмитриевна, оставшись наедине со свояченицей, – Нельзя же, в самом деле, так убиваться. Стены целы – это главное. Управляющий твой, сама говорила, мужик толковый, надёжный. Починит твой дом так, что любо-дорого будет посмотреть, ещё лучше прежнего будет.

– Ах, Ксенюшка, ты не понимаешь, – вздохнула та, – Я вычеркнута из столичной жизни. Я задыхаюсь без общения с высшим светом. Весь Петербург нынче гуляет на свадьбе великого князя Александра, а я сижу одна в этом захолустье. И неизвестно, сколько ещё просижу… Я погибну здесь.

– Ну, ну, – погладила её по спине Ксения Дмитриевна, – Чего наговаривать-то зря? Никакое у нас тут ни захолустье. И никто ещё здесь не погиб.

– А я буду первая, – капризно стояла на своём Анна Даниловна.

– Не будешь. Чем тебе здесь не житьё? Поместье вон какое большое. Гостиная на твоей половине, чай, не намного меньше, чем у тебя в столице.

– И что? – всхлипнула та.

– А то! Кто ж запрещает тебе вести своё «общение»? Пригласи подруг, кавалеров и сплетничайте тут на здоровье. А при желании можно и танцы устроить. В Твери-то и музыканты найдутся.

Анна Даниловна задумалась:

– Да не-е-ет. Ну, кто, право, поедет сюда из Петербурга?

– Да что у нас тут, Сибирь что ли? – оскорбилась Ксения Дмитриевна, – Ну, из Петербурга, может, и не поедут, а из Твери, из Москвы? Там этого светского общества пруд-пруди! Можешь выбирать – как в сору рыться.

«Больная» скинула салфетку со лба и присела на диване:

– Музыкальные вечера в провинции – это как-то не модно…

– А ты сделаешь так, что станет модно, – убедительно заявила Ксения Дмитриевна.

Анна Даниловна вдруг выпрямила спину:

– А что? Я могу. Я тут такое устрою, они в Петербурге услышат!

Когда в комнату вернулась Варя с сердечными каплями для «безнадёжно больной», то обнаружила матушку уже бодрой и весёлой.

– Варя! – скомандовала Анна Даниловна, – К черту капли! Зови Афанасия Кузьмича! Я должна выдать ему распоряжения. Мы устраиваем в Дубровицах раут!

1793 год декабрь

Санкт-Петербург, Зимний дворец

Екатерина велела Елизавете явиться к ней поутру, пока Александр находился в Гатчине у отца.

Павел настойчиво приучал сыновей к военной службе и требовал их присутствия на утреннем параде в Гатчине три раза в неделю. Несмотря на то, что Александр теперь был женат и вполне самостоятелен, отец не намерен был освобождать его от этой обязанности.

Екатерина в накинутом на плечи парчовом халате пила кофе. Увидев Елизавету, она любезно пригласила её разделить с ней трапезу.

– Как твои успехи в изучении русского языка? – поинтересовалась государыня для начала.

– Я стараюсь, – ответила Лиз, – Русский язык очень трудный. Но я усердна и настойчива.

– Eh bien, que, et pour le moment nous parlerons sur français (ну, что ж, тогда мы поговорим на французском) – улыбнулась Екатерина, – Ну, скажи мне, девочка моя, как живется тебе здесь?

– Благодарю, Ваше императорское величество, хорошо, – ответила она.

Екатерина взяла кофейник и наполнила чашку для Лиз:

– А как Александр? Не обижает тебя?

– Что Вы, Ваше величество, как можно. Александр очень мил и добр ко мне.

– Надеюсь, ты понимаешь, моя милая, – проворковала Екатерина, – Что все женщины Европы, сейчас чёрной завистью завидуют тебе. И я хочу, чтобы ты понимала, какая честь впала на твою долю. Ты всё время должна помнить о том, что тебе надлежит соответствовать возложенной на тебя благородной миссии.

– Я помню, матушка, – пролепетал Елизавета.

Екатерина прищурила глаз:

– Знай, ведь я смотрю на тебя не просто, как на невестку внука, – она сделала паузу, – А как на супругу будущего императора.

Елизавета похолодела:

– А что с Павлом Петровичем?

– А разве не видно? – ехидно фыркнула императрица, – Я должна быть не в своём уме, чтобы оставить ему корону! Для чего? Чтобы он превратил Великую Российскую империю в Прусскую провинцию и погубил всё, что с таким трудом создавалось мною на протяжении тридцати лет! – она отхлебнула кофе и почти швырнула чашку на столик.

Лиз вздрогнула. Императрица смахнула платком со стола кофейные капли:

– Хоть я сама и немка, но я прожила здесь большую часть жизни. Я люблю Россию, и это не пустые слова. И, как императрица, я должна думать о будущем страны. И не дать ей погибнуть. А потому, девочка моя, ты должна мне помочь.

Лиз сидела ни жива-ни мертва, понимая, что сейчас, сию минуту рискует быть вплетена в заговор государственного значения. Императрица продолжала:

– Согласно закону о престолонаследовании, изданному Петром-I, император волен сам назначить себе наследника. Я бы сделала это смело, указав наследника в завещании. Но все дело в Александре; он боится. И меня пугает его неуверенность. Хотя я знаю, что он будет блестящим императором, возможно лучшим за всю историю дома Романовых.

– Что же я могу сделать? – робко поинтересовалась Елизавета.

– Душа моя, ты его жена. Он тебя любит, а значит, слушает. Ты должна его уговорить. Не сразу! Постепенно. То здесь, то там невзначай; намёками, примерами. Ну, деточка моя, ты – женщина и должна уметь пользоваться женскими хитростями и уловками, чтобы подчинять себе мужчин и заставлять их делать то, что ты хочешь. А с влюбленным мужчиной это должно быть и вовсе несложно, ты меня понимаешь?

– …Д —да, – запнулась она.

– Ты ведь хочешь стать императрицей? – пустила в ход веский аргумент Екатерина.

Но Елизавета не ответила; она совершенно не готова была знать, хочет ли она стать императрицей?

После разговора, Лиз, точно сомнамбула, поплелась обратно, погруженная в мысли. И жутко перепугалась, когда неожиданно её путь преградила фигура Платона Зубова; Елизавета вскрикнула и прижалась спиной к стене.

– Неужели я так страшен? – обиженно спросил Платон.

– Вы появились неожиданно, – призналась она и собралась продолжить путь.

Он решительно этому воспрепятствовал:

– Постойте. Вы настойчиво меня избегаете. Почему?

Лиз молчала, потупив глаза.

– Должен ли я думать, что это оттого, что Вы тайно симпатизируете мне? – подсказал он.

Она возмутилась:

– Нет, сударь. Как раз наоборот.

– Глупышка, – прошептал он ей в лицо, – Разве тебе ещё не наскучили ночи с незрелым мальчиком в то время, когда рядом есть опытный мужчина, готовый подарить счастье, о котором ты даже не догадываешься?

– Пустите! Вы ведёте себя недостойно. Я Вам не горничная.

– Я знаю, – парировал Платон, – Вот двери, ведущие в мои апартаменты. На всякий случай запомни.

– Запомню. Чтобы всегда обходить их стороной, – она оттолкнула Зубова и поспешила удалиться.

Платон проводил её улыбкой:

– Ну, до чего хороша, плутовка!

1794 год май

Царское село

Весна выдалась ранняя и императрица со всем двором переехали в Царское село уже в мае. Молодой двор (то есть Александр и Елизавета) последовал за царственной бабушкой.

Ехали шумно и весело; женщины в каретах с открытым верхом, мужчины – верхом. Александр и Константин дурачились, обгоняя друг друга, то уезжали вперед, то крутились возле карет с фрейлинами; а те от души хохотали, пытаясь дотянуться до кого-нибудь из молодых великих князей.

Александр на скаку сорвал ветку цветущей яблони и бросил её на колени к Елизавете. Та приветливо помахала ему рукой. Константин развлекался тем, что, подъезжая неожиданно к карете, наклонялся и щипал визжащих в ответ фрейлин; одну из них умудрился ущипнуть даже за грудь.

Екатерина наблюдала за всем этим из своей кареты и, наконец, решительно заявила:

– Пора женить мерзавца! Ишь ты, ещё щенок сопливый, а готов уже мне всех кур в курятне перетоптать.

– Да, матушка, – промурлыкал развалившийся напротив Платон Зубов, – Невест выбирать ты у нас мастерица, – и он вожделенно глянул на сидящую в соседней карете Елизавету.

Екатерина тут же заметила направление взгляда фаворита:

– Слюни-то подбери! – одёрнула она его.

Зубов мгновенно переметнулся и залебезил перед любовницей:

– Рыбочка моя! Я истомился. Когда уже приедем? Растрясло… А как бы было славно сейчас в комнатку, в прохладу, да уединиться с тобой, душенька.

Екатерина смерила его подозрительным взглядом, подумала, про себя: «Уж больно сладко поёт, шельма. Надо бы приглядеть за ним».

Елизавете нравилось проводить время в Царском селе; здесь было всё не так официально и строго, как в Зимнем дворце. Она обожала большие площади парка с красивыми аллеями, где можно было веселиться, бегая наперегонки с фрейлинами. Они с Александром устраивали чаепития в обществе придворных на половине, отведенной Екатериной для молодого двора. Их покои располагались на первом этаже и Александр, часто приводил на чай камер-юнкеров, дурачась, приказывал всем влезать через окно, чем невероятно смешил молоденьких фрейлин Елизаветы.

Лиз, пританцовывая, спешила в покои с букетом белой сирени, намереваясь украсить стол к чаепитию. И вдруг заметила, что в конце террасы её поджидает Платон Зубов.

Во избежание неприятной встречи, она решила пройти другой дорогой, как вдруг услышала голос Платона:

– Елизавета Алексеевна, что Вы, право, делаете из меня какое-то чудовище. Проходите, ради бога.

Она остановилась в нерешительности. Зубов ретировался:

– Извольте, я сам уйду.

И тут же исчез за завесой зеленого хмеля. Лиз выждала несколько минут, в надежде, что Платон удалился на приличное расстояние, и заспешила пересечь террасу. Каково же было её возмущение, когда в последний момент коварный Зубов выпрыгнул из укрытия и притиснул её к стене:

– Ай-яй, Елизавета Алексеевна, разве можно верить мужчинам на слово?

Она брезгливо отгородилась от него букетом и в этот миг услышала спасительный голос Александра:

– Лиз!

Великий князь в обществе камер-юнкера наблюдал за ними с другого конца террасы. Неторопливым шагом он приблизился:

– Что здесь происходит?

Зубов вдохнул запах сирени в руках великой княгини и картинно улыбнулся:

– Прекрасное утро, Ваше высочество. Прогуливаясь по саду, не мог удержаться, чтоб не засвидетельствовать почтение Вашей прелестной супруге.

Он отвесил поклон и удалился.

– Ах, Александр, я так рада тебе! – выдохнула с благодарностью Елизавета.

Но он схватил её за руку чуть выше локтя и зашипел:

– Что ты себе позволяешь? Уже весь двор судачит о влюбленности фаворита императрицы в великую княгиню. В какое положение ты ставишь меня и себя? И это только спустя полгода нашей свадьбы!

– Но…, – Лиз опешила, – Александр, ты ужасно несправедлив! Я не давала Зубову ни малейшего повода! Он просто преследует меня!

– Довольно, – оборвал её он, – Впредь будь осмотрительнее! Идём, я хочу представить тебе одного человека.

И он сделал знак рукой оставленному им на террасе юноше. Тот приблизился и почтительно склонил голову.

– Лиз, дорогая, позволь рекомендовать тебе моего нового камер-юнкера и, я надеюсь, верного друга, Адама Чарторыйского, – провозгласил Александр.

Елизавета была удручена недавней сценой и оттого даже не взглянула на него; лишь, следуя приличным манерам, произнесла:

– Очень рада знакомству. Вы могли бы позавтракать с нами.

Если Елизавета не обратила никакого внимания на пана Чарторыйского в момент знакомства, то Адам был сражен на месте!

Адам Чарторыйский был сказочно красив. В его внешности не было того блаженного спокойствия и неподвижной красоты античной статуи, какими обладал Александр. Напротив, в его облике было нечто роковое, и таинственно-трагичное, что делало его привлекательным в глазах женщин. Адаму недавно исполнилось двадцать четыре; тот возраст, когда в мужчине, благодаря жизненному опыту, уже сформировался набор идеалов, а безрассудное мальчишество начало приобретать вектор философии.

Откуда же взялся при молодом дворе этот загадочный, умный, и красивый молодой человек?

После того, как закончился разгром польского восстания и произошёл третий раздел Польши, победоносный Суворов разбил конфедератов, и в Варшаву вошли русские войска.

Екатерина, чутьем тонкого политика, выбрала некоторых представителей польской шляхты, которые, по её мнению, могли послужить интересам России. В их число попали семьи князей Святополк-Четвертинских и Чарторыйских.

Князь Святополк-Четвертинский открыто выражал преданность России, за что и был повешен поляками. Его две красавицы-дочери, Жанетта и Мария, теперь были лишены средств к существованию. Екатерина отдала приказ привезти их в Россию и приютить при дворе.

Вслед за ними в Петербурге появились сыновья генерального старосты Подолии, братья Чарторыйские, Адам и Константин. Имения Чарторыйских в Польше были конфискованы, и визит сыновей старосты в Петербург выглядел скорее в качестве заложников, чем гостей. Императрица захотела покорить старосту Подолии Адама-Казимира, обласкав его сыновей в России; она наградила их званием камер-юнкеров и определила в свиту великого князя Александра

Но не дарам говорится, что благими намерениями вымощена дорога в ад: судьба сыграла злую шутку, и в лице этих четырех молодых людей, столь тепло принятых русской государыней, Польша душевно отомстила Екатерине и её потомкам!

2 июня 1794 года

Поместье Дубровицы

В воздухе пахло росой и сладким клевером, надрывались трескотнёй кузнечики. Солнце пригревало совсем по-летнему. И ранние луговые цветы радостно тянули к нему лепестки-ладошки.

Сашка с Надей, скрытые травой, лежали головами друг к другу и смотрели на бегущие облака; и им казалось, что они не лежат, а стремительно плывут куда-то, подставляя ветру лицо…

– У тебя голова не закружилась? – поинтересовался Сашка.

– Закружилась.

Он перевернулся на живот и поцеловал её в раскрытые губы.

– А теперь ещё больше кружится! – призналась она.

В последнее время они всё чаще уходили из дому вдвоём; катались на лодке, бродили по лугу или могли затеряться в лесу на полдня. Варька сердилась за то, что её не брали с собой, но тётушке не жаловалась; лишь дулась украдкой на брата.

Ксения Дмитриевна, «захваченная в плен» раутами Анны Даниловны, выпустила из виду эти длинные отлучки сына и воспитанницы. Влюблённым никто не мешал и они всю весну наслаждались тайным чувством.

– Знаешь, – призналась Надя, – Я которую ночь не могу уснуть – всё время думаю о тебе. Это так странно. Я вижу тебя каждый день, но, едва ты исчезаешь из виду, начинаю по тебе скучать.

– И я, – кивнул Сашка.

– А сегодня я даже заперла дверь изнутри, хотя никогда раньше этого не делала.

– Для чего? – не понял он.

– Боялась, что сбегу ночью к тебе. Мне кажется, я не могу без тебя жить.

– И я не могу без тебя жить, – сознался Сашка.

– Что же нам теперь с этим делать?

Они посмотрели друг другу в глаза, и Сашка решительно произнёс:

– Пойдёшь за меня замуж?

Она испугалась:

– Что ты! Я боюсь.

– Чудачка, чего ты боишься? – поразился он.

– Ксению Дмитриевну.

– Почему?

– Она не позволит.

Сашка потянул её за руку:

– Пойдем.

– Куда?

– К матушке, – заявил Сашка, – Благословения просить.

– Нет-нет! Что ты!! – она перепугалась ещё больше, – Я не пойду!

– Не бойся.

Ксения Дмитриевна выронила спицы с вязаньем и лишилась дара речи. Долго старалась продышаться, и едва голос вернулся, прохрипела:

– Ни-ког-да!…

Сашка оторопел; улыбка счастливого влюблённого медленно сползла с лица:

– Почему?

Ксения Дмитриевна топнула ногой:

– Никогда эта болгарская девка не станет носить фамилию Чернышёвых! Пока я жива, я этого не допущу!

Надя после этих слов поспешно выбежала вон. Сашка пребывал в исступлении:

– Что случилось, матушка? Вы же всегда относились к Наде, как к родной дочери…

– Что ты в этом понимаешь, мальчишка! – воскликнула Ксения Дмитриевна.

Сын растерялся ещё больше:

– Но мы любим друг друга.

– Замолчи! – замахала на него руками мать, – Ты сам не знаешь, что говоришь! Прочь с глаз моих!

Сашка, сердито блеснул глазами и не заставил себя долго ждать.

Ксения Дмитриевна, выскочила следом и, подхватив юбки, понеслась на второй этаж поместья в комнату Нади. Без стука распахнула дверь и ворвалась, тяжело дыша. Надя подпрыгнула с кровати, вытирая следы слёз.

– Вот ведь пригрела на груди…, – прошипела Ксения Дмитриевна, – Говори, как далеко у вас всё зашло?

Надя заставила себя посмотреть княгине в глаза:

– Не беспокойтесь, Ксения Дмитриевна, ничего безнравственного мы не допустили.

Она смерила девчонку тяжёлым взглядом:

– Хоть на это ума хватило, – и тут же пригрозила, – Смотри у меня!

Едва она вышла из комнаты, Надя упала лицом в подушку и разревелась.

А Ксения Дмитриевна уже бежала на половину Репниных.

– Аннушка! Аннушка, голубушка!… У меня горе! – выпалила она с порога, бросаясь в объятия Анны Даниловны.

На любые разговоры о причине появления девочки Нади в поместье Дубровицы Ксенией Дмитриевной был наложен строжайший запрет для всех дворовых под страхом наказания. И если бы на то была воля самой Ксении Дмитриевны, то ни за что на свете не жила бы Надя с ней под одной крышей. Но воля была покойного Ивана Ивановича Чернышёва, супруга Ксении Дмитриевны, исполнить которую она обещала ему у смертного одра.

Лишившись родителей в младенческом возрасте, всю жизнь Ксения Дмитриевна провела в Дубровицах, воспитанная строгой бабушкой Аграфеной Матвеевной. С будущим супругом Иваном Ивановичем Чернышёвым её познакомил могущественный дядя Николай Васильевич Репнин. Граф Иван Чернышёв служил в подчинении Репнина адъютантом и так приглянулся ему усердием и смекалкой, что тот захотел свести его с племянницей и породниться.

Молодые люди понравились друг другу. И, не утруждая себя долгими ухаживаниями, Иван вскоре сделал Ксении предложение руки и сердца. А она, не имея в запасе иных претендентов, согласилась. Николай Васильевич дал молодожёнам пожить в Дубровицах полгода, а затем отозвал Ивана Ивановича вновь на службу в Петербург.

«Медовые» полгода не прошли напрасно; Ксения Дмитриевна вскоре родила сына Сашу и всецело погрузилась в воспитание ребёнка.

Иван Иванович относился к жене трепетно, называл её «свет мой – Ксюшенька». Часто писал письма, слал гостинцы. Сына обожал и гордился наследником. Приезжая на побывку, учил Сашку основам военного дела: верховой езде, фехтованию и стрельбе. Заботился об образовании, выписывая из Петербурга лучших учителей, не скупился на оплату.

Ксения Дмитриевна была не искушена превратностями семейной жизни; у неё всю жизнь перед глазами был только один пример – брак Аграфены Матвеевны и Василия Аникитича, в котором, так же, как у неё, муж всё время был на военной службе, а жена занималась хлопотами в поместье. А по сему, уверенная в том, что всё идет как надо, Ксения Дмитриевна жила спокойно, размеренно и ей казалось, что она счастлива и благополучна.

Но в один прекрасный день оказалось, что благополучие было эфемерным.

Иван Иванович, приехав в Дубровицы на побывку, был сдержан и молчалив. И, наконец, признался жене, что вот уже третий год, как живёт в Петербурге с другой женщиной. Женщина эта, Паулина Сташевская – вдова болгарского князя, потомка господаря Волошского, из семейства фанариотов. Попала в плен к туркам, и под властью Османской Порты насильно была обращена в мусульманскую веру вместе с дочерью.

В войне с турками Иван Иванович спас её, и с нею маленькую дочь, из плена. Проявил заботу – купил квартиру в Петербурге. Затем навещал, помогал деньгами, подыскивал врача и прислугу. После часто захаживал в гости. И постепенно влюбился.

А, поскольку считает себя человеком порядочным, то приехал честно рассказать обо всём жене и попросить развод, так как имеет серьёзные намерения жениться на пани Сташевской.

Сказать, что Ксения Дмитриевна была поражена – значит, ничего не сказать. Её защитницы мудрой Аграфены Матвеевны уже не было в живых, и попросить совета в несчастье было не у кого. Ксения Дмитриевна прорыдала белугой всю ночь, осыпая проклятьями неверного мужа с его болгарской потаскухой.

Наутро вспомнила, что в её жилах течёт благородная кровь князей Репниных; взяла себя в руки и… смиренно отпустила любезнейшего супруга в Петербург, благословив его на жизнь с коварной разлучницей. Но условилась с ним, что Сашка ничего не узнает об этом позоре, а Иван Иванович, как и прежде, будет изредка посещать Дубровицы, исключительно ради сына. На том и порешили.

Но жизнь у Ивана Ивановича с пани Паулиной не сложилась. То ли проклятья Ксении Дмитриевны сделали своё дело, то ли сам Всевышний пожелал покарать их, памятуя, что на чужом несчастье счастья не построишь. А может, пребывание в турецком плену подорвало здоровье княгини.

Но так или иначе, болгарская разлучница прожила недолго; спустя два года не на шутку расхворалась, и отправилась на небеса к законному перед богом супругу, князю Сташевскому.

Иван Иванович был безутешен, потеряв едва обретённое счастье. Он так отчаянно оплакивал Паулину, лежа на её сырой могиле в лютый январский мороз, что его в горячке и бесчувственного на руках унесли в дом.

После чего он сильно простудился и слёг.

На пасху Ксения Дмитриевна получила письмо из Петербурга. Николай Васильевич Репнин писал, что Иван Иванович очень плох и слёзно умоляет её приехать, чтобы увидеться перед смертью.

Ксения Дмитриевна скрепила сердце и поехала.

Иван Иванович и вправду был при смерти; лежал в постели бледный и бессильный. А хрупкая восьмилетняя девочка сидела у его изголовья и тихо плакала.

Увидев Ксению Дмитриевну, супруг просветлел лицом, плакал и просил прощения.

– Ты не держи на меня зла, свет мой – Ксюшенька, – говорил он, тяжело дыша и прикашливая, – Хоть я сильно виноват перед тобой, душа моя, но Бог меня уж за то наказал. И всё бы ничего, да камень на душе – Налина, детка, совсем одна остаётся, дочка князя Сташевского. Ксюшенька, голубка, кроме тебя просить мне некого; у тебя золотое сердце – приюти сироту, век тебе с того света благодарен буду…

Ксения Дмитриевна сперва рассердилась; сам её с родным сыном сменял на чужую бабу, а теперь ещё и ребенка чужого подсовывает?! Оглянулась на девчонку. Та притихла; слёзы на щеках, кулачки к губам прижала, дрожит… Посмотрела на неё Ксения Дмитриевна: господи, в чём душа держится! И смягчилась:

– Пойди сюда, – поманила она девчушку.

Та осторожно подошла. Ксения Дмитриевна вздохнула и обняла её. Налине вдруг стало так хорошо и спокойно, что она в ответ доверчиво обхватила её тоненькими ручками.

Чернышёва похоронила супруга, как полагается, поплакала. Затем собрала в дорогу девчонку и поехала в Дубровицы.

Квартиру в Петербурге, купленную Иваном Ивановичем для Паулины с дочерью, Ксения Дмитриевна продала, а вырученные деньги сложила в шкатулку, как приданое юной болгарской княжне. Летом отвела мусульманскую девчонку в церковь и окрестила в православную веру, чтоб всё как полагается было. И княжна Налина Сташевская стала Надеждой Алексеевной.

Анна Даниловна Репнина, в отличие от Ксении Дмитриевны, была дамой весьма искушённой в амурных делах. Она приняла в объятия свояченицу, дала ей хорошенько прореветься. Терпеливо выслушала историю утреннего несчастья, с комментариями: «Вот же навязались, как родовое проклятье, эти две пиявки Сташевские; одна отняла супруга, а другая хочет отнять сына!»

Затем напоила Ксению Дмитриевну чаем с душицей. И когда та немного успокоилась, торжественно приступила «к главной части марлезонского балета»:

– Ксенюшка, – произнесла она тоном, каким примерные матери утешают нерадивых детей, – Возьми себя в руки. Пока ещё ничего страшного не случилось.

– Да как же не случилось-то?! – встрепенулась Ксения Дмитриевна, но свояченица остановила её жестом руки:

– ПОКА ещё всё поправимо. Можно придумать, как выйти из этой ситуации.

– Аннушка, придумай! – взмолилась Ксения Дмитриевна.

– Нет ничего проще. Тебе надо выдать Надю замуж!

– Замуж?! За Александра?!

– Разумеется, нет! Ты найдёшь ей жениха. Только обязательно достойного: со средствами, недурного собой. Чтобы после ни одна собака не могла бы тебя упрекнуть в том, что ты скверно поступила с несчастной сиротой.

– Так, – согласилась Ксения Дмитриевна.

– Дальше, – лисьим голосом продолжала Анна Даниловна, – Муж увезет её далеко-далеко в своё поместье. А, как известно, с глаз долой – из сердца вон! Постепенно Сашка забудет её. Тем более, что она будет замужняя женщина, обзаведётся детьми, растолстеет, погрязнет в хозяйстве и потеряет всю привлекательность, поверь мне, голубушка.

Ксения Дмитриевна вспомнила, что супруг Иван Иванович тоже потерял к ней интерес, когда она погрузилась в воспитание сына и хозяйственные дела поместья, и со знанием дела кивнула.

Анна Даниловна продолжала:

– Ну, а если наш пылкий влюблённый будет сильно скучать, так мы найдем ему занятие, которое отвлечет от грустных дум. Ксенюшка, я знаю мужчин, как облупленных. Есть только две вещи, которые их могут по-настоящему интересовать – это женщины и карьера. И тут есть два пути: первый – начать поиски невесты для Саши. И второй – попросить влиятельного дядюшку Николая Васильевича помочь мальчику построить карьеру в Петербурге. А вместе с карьерой придут и женщины! Что скажешь?

– Аннушка! – в полном восхищении воскликнула та, – Что бы я без тебя делала! Ты умница! Ты – моя спасительница.

1794 год июнь

Царское село

Екатерина была занята чтением письма графа Андрея Кирилловича Разумовского из Вены. Именно ему она недавно дала задание подыскать в царственных домах Европы невесту для второго внука, великого князя Константина.

В письме Разумовский зело нахваливал одну из дочерей королевы Неаполя Каролины-Марии, принадлежащей к династии Бурбонов.

Екатерина, перечитав обо всех прелестях Неаполитанской принцессы, криво усмехнулась:

– Ну, Андрей Кириллович! А то я не знаю, с чего бы ему вздумалось устраивать протеже фряжской девчонке. О своих интересах печётся. Окопался в постели Неаполитанской развратницы, как клоп в матрасе, вот теперь и сучит ногами, хочет пристроить дочь своей полюбовницы ко мне под крыло! Нет, дорогой мой Андрей Кириллович, вот тебе мой императорский ответ, – Екатерина порвала письмо и бросила клочки в корзину, – Ноги её здесь не будет!

Вошел дворецкий, с поклоном доложил:

– Ваше императорское величество, Шведский посол граф Стенбок. Просит аудиенцию.

– О, господи, он всё ещё здесь? Приезжал на свадьбу Александра. Я думала, давно уехал. Почти год тут отирается, дармоед, – она вздохнула, – Зови.

Стенбок вошёл не спеша, выкидывая впереди себя массивную трость. Остановился посреди зала, церемонно раскланялся.

– Как чувствуешь себя, дорогой граф? Чем занимался? Давно не видела тебя в Царском селе, – любезно начала разговор Екатерина.

– Долго гостил при дворе сына Вашего, великого князя Павла Петровича и любезной супруги его Марии Фёдоровны. Очень милое семейство. Был чрезвычайно рад познакомиться близко. Любовался детьми, очаровательные создания.

– Ну, чего-чего, а этого добра там хватает, – пробормотала себе под нос императрица.

– Смею заметить, государыня, уж больно хороша великая княжна Александра Павловна.

– Ну, хороша, а тебе на что? – прищурилась Екатерина.

Стенбок, со свойственной ему медлительностью, обстоятельно доложил:

– Я тут подумал, что неплохо было бы двум большим державам упрочить обстановку в Финском заливе, поженив молодого Шведского короля Густава-Адольфа с юной русской княжной Александрой Павловной.

– Куда хватил! – поразилась Екатерина, – Карл Зюдерманландский, конечно мне брат двоюродный, но он, высунув язык, как верный пёс, глядит на французский берег; и тут наши с ним интересы расходятся. А уж после того, как барон Армфельт, придворный заговорщик-неудачник, провалил заговор против Карла и пустился в бега, точно заяц, по всей Европе. А я, сердечная, беглеца приютила. Вот тут-то братец мой Карл и поразмахивал кулаками от души в мою сторону. Небось, до сих пор руки-то чешутся. О свадьбе ли речь вести?

– Не будем забывать, Ваше императорское величество, что мнение Карла хоть и немаловажно, но наследный Шведский король всё-таки Густав-Адольф, – напомнил вкрадчиво Стенбок, – А Карл Зюдерманландский – лишь его дядя и регент при пятнадцатилетнем наследнике. И политические взгляды Швеции с совершеннолетием короля могут измениться.

– Не рано ли хлопочешь? – усомнилась Екатерина, – Княжне Александре на прошлой неделе только одиннадцать исполнилось.

– Так ведь торопливость – она только при ловле блох полезна, а сватовство – штука серьёзная, размышлений требует. А пока суть, да дело, там и сроки подойдут. Мне ведь пока только Ваше согласие на хлопоты нужно, а с Карлом у меня разговор ещё длинный предстоит.

Екатерина покусала губы. В делах внешней политики она была убежденной противницей Швеции и оттого всячески поддерживала шведских сторонников союза с Россией. К тому же, улучшить политические отношения с соседним государством была не прочь.

– Ладно, – сказала она, подумав, – Даю тебе моё согласие.

Едва аудиенция со шведским послом закончилась, дворецкий доложил:

– Пожаловал вице-президент Коллегии иностранных дел Александр Михайлович Голицын с невестой для великого князя Константина.

– Ах, да! – императрица погляделась в зеркало, поправила ожерелье, – Напомни-ка, любезный, кто такая?

– Принцесса Бранденбургская Генриетта-София – Фридерика.

– Хорошо. Константин где?

– Константин Павлович сейчас будут.

– А за родителями жениха послали? – осведомилась Екатерина

– Так точно, Ваше императорское величество. Ещё вчера. Только Павел Петрович проводят парад и просили отсрочки, а Мария Фёдоровна плохо себя чувствуют.

– С чего расхворалась?

– Великая княгиня в положении.

– Опять? – Екатерина фыркнула от изумления, – Нет, какова невестушка! Как крольчиха, рожает по одному в год, а я тут расхлёбывай! Платона Александровича зови.

Зубов явился тут же, всегда готовый с удовольствием поглазеть на молоденьких девушек. Екатерина кивнула дворецкому:

– Пусть войдут!

Первым вошёл Голицын, расшаркался и приблизился к императрице поцеловать руку. Следом вошла невеста. У аудитории застыли лица. Девица была высокая и крупная. Если бы не выпирающая грудь, её можно было бы принять за гренадера. Да и лицом Бранденбургская принцесса, прямо скажем, не удалась; слегка тяжелый подбородок придавал её облику неженскую грубоватость.

Екатерина напряженно выдохнула, пробурчав:

– Ну, Александр Михайлович…

Константин, поджал губы, наклонился к Екатерине и недовольно произнёс:

– Я, конечно, люблю лошадей, бабушка, но не хотел бы держать их в своей спальне.

Екатерина громко кашлянула, дабы слова жениха не услышала гостья и попыталась разрядить обстановку:

– Как Вы доехали, Ваше высочество?

После непродолжительной беседы, невесту отослали в отведённые ей покои, Константин тут же удалился, а Екатерина напустилась на Голицына:

– Ты, отец мой, если глазами слаб или стар стал, что в молодых девках уже ничего не смыслишь, так не лезь в это дело! Наш-то жених и сам не красавец, а если мы рядом с ним ещё такого крокодила поставим, и выпустим на рауте, так над нами не то, что Европа, в Америке хохотать начнут. Ступай с глаз моих!

Расстроенный Голицын затоптался на месте:

– Не гневайся, матушка-государыня. Оплошал.

– Да ступай уже, – отмахнулась от него Екатерина.

– А с невестой-то что делать? – робко спросил провинившийся дипломат.

– Как что?! Одарить подарками и отправить домой к матери! – рассердилась она. Голицына как ветром сдуло.

Платон Зубов разочарованный тем, что потратил время впустую, тоже заспешил удалиться, но остановился застигнутый сердитым окриком императрицы:

– Ах, да, голубчик! Про тебя-то я чуть не забыла. А ну, поди сюда!

Платон вернулся с улыбкой ласкового кота, но в этот раз она его не спасла.

– С чего это ты, голубь мой, вздумал хвост на молодом дворе распускать?! – без всяких предисловий залепила ему в лоб любовница.

Зубов изобразил оскорбленное недоумение:

– Не понимаю, душа моя, право, о чём ты?

– Ты мне брось; уже весь двор гудит о том, как разворошенный улей! Плющом вокруг Елизаветы увиваешься, шагу ступить не даёшь!

– Клевета, матушка! Сплетни, злые языки – завистники…, – прижав руки к груди, залепетал Платон.

Но она не пожелала его слушать:

– Разговор у нас будет короткий! Выбирай: либо ты насовсем оставляешь Елизавету и не смеешь приближаться к ней ближе, чем на пять шагов, либо насовсем оставляешь мой двор и летишь белым лебедем в отчий дом. Даю тебе полчаса на раздумье.

В одно мгновение перед глазами Платона пронеслось всё его состояние, прижитое под покровительством Екатерины: дома, поместья, несметное количество крепостных душ, генеральские погоны, дворцовые покои, коллекции картин и сейф набитый золотыми монетами…

– Матушка! – он тут же рухнул ей в ноги, – Какие полчаса? И минутки думать не стану – конечно, ты! Ты – моя единственная радость, свет всей моей жизни! Ну, посуди сама, душенька, на что мне эта девчонка? Ты, ты моя королева!

Екатерина поддела острым пальцем его за подбородок:

– Ну, то-то же.

1794 год август

Царское село

– Замолчи, я не хочу тебя больше слушать! – Александр вскочил с кровати, – И больше никогда, слышишь, никогда не говори со мной об этом!

Елизавета испуганно смотрела на него из постели, прижимая к груди одеяло.

– Это всё моя бабка! – Александр расхаживал по комнате в одних панталонах и сокрушал руками воздух, – Она вбила себе в голову, что я буду лучшим Российским императором. Я знаю, она уже написала завещание, где указала меня наследником престола. И все придворные теперь заискивают передо мной и ищут моего расположения. А отец смотрит на меня так, будто подозревает в заговоре. И хоть бы кто-нибудь из них спросил: А хочу ли я эту корону? Со мной никто не считается! А теперь и ты…

– Александр, прости, – взмолилась Елизавета, – Я не знала. Я же только хотела спросить…

– Спросить? – он опустился перед ней на колено, – Хорошо, спроси. Спроси меня, Лиз, хочу ли я стать императором? Ну?

Она сглотнула слюну и послушно произнесла:

– Александр, ты хочешь стать императором?

– Нет! – ответил он с вызовом, – Я не хо-чу стать императором! Понятно?

Елизавета в ответ поспешно закивала. А он продолжал:

– А знаешь, почему? Я скажу тебе. Потому, что меня тошнит от политики, от дворцовых сплетен, интриг и разврата! Я здесь задыхаюсь. С самого рождения мне приходится метаться меж двух огней – бабкой и отцом. Они до зубной боли ненавидят друг друга, но обожают меня. И волей судьбы я – придворный «фигаро»! Вот я в Гатчине, и я послушный сын и делаю вид, что презираю бабку. А к вечеру, оп-ля, и я в Зимнем дворце, и я уже преданный внук и киваю насмешливым словам, сказанным в адрес моего отца. Они дергают меня, как марионетку, за верёвки в своём спектакле!

Александр опустился на пол и подтянул колени к подбородку.

– Я их ненавижу, – признался он, – Всех!

Елизавета выскользнула из постели и присела рядом, участливо погладила супруга. Тот поймал её руку, приложился к ней губами, и вдруг спросил:

– Ты любишь меня, Лиз?

– Конечно, – кивнула она, – Конечно, я люблю тебя.

– У меня есть одна мечта; давай уедем отсюда! – с жаром выпалил он.

– Куда?

– В Америку!

– …Куда?! – испугалась она.

Александр стиснул её руку:

– Да-да, я уже всё обдумал. В Европу нельзя, нас тут же сыщут. А Америка далеко, за океаном. Там нас никто никогда не найдёт. И это свободная страна, я читал; там не будут показывать на нас пальцем и говорить, что мы сбежали из-под короны Российской империи. Мы купим домик на берегу океана, и будем жить тихо и спокойно. Нарожаем детишек. Будем их воспитывать…

Елизавета, раскрыв рот, слушала, и её воображение рисовало яркую картину того, как их с Александром ловят в ближайшем порту гвардейцы и насильно привозят назад, пред гневные очи Екатерины. Она набралась смелости и тихо возразила:

– Александр, но ведь это… измена.

Он вскочил:

– Ты не понимаешь меня! Я думал, ты – моя жена, значит, должна думать так же, как я, а ты… Зачем ты начала этот разговор? Ты здесь всего лишь год, откуда тебе уже известны наши семейные интриги? Тебя, явно, кто-то надоумил. Кто?

– Видишь ли, – начала она, пытаясь как-то выкрутиться, – просто Екатерина Алексеевна очень волнуется…

– Я так и думал! – воскликнул Александр, даже не дослушав, – Значит, и ты уже вступила под знамена её партии?

– Нет-нет, что ты, – замотала головой Елизавета, – Она только попросила…

– Она только попросила, а ты уже и побежала! – сделал вывод Александр.

Он решительно схватил рубашку и направился к двери.

– Куда ты? – испугалась Лиз.

– Прекрасная погода. Пойду, прогуляюсь.

– Но ты раздет, – напомнила она, – Ночью в саду холодно.

– Зато здесь слишком душно! – заявил он двусмысленно и вышел прочь.

Елизавета обескураженная забралась на постель. Её сердце бешено колотилось; это была первая их с Александром ссора. И Лиз мучительно проклинала себя за то, что начала этот нелепый разговор, к которому её подвигла императрица. Она снова и снова прокручивала в голове всё, что произошло, пытаясь понять, что она сказала не так? Где ошиблась?

Прошёл час, другой, третий… Александр не вернулся. Совсем отчаявшись, Елизавета свернулась калачиком на огромной кровати, и заплакала в подушку.

Утро 10 августа 1794 года

поместье Дубровицы

В гостиной на половине Чернышёвых дружно завтракали оба семейства.

– Друзья мои, – радостно заявила Анна Даниловна, – Я выписала из Твери музыкантов и завтра устраиваю танцевальный вечер!

– Вот новости, – хмыкнула Варя, – С кем мы будем танцевать? Втроём? Разве что «каравай», как на именины.

– Варя, – одернула её мать, – Вечно ты не дослушаешь. Я пригласила хорошее общество. Будет один молодой князь из Петербурга, парочка военных, один юноша – племянник княгини Шаховской и сама княгиня с дочерью Натальей.

– Так это совсем другое дело, – оживилась Варька, – Это уже настоящий бал!

К Наде в комнату вошла Ксения Дмитриевна.

После скандала, что разразился в начале лета, они почти не разговаривали друг с другом. Ксения Дмитриевна дулась на Надю, бросая в её сторону недобрые взгляды. И вот теперь вдруг сама пожаловала.

Княгиня уселась на диван, долго внимательно смотрела на неподвижно застывшую девушку. И, вдруг, как тогда в Петербурге у постели Ивана Ивановича, ласково позвала:

– Пойди сюда.

Надя, удивлённая такой перемене, на негнущихся ногах подошла к Ксении Дмитриевне. Та, как в детстве, обняла её, прижала к себе.

– Ты не сердись на меня, – сказала она, по-матерински поглаживая Надю по спине, – Я зла тебе не желаю. Воспитывала тебя, как родную дочь. Слова плохого не сказала. Комната у тебя своя. Учителя хорошие. Платья, туфли – всё как полагается. Ни разу куском хлеба не попрекнула. Приданое, что Иван Иванович покойный завещал, всё сберегла, лежит не тронуто. И вырастила тебя вон какую ладную, да красивую. А, если чем когда и обидела…

– Нет-нет, – затрясла головой Надя, – Никогда и ни чем Вы меня не обидели!

– Ну, вот, – она аккуратно пригладила ей волосы, – Свой долг перед покойным супругом я выполнила. А, думаешь, легко мне было? И ты теперь отплати мне добром. Оставь Сашку.

– Ксения Дмитриевна, – взмолилась Надя, – Я люблю его больше жизни!

– Отступись, – возразила она, – Всё, что хочешь, а сына не отдам!

– Но ведь и он меня любит! Его хоть пожалейте.

– Глупые вы ещё оба. Что вы понимаете в любви? Вы, кроме друг друга, толком и людей-то других не видели. Не плачь! Будет у тебя и у Сашки ещё любовь, настоящая.

– А вдруг у нас и есть настоящая! – не сдавалась Надя.

– Вот тебе моё последнее слово: в девках не останешься, замуж тебя выдам, как родную дочь, за хорошего человека. Неволить не стану – выбирай сама: молодого, красивого, богатого – какого пожелаешь. А о Сашке забудь!

На этих словах она встала, оправила платье и двинулась к двери.

– Ксения Дмитриевна, – окликнула её Надя, – А Вы Ивана Ивановича сильно любили?

Та насторожилась:

– Тебе что за дело?

– Я всё думаю, как же Вы решились отпустить его к другой женщине?

– Потому и отпустила, что любила очень. И тебе велю – отпусти.

Вечер 11 августа 1794 года

Вечером гости съезжались в поместье Дубровицы.

Анна Даниловна с Ксенией Дмитриевной на правах хозяек встречали их на пороге. Анна Даниловна громко рекомендовала свояченице имена и титулы прибывающих гостей. Саша, Надя и Варя стояли чуть поодаль и тоже вежливо приветствовали всех и провожали в гостиную.

– Здравствуй, голубушка! – Анна Даниловна широко раскинула руки навстречу пышно разодетой даме. И обернулась к Ксении Дмитриевне, – Вот прошу любить и жаловать, моя подруга Дарья Михайловна Шаховская. Это её дочь, Наталья Фёдоровна. И племянник, Алексей Яковлевич Охотников. Благополучно ли доехали? Прошу любезно, проходите.

– Очень влиятельная при дворе дама, – шептала Анна Даниловна на ухо Ксении Дмитриевне, – Дочери Наташе, уже выхлопотала место при молодом дворе; метит, чтобы та попала фрейлиной к великой княжне Елизавете Алексеевне. Теперь вот племянника хочет при военной канцелярии определить. Он ещё пока молод, и не очень знатен; сын её двоюродной сестры из провинции, скромный и порядочный молодой человек.

– А вот и наши офицеры! – Анна Даниловна кокетливо взяла «под козырек», – Добрый вечер, молодые люди! Позвольте Вас отрекомендовать: молодой князь Барятинский Пётр Фёдорович! А это князь Щербатов Иван Михайлович. Оба имеют честь состоять при службе Ее Императорского Величества в Кавалергардском полку! Проходите, господа, милости просим.

Проводив юных кавалергардов, Анна Даниловна вновь принялась давать комментарии:

– Это очень хороший вариант для Нади. Барятинский—старший у императрицы в чести, богат, влиятелен. Пётр – его единственный наследник. К тому же красавец, просто орёл! Иван Михайлович – внебрачный сын князя Щербатова, ныне покойного. Но в почестях и подарках, как сыр в масле, катается. Вполне обеспечен. И внешне недурён.

Анна Даниловна вдруг вся преобразилась и задышала часто:

– А вот, Ксенюшка, обрати внимание. Рекомендую – князь Дмитрий Платонович Хотеновский.

Князь любезно поцеловал руку Анне Даниловне, затем Ксении Дмитриевне, произнёс приятным баритоном:

– Очень рад знакомству, Ксения Дмитриевна. Благодарен Вам, Анна Даниловна, что вытащили меня из душной столицы в своё поместье. Здесь очень уютно.

– Князь, я очень надеюсь, что Вам здесь понравится, – сладко пропела Репнина и, проводив гостя жадным взглядом, произнесла, – Ах, Ксенюшка, я надеюсь, что он задержится погостить у нас хотя бы несколько дней.

– А в каких он летах? Ему уже тридцать?

– Тридцать два.

– Солидно выглядит; Наде-то недавно только шестнадцать исполнилось. Мне бы хотелось ей выбрать жениха помоложе…

– Надя пусть даже не вздумает смотреть в его сторону! Я сама имею виды на этого кавалера. Он один из самых завидных мужчин столицы; богат, имеет роскошный дом, служит при дворе, но загадочно замкнут и не женат. Я мечтаю его покорить!

– Аннушка, – ещё больше удивилась Ксения Дмитриевна, – Ты собралась замуж?

– Такие дамы, как я, сейчас не выходят на замуж – это не модно, – сообщила Анна Даниловна, – Сейчас заводят любовников.

– Грех-то какой! – всплеснула рукамиЧернышёва, – Вы там, в столице, совсем стыд потеряли! – и, покачав головой, заметила едко, – Так ведь он для тебя-то слишком молод будет! Ему тридцать два, а тебе уже под сорок!

– Мне не «под сорок»! – оскорбилась та, – Мне тридцать восемь. Шесть лет разницы – это сущая чепуха. А иметь молодого любовника – это мода, которую диктует сама императрица. Чтоб ты знала, Ксенюшка, её нынешний любовник младше её на сорок лет!

– Господи, прости! – перекрестилась в изумлении Ксения Дмитриевна.

– Ладно, будет тебе. Иди к гостям. А я пойду, намекну Наталье Фёдоровне, чтоб обратила внимание на нашего Александра. Чем чёрт не шутит?

Танцевальный вечер был в разгаре. Молодые люди быстро познакомились и вели оживленную беседу.

– Нет, господа, военная служба для мужчины – это дело чести, – высокопарно заявил Пётр Барятинский, – Я чрезвычайно горд, что ношу мундир кавалергарда. Служить в императорской охране – это была мечта моего детства. А Вы, Александр, о чем мечтаете?

Сашка оттопырил губу, задумавшись:

– Мой отец тоже был военным. Он служил адъютантом генерала Репнина, это мой двоюродный дед; он приходится родным дядей моей матушке.

– Ёж твой заяц! Князь Николай Васильевич Репнин – Ваш родственник? – воскликнул Пётр и крепко пожал Сашке руку, – Я восхищён! Николай Васильевич – это образец военной стратегии и дипломатии. И с таким дедом Вы ещё думаете, чему бы посвятить свою жизнь? Вот, что я скажу: Александр, бросайте провинцию и едем в Петербург. Поговорим с Николаем Васильевичем и определим Вас в кавалергарды. Поверьте, быть стражей при императрице достойны только избранные. Екатерина Алексеевна самолично выбирает в полк каждую кандидатуру.

– И по какому же принципу идёт отбор? – поинтересовался Сашка.

– Главное, чтоб ты был дворянского роду, хорош собой и статен. И ростом не обижен. Государыня у нас любит рослых, – пояснил Иван Щербатов.

– Ох, если бы вы видели, как смотрится почётный караул кавалергардов, скажем, в Тронном зале Зимнего дворца во время церемонии приёма какого-нибудь посольства! Вы только вообразите! Нас, человек пятьдесят, стоя в ровную линейку вдоль стен зала, и все, как на подбор – одинакового росту. В парадной форме – супервесты, палаши, ружья – и всё это, скажу вам, из кованого серебра. На руках, на ногах, на сапогах серебряные накладки, шлемы серебряные во-о-от с такими чёрными перьями!

– Ого! Так, если это совершенно серебряные латы, то надобно ещё снести на себе такую тяжесть, – поразился Алексей.

– На то и выбирают в полк рослых и статных парней, – гордо сообщил Иван и поинтересовался, – Ну, а Вы, Алексей, как относитесь к тому, чтобы послужить Отечеству?

– Тётушка везёт меня в Петербург, – признался он, – хлопочет о месте в военной канцелярии.

– Канцелярия – это не место для настоящего мужчины! – категорично заявил Барятинский, – А сколько Вам лет?

– Будет четырнадцать.

– Отлично. Послужите немного в канцелярии, а через два года мы с Александром ждем Вас в Кавалергардском полку! – уверенно распорядился Петька.

Молодые люди рассмеялись.

– Объясните, Пётр, – потребовал Алексей, – Почему, по-Вашему, все непременно должны служить кавалергардами?

– Нет-нет, не все! – тут же ретировался Барятинский, – Я уже сказал – только самые достойные! Вы же понимаете, что в личную охрану императрицы не могут брать, кого попало. Но зато…, – он упоительно закатил глаза, – Красивая форма: васильковые кафтаны, алые штаны и шляпы с золотым широким позументом. Всегда при дворе. А это – выгодные связи, карьерные возможности, присутствия при самых важных государственных событиях. Вот совсем недавно мы стояли караулом во время празднования свадьбы великого князя Александра Павловича. Ох, какой размах торжества, скажу я вам! Невозможно описать словами…

Петька отхлебнул вина из бокала и продолжал заливаться соловьём:

– Кавалергарды всегда в курсе всех государственных дел и начинаний, что называется из первых уст. Все иностранные послы, следующие с визитами во дворец, сперва идут через кавалергардскую комнату. И потом, мы всегда в сопровождении императрицы во всех её резиденциях – день и ночь. Непременно, куда бы Государыня ни поехала, на запятках её кареты должны стоять два кавалергарда. Я однажды был удостоен такой чести! Мы сопровождали Екатерину Алексеевну в церковь Рождества Пресвятой Богородицы.

– Ну, а как же жалование? – проявил любопытство Сашка.

– На жалование жаловаться грех! – рассмеялся Барятинский, и принялся загибать пальцы, перечисляя, – Четыре вида. Считайте: жалованье, рационы, деньги на денщиков и порционные. К тому же за каждый караул плюсом по пятьдесят копеек. А это в месяц выходит сверху рублей десять, не меньше.

– Ого! – серьёзно озадачившись, переглянулись Сашка и Охотников.

– И, главное, господа, – это женщины!

– Женщины?

– Да! А у кавалергардов, скажу по секрету, самые лучшие женщины столицы. Дамы обожают кавалергардов; они от них просто без ума.

– О чём тут речь? – с любопытством присоединилась к их компании Варя.

– Варвара Николаевна, – тут же пылко обратился к ней Барятинский, – Не могу молчать, Вы просто очаровательны!

– Да ну? – со свойственной ей простотой откликнулась Варька.

– Надеюсь, Вы не откажете мне в любезности?

– В какой?

– Подарите мне один Ваш танец! Умоляю.

Варя кокетливо улыбнулась и неожиданно выдала:

– Ой, Вы знаете, а я бы хотела, чтобы меня пригласил господин Охотников, – и стрельнула глазами в юношу, – Алексей Яковлевич, потанцуете со мной?

– С удовольствием, Варвара Николаевна, – зарумянился тот.

Барятинский опешил:

– Варвара Николаевна, а как же я?! Вы раните меня в самое сердце!

– Вот видите, а я с раненым как-то не рискую танцевать, – выдала она и упорхнула с Алексеем.

На Барятинского было жалко смотреть. Сашка расхохотался, потом похлопал приятеля по плечу:

– Не переживайте, Пётр! Это же Варя. Она иначе не может. Я её с детства знаю.

– Надо же! Ёж твой заяц, – проговорил Барятинский, обескуражено усмехаясь, – За целый год танцев на столичных балах это мой первый промах, – и он проводил Варю заинтересованным взглядом.

– Я тоже пойду, приглашу даму на танец, – сообщил Сашка, – Не грустите, здесь есть ещё симпатичные барышни. Дерзайте! Но имейте в виду, вон та, красивая брюнетка в жёлтом – моя!

И он помахал Наде рукой. Она, улыбнулась и помахала ему в ответ. Барятинский одёрнул мундир:

– Что ж, пойду, развлеку молодую княжну Шаховскую.

– Извини, Петька, но Наталья Фёдоровна обещала следующий танец мне, – осадил его Иван Щербатов.

А тем временем, Анна Даниловна осуществляла свою секретную стратегию:

– Дмитрий Платонович, Вы не скучаете?

– Нет, что Вы? Прекрасный вечер. Я получаю огромное удовольствие.

– Но Вы совсем не танцуете, – заметила она лукаво.

– Увольте, – взмолился он, – Здесь столько красивых молодых людей и барышень; они великолепно танцуют. Я не рискну составить им конкуренцию.

– Дмитрий Платонович, мы с Вами могли бы преподать урок эти юным танцорам. Уверена, Вы прекрасно вальсируете.

– Помилуйте, Анна Даниловна, голубушка! – князь даже слегка отшатнулся от неё, – Я вовсе не любитель танцев. А вот сама атмосфера провинциального поместья мне очень импонирует; я так давно не был за городом и не отдыхал от столичной суеты. И я весьма благодарен Вам за то, что подарили мне эту приятную возможность.

– Вы могли бы задержаться у меня, насколько хотите, – тут же предложила гостеприимно она, – Комнату для Вас я подберу.

– Непременно подумаю над Вашим предложением. Обожаю природу в это время года. Такая благодать.

– Хотите прогуляться по саду? – предложила она, прогибаясь всем телом.

– С удовольствием, но лучше завтра, – снова разбил её ожидания князь, – Если возможно, Анна Даниловна, я просил бы позволить мне посидеть в одиночестве где-нибудь на террасе, чтобы я мог выкурить трубку, потягивать из бокала вино и слушать ночное стрекотание сверчков.

– Как Вам будет угодно, – огорчилась Репнина.

Варя вернулась из танца раскрасневшаяся и весёлая. Алексей бросился за бокалом прохладного морса для неё. Рядом тут же возник Барятинский и, в желании реванша перед соперником, протянул девушке мороженое:

– Прошу Вас, Варвара Николаевна.

– Очень кстати! – обрадовалась она, – Спасибо, Пётр Фёдорович, Вы на редкость любезны.

Пётр, притиснувшись к ней плечом, лукаво пропел:

– «Как вечор, моя милая,

В гостях был я у тебя!

Ты не ласково приняла,

Огорчила ты меня!»

Варька весело рассмеялась.

– Так отчего же Вы отказали мне в танце, любезная Варвара Николаевна? – полюбопытствовал он с ноткой обиды.

– Мне захотелось Вас немного позлить, – честно призналась девушка.

– «Позлить»? – опешил он.

– Вы были такой напыщенный и важный; я не могла удержаться, чтобы Вас не уколоть!

– Поразительно. Впервые встречаю барышню, которая говорит искренно то, что думает.

– Не обольщайтесь! – тут же разуверила она его, – Очень часто я вру!

И, пока тот пребывал в растерянности от её откровений, поинтересовалась:

– Пётр Фёдорович, извините за нескромное любопытство; откуда у Вас этот шрам на правой щёке?

– Это я защищал одну барышню, – гордо сообщил Барятинский, – От разбойников.

– А что, в столице водятся разбойники? – поддела его Варюха, – Ох, и страшно у вас там жить! У нас в провинции куда спокойнее.

И прыснула от смеха в рукав.

Появился Алексей Охотников с бокалом морса и тут же скис лицом, увидев Барятинского и Варю, доедающую мороженое.

– Варвара Николаевна, – произнёс он разочарованно, – Но ведь Вы просили морса…

– Спасибо, Лёшенька! – она с радостью приняла из его рук бокал.

Алексей почувствовал себя увереннее и встал рядом. Зазвучала музыка, и Пётр ринулся в новую атаку, не желая сдавать позиций:

– Варвара Николаевна, обратите внимание: я уже скромен и учтив. Теперь Вы подарите мне танец?

– Не-а! – мотнула головой Варя.

– Да почему же? – ошалел он, потеряв всякую логику.

– Здесь душно, я хочу прогуляться по саду, – заявила она.

– Я к Вашим услугам! – хором воскликнули оба кавалера и одновременно подставили ей с двух сторон руки, предлагая опереться для совершения прогулки.

Варька сморщила нос от смеха, затем приосанилась и плавным движением руки оперлась на руку Барятинского.

Петька гордо покосился на Алексея и увидел, как коварная Варька точно таким же плавным движением другой руки опирается на руку Охотникова:

– Идёмте, господа!

Сашка после танца увлёк Надю в сад. Они выбрали неосвещенный окнами, уединённый уголок под террасой и несколько минут самозабвенно целовались.

– Я всё обдумал и решил – выдохнул он.

– Что?

– Мы убежим и обвенчаемся тайно.

– Как это? – она насторожилась.

– Я знаю одну церковь неподалеку отсюда; мы ездили туда с отцом. Настоятель был его крестным. И отец сказал мне, что я могу обратиться к этому человеку за помощью в любое время. Я уверен, он мне не откажет и обвенчает нас.

– А что потом? – испуганно поинтересовалась она.

– Потом мы уедем куда-нибудь.

– Куда?

– Хоть куда. Хоть в Смоленск. Купим там дом, и будем жить, как муж и жена. Я не понимаю, ты что, не согласна? – напрягся Сашка.