Читать книгу Три судьбы. Часть 1. Юродивая - Ирина Критская - Страница 4

– Пелагей Иванна. Постой, не спеши, ишь разогналась. Спросить хочу.

Пелагея недовольно поморщилась, сгорбилась, опустив подбородок во влажные от дыхания, чуть свалявшиеся пушинки платка, и, тяжело опираясь на палку, остановилась. Она узнала голос. Её догоняла сестра Наденки – Нинка, которую Пелагея терпеть не могла, побаивалась и сторонилась, как большинство баб в селе. Уж больно профурой была эта Нинка, пробы ставить некуда. Ни одного мужика не пропустит, чтоб не повести своей идеально выстроенной, тщательно накрашенной, тонкой бровью, заманивая, не поиграть узкими, стройными плечами, не подбочениться вызывающе, выпятив крутое бедро и надув пухлые губы в яркой, алой помаде. Сестры были совершенно разными. Если не знать, то и в голову не придёт, что у щуки-Наденки с худой, выпирающей острыми позвонками спиной, с визгливым голосом и рачьими глазками может быть такая королевна-сестра. Нинка подгребала уже к сороковнику, но замужем никогда не была, и, видимо, это сохранило ей молодость и сияющий вид. Все бабы прятали от неё мужей, потому что у этой цветущей всеми красками кобылы не было ни стыда, ни совести. Но, как катились по селу слухи, спрятать мужиков удавалось далеко не всем.

– Чего тебе? Что орёшь на всю улицу? Стыда нет?

Пелагея смотрела на разодетую, как на свадьбу, Нинку и чувствовала, что у у неё внутри что-то опасливо сжимается. Прямо вот, как бы беды не было. А Нинка догнала старуху, разрумянившись от быстрого шага, и остановилась, близко глядя Пелагее в лицо большими карими, красиво подведенными глазами. От неё пахло вином и мимозой, духи, что ль такие, черт её, профурсетку, знает.

– Ты, Пелагей, не злобись. Я только спросить. Чего твой Андрюха, люди говорят, болеет?

– А тебе чего? Тебе знать – то это зачем?

– Так как зачем? Гуляли ж с ним. Я вон ждала его, замуж не шла. А он и не вспомнил.

– Ждала она, люди добрые, гляньте. Да ты кого только не приваживала, совесть поимей. Место твоё сладкое все кому не лень истоптали, а теперь ей Андрюху подавай. Кша, блоха. И на порог не пущу. Фря. Болеет он, не до баб ему. Ишь, придумала.

– А ты чо? Знаешь? Иль может, свечку держала? Сама ты фря. Я ему верная была, ждала. Это ты сынка своего спроси, как он любовь свою предал. За то и болезнь ему послана. Вот так вот.

Пелагея онемела, даже не зная, что сказать этой бесстыжей, а Нинка резко развернулась и пошла прочь, загребая белыми сапожками пушистый, только с утра нападавший снег. И в своей белой шубке до колен, пушистой вязаной белой шапочке, она была похожа на чуть состарившуюся, грустную, обиженную и заблудившуюся Снегурочку.

– Мать, ты с кем у ворот стояла? Это Нинка, что ли?

Андрей сидел на лавке у жарко натопленной печки, тесно прижавшись к ней спиной, грелся и тяжело дышал. Сегодня он особенно плохо себя чувствовал, грудь давило, руки-ноги заледенели и согреть их никак не получалось, даже в валенках и рукавицах. Андрей был вообще похож на старика. Сутулый, худой, с бледными кистями тощих рук, со впалыми синеватыми подглазьями и серой кожей плохо выбритых щёк, он не выглядел на свои сорок шесть, ему вполне можно было дать и шестьдесят и даже больше. Особенно, когда он сидел, как сейчас, у печи, накинув на худые плечи старую телогрейку и сутуло уронив голову на грудь.

– Нинка. Она, поганка. Говорит, ты за неё наказан, вот ведь стервь.

– Всё цветет. Красивая.

– А ты, сынок, на её красоту не пялься. Ты про себя думай. Завтра вот к Лукерье тебя поведу, есть тут у нас ведьмака одна. Травами лечит. Пойдёшь?

– Мамк, ты б отстала от меня уж. Какая мне ведьмака? Накой? Ты лучше вон, про могилку мою узнала б, чтоб рядом с папаней. А то – Лукерья какая-то… Это не та Лушка сопливая, с косой, у которой мамка с папкой померли? Она что – в селе ещё?

– Ну так. Так и живёт в том дому. Ненормальная она, чудная. С курами разговаривает, с котом чаи гоняет, говорят. Но лечит. Пойдём, сына, а? Попытаем счастья?

– Ладно, мам. Утро вечера мудренее, завтра посмотрим. А Нинку ты зазря обидела. Хорошая она. Пусть бы пришла, помогла чего.

…

Утро в селе было солнечным и очень морозным. Лушин двор весь искрился морозным серебром, но чистое снежное полотно уже к пяти было истоптано её крошечными валеночками, а к восьми она уж все успела. Все задала корму, отдоила коз и корову, и уселась пить чай со свежевыпеченными булочками, мёдом и молоком. Плеснула сметаны коту в миску, которая стояла у нее на лавке, кто посмотрел бы – и вправду, пьет чай с котом. Луша в дом пускала только Черныша, остальные кошки жили в сенях, а Черныш, да Буян – огромный пёс, были её семьей. Да ещё Аглая – та самая старая курица с отмороженной лапой. Вот с ними, настоящими друзьями, которые не предадут, и чайку попить не грех…

Но тут в окно постучали…