Читать книгу Иллюзорея, или Иллюзорная реальность - Ирина Красовская - Страница 1

Весеннее майское утро окутывало негой и таким долгожданным гармоничным спокойствием, что Мила даже зажмурилась от удовольствия. «Какое счастья, что я здесь живу! Я сама намечала себе этот рай.» Обожаемые с детских лет французские багеты с хрустящей корочкой, так вкусно пахнущие чем-то уютным и домашним она несла в левой руке, а в правой – кокетливо перевязанная золотистой ленточкой коробочка с пирожными. Она разрешила себе не бороться со сладкой привязанностью, не запрещать себе вкусности, а потом срываться и корить себя, а просто наслаждаться вкусной едой, красивой жизнью, роскошной природой, вкушать окружающую действительность как произведение искусства, как дар, как данность.

Улица, ведущая к морю, в этот час была пустынна, лишь один лысоватый мужчина с усами Сальвадора Дали вышел из старинной виллы с высокой башенкой, над которой гордо реял флюгер в виде парусника, открыл ставни, тихо скрипнувшие старинным деревом и принялся поливать цветы. Около каждого дома приветливо покачивался розовый куст. В садах росли и нежились под лучами не жаркого солнца её любимые ирисы синие с жёлтой начинкой, хрупкие незабудки и тюльпаны, царственные лилии, голубые гортензии, благородные чайные розы в своём дорогом наряде, хрупкие, рдеющие на солнце маки, и одуванчики в скромном, но ярком обличии. Вся эта цветущая красота органично и причудливо выстраивала картинку идеального воскресного утра.

Безмятежно щебетали птицы, покой которых не нарушал ни шум машин, ни разговоры людей: они здесь и сейчас просто не существовали. На её земле были только Мила и Природа. Даже мужчина, поливающий сад, куда-то пропал. Желтоносые чёрные дрозды выклёвывали глаза у незабудок, воробьиная мама заталкивала крошки хлеба в рот упитанного птенца, голубка важно прохаживалась по изумрудной траве, и осторожно поглядывая на Милу круглым глазом, что-то выискивала в траве. Нежно-сладкий аромат. Сказка наяву.

Она любила выхватывать замедленным взглядом, как внутренней кинокамерой, самые красивые и трогающие её сердце нежным откликом и ласкающие око картинки и помещать их в себя, коллекционируя красоту природы, архитектуры, запахи и звуки в своём великолепии и трёхмерном изображении. Будь то эти милейшие сады, прозрачно-пряные лепестки цветов, так и касание ласковой волны, отражения солнечного света от мокрого пляжа, мелкие песчинки, катаемые волнами веками и столетиями, синь моря и неба, ускользающие тени рыб и птиц над ними, дальние приветы парусников и гудки пароходов, взмахи колючих лапок сосен с идеальной геометрический формой шишками и кривыми от зимнего рваного ветра стволами, пряничные домики и роскошные виллы, глядящие приветливыми и светлыми окнами на море и в шторм и в штиль.

Когда ей случалось грустить, или вдруг нападала тоска – такая непонятная болезнь, как упрямая сумасбродная кошка, неизвестно откуда приходившая и также непонятно куда пропадавшая, она доставала из тайников души, и, как любимые фотографии, рассматривала эти объёмные картинки, наполненные звуком, цветом, запахом и томлением нежной любви и расслабления, и вновь чувственно проживала эти ощущения. Иногда Мила любила создавать из этих объёмных, почти живых образов, короткометражные внутренние фильмы, которые она населяла знакомыми и незнакомыми персонажами, писала им диалоги, планировала их судьбы, хоронила и воскрешала, играла свои роли: иногда счастливые, а иногда страдальческие. В них она плакала, смеялась, любила и отвергала – проживала всю гамму эмоций и чувств в придуманном мире, который незаметно проникал в её сны, становился отдельно-существующим пространством со своими правилами, злыми и добрыми персонажами.

      Замечтавшись, Мила дошла почти до набережной, но вспомнив, что она возвращалась домой, повернула в тенистый переулок и мягкой походкой пошла домой. С мужем, который был её намного старше, они арендовали большую квартиру на первом этаже спокойной резиденции, населённой в основном, пожилыми парами и более молодыми людьми с ограниченными мобильными возможностями, там жили также несколько пар среднего возраста. Одна такая семья была их соседями: муж – типичный француз из среднестатистических фильмов – высокий саркастичный худощавый брюнет, и его неработающая жена – полноватая блондинка с потухшим взглядом.

Поговаривали, что они много пьют, особенно она. Мила догадывалась о недуге этой женщины, так как сильно-пьющих депрессивных людей она чувствовала на внутреннем уровне, особенно их боль и непонимание окружающего пространства, когда они выходили из своего сна и пьяного забытья на свет, растерянно жмурились и старались прошмыгнуть мимо, не привлекая к себе внимания. Мила не осуждала пьющих людей, она понимала их состояние как прочитанную книгу, как опыт, страшный, но полузабытый сон из прошлого.

Квартира с большими окнами до потолка, выходившими на аккуратно стриженный газон, с широким коридором, прохладными спальнями и американской кухней, ей очень нравилась. Из своих достаточно скудных средств они с мужем смогли всё же обставить её в классическом стиле начала XX века, покупая ранее очень дорогую старинную мебель по большим скидкам. Современный французский средний класс и молодёжь активно избавлялись от этого нафталинного и скучного интерьера своих бабушек и дедушек и предпочитала современный, но такой однотипный стиль, унифицированный и не слишком солидный, меняющий тенденции и основной цвет каждый год под влиянием моды.

Их мебель – кресла Вольтер, банкетки Ренессанс, кожаные диваны и кресла в стиле Генри IV, картины, вазы, подсвечники и прочие безделушки они покупали в основном на «блошиных рынках» или по объявлениям. Муж Милы Филипп обладал очень цепким взглядом, мгновенно оценивающим настоящую ценность объекта, и несокрушимой манерой выторговывать дорогие картины неизвестных или забытых мастеров в настоящей деревянной рамке за небольшие деньги. Продавцы проникались к нему непонятным доверием и, без особого сопротивления, отдавали ему свои ценности, и при этом ещё и благодарили. Мила не была наделена талантом своего супруга и обычно покупала за ту цену, которую ей предлагали, а торговаться она очень стеснялась, ей казалось это неудобным и почти неприличным.

Когда Мила вернулась домой, её муж – высокий и крупный седовласый мужчина, сидел за круглым столом в столовой и по своему обыкновению «работал» с газетами. Это был его важнейший час дня, когда он складывал в стопочку последние выпуски местных газет и детальнейшим образом изучал результаты скачек на ипподромах, записывая в тетрадку ровным, детским почерком всех фаворитов дня, советы знающих тренеров и знатоков.

Скачки были его самым важным увлечением в жизни. Филипп мог потратить огромные деньги, поставив на любимчика Дарлинга – арабского скакуна, но торговаться за три сантима до пены у рта на рыбном рынке в порту, покупая мидии. Он знал родословную всех производителей, мог часами обсуждать с друзьями котировки, задыхаясь от клубов дыма дорогих сигар, а после обеда бесконечно смотрел все передачи, посвящённые скачкам. По утрам, когда он уезжал за свежим багетом к завтраку, он всегда заходил в ближайший бар, где можно было сделать ставку на фаворита, болтал за чашечкой кофе с Жанной – хозяйкой бара «Морской конёк», выслушивал последние свежие и не очень новости, и со всем этим богатством возвращался домой.

В воскресенье утром бар был закрыт до обеда, и Мила с удовольствием ходила в любимую булочную, церемонно здороваясь с местными старичками и дамами, и любезно раздаривала комплименты им и крошечным пирожным, выглядевшим как игрушечные копии сказочных тортов.

Мила смахнула хлебные крошки, оставшиеся на столе после завтрака, и выбросила их за окно. Стайка воробьёв, стороживших на соседней отцветающей сирени, жадно метнулась на долгожданный корм. Эту небольшую лужайку со свежескошенной травой, они называли птичьей столовой. После каждого приёма еды, если оставался хлеб, она всегда оставляла крошки своим любимцам – воробьям, синичкам и дроздам. Филипп посмеивался над её привычкой и говорил, что её любимые животные не приносят ей ни денег, ни удачу, а благодаря его лошадкам, на выручку от сыгравшей ставки они купили новый электрический велосипед. Мила не спорила, лишь изредка напоминала ему, что сумма проигрышей практически равнялась выигрышам, так что…

Птицы привычно дрались за последний кусок хлеба, но тут произошёл драматический поворот событий. В группу пухлых воробьёв спикировал певчий дрозд, нагло выхватив из клюва зазевавшегося воробьишки мякиш белого багета, и стремительно упорхнул в ближайший кустарник доклёвывать свою добычу. Расстроенные друзья защебетали и старательно выискивали оставшиеся крошки в траве, с надеждой заглядывали под лист алого мака, напоминавшего оторванный лоскут помятого красного платья. Мила решила оставить их без добавки.

В воскресенье на обед она всегда готовила лучшие, по правилам классической французской кухни, блюда. Но окунувшись в приготовление сложнейшего сырного яичного суфле, требовавшего сноровки, она мысленно очутилась в родном городе. Миле так давно хотелось навестить свой родной Саратов, увидеться с дочерью, с мамой и другими русскими родственниками и друзьями, но Филипп резонно считал, что такие поездки слишком затратны и кроме выслушивания постоянных просьб дать денег её родственникам, ничего не дают. Более всего он не любил её родительский дом: красное двухэтажное кирпичное здание с нелепыми балконами, петухами, курами и поросятами в сараях, пьющими соседями и недалеко расположенной товарной железнодорожной станцией, где днём и ночью были слышны свистки паровозов, стук сводимых вагонов и переклички уставших рабочих, матом направляющих свои железные игрушки в депо.

В небольшой квартире на втором этаже, давно овдовевшая мама жила со своими кошками-пенсионерками в советском прошлом. Она так и не поменяла свои любимый сервант 70-х годов и чехословацкую стенку начала 80-х на современную массивную или из плит ДСП, пропитанных формальдегидом, мебель. В серванте стояли фотографии внуков в смешных детских рамочках, украшенных цветочками, вырезанными из блестящих открыток; поздравительные почтовые карточки с Новым годом; красивые, но пустые коробки от конфет; хрустальные фужеры, чайные и кофейные сервизы эпохи позднего Брежнева. На кровати высилась стопка пухлых подушек с ярким и трогательным узором садовых цветов, которые когда-то вышила мамина старшая сестра, даже настенные ковры, в изобилии покрывающие полы и стены их скромного жилья, были ручной работы. Они были вышиты в разное время, разноцветными нитками, различными людьми. Растительный орнамент, птичьи лапки или по-детски неумелые вышивки вишенок напоминали Миле её жизнь, такую же витиеватую, иногда блестящую, красивую и оригинальную, а некоторые участки ей бы хотелось стереть.

      Её муж всегда дружелюбно посмеивался над этим примитивным на его взгляд творчеством и хитро улыбаясь, с фальшиво-наивным выражением своих выцветших голубых глаз медово спрашивал:

– А почему Лидия Фёдоровна не повесит ковры, аутентичные творения великих мастеров, на потолок, чтобы их можно было лицезреть серыми утренними часами под волшебную музыку соединяющихся товарных вагонов?

У Милы была младшая сестра Варвара, Варюшка. Мама любила исконные русские имена. Да и её настоящим именем была не Мила, а Людмила, она специально его укоротила, и, как ей казалось облагородила. А потом, при благоприятных обстоятельствах, внесла изменения в паспорт. Имя Людмила напоминало ей полненькую бухгалтершу средних лет, с завитым чубом, золотыми зубами и сарделечными пальцами, ловко щёлкающими на деревянных счётах, похожих на массажер. Задорная Людка работала с мамой на швейной фабрике.

Ах, её советская молодость, дефициты, очереди за всем, закрытый город, тайные дискотеки, выпускной на набережной, перестройка, взрослые причёски, первые влюблённости и «фирмовые» джинсы, милые подружки и добрые друзья, любимый фильм «Долгая дорога в дюнах», мечты и прочие давно забытые страсти, всё куда-то пропало, провалилось, местами стёрлось, как старый ковёр, и стало казаться сном, наваждением.