Читать книгу Между нами, вампирами - Ирина Лем - Страница 2

Жил вампир. Звали Валдемарас Касперадис. Это когда он жил в Греции. Или Лукаш Жмиевски – когда в Польше. Иеремия Блюм – в Израиле. Валентин Сорел – запамятовал где. Простительно ему: за тысячу лет жизни столько адресов, имен, фамилий сменил, что если все запоминать – память лопнет.

Наверное, внешность у Валдемараса была универсальной – его везде принимали за своего. Даже в Аргентине, куда явился однажды в середине девятнадцатого века – не по доброй воле, а спасаясь от судьбы.

Он терпеть не мог выглядеть и чувствовать себя чужаком, в каждой новой стране старался быстрее ассимилироваться. Первым делом учил язык, что не вызывало затруднений: схватывал на лету, через пару недель разговаривал без акцента. В Южной Америке выдавать себя за коренного жителя – индейца аймаро не собирался, слишком явный подлог, решил предствиться испанцем. Выбрал красиво звучащее имя – Мигел Пино Делгадо.

В Аргентине маршрут его лежал к прегорьям Анд, на рудники, где добывали серебро – металл, который, собственно, дал название стране. Но прежде собирался пожить пару дней в Буэнос Айресе – посмотреть, как здесь принимают иностранцев. Если встретит недоверчивые взгляды, шкурой ощутит враждебность, немедленно сядет на корабль, плывущий в родное Северное полушарие.

Прошелся по зажиточному району Сан Телмо, заглянул в трущобный Ла-Бока, покружил по площади Доррего, где толпился народ, покупая-продавая-танцуя-бездельничая. К удивлению, заметил лишь пару-тройку типично индейских лиц. Почему он думал, что их здесь большинство?

После того, как Колумб открыл путь завоевателям-конкистадорам, здесь образовался новый этнос «креолы» – дикая мешанина народностей, стершая расовые особенности. В эту мешанину Валдемарас вписался отлично: с его жгуче-черными волосами, будто закоптившимися на знойном солнце Патагонии, и врожденной смуглостью кожи. Прохожие не обращали на него внимания.

Если выбирать из трех основных человеческих рас: белой, черной и желтой, он, несомненно, относился к первой. Но это слишком грубая классификация, не учитывающая нюансов. Нюанс Валдемараса заключался в том, что отец его – урожденный гасконец, мать – арабка. Имя, полученное при крещении, Франсуа. Место появления на свет – поместье Фикелмон, в самой сердцевинке Франции. Год рождения – 1096.

История происхождения такова.

Отец его барон Жерар Фикелмон в начале второго тысячеления от рождества Христова служил вассалом у герцога Нижней Булонии Готфрида – крупного землевладельца. Он остался в памяти современников и потомков как организатор самого первого в истории Крестового похода. Готфрид Булонский отличался взрывным, неуправляемым характером, за что получил от друзей прозвище «Бульонский» – кипящий, как бульон.

Прозвище, веселое и меткое, отлично подходило герцогу. Шальной отвагой и кровожадностью при уничтожении врагов завоевал он уважение соратников, авторитет у рядовых воинов. С хозяина брали пример вассалы, массово последовавшие за господином в карательную экспедицию на Восток. Они прямо-таки кипели желанием вернуть священные для христиан реликвии под юрисдикцию католического Папы. Для чего существовал единственный способ… Нет, не дружеская беседа за чаркой вина, не дискуссия на темы теологии. Острый меч – самое лучшее убеждающее средство.

Будто ошалелые, без пощады или укоров совести кололи они тела и сносили головы иноверных супостатов, встречавшихся по пути. На время похода забыли доблестные рыцари-католики о проповедуемом собственной церковью человеколюбии. На тот момент оно было неактуально. Даже вредно. Не стоило морочить голову второстепенными глупостями: преступления, совершаемые во славу христианства, не считаются провинностью перед Всевышним. А если какие и посчитаются, то искупятся папскими индульгенциями. Так что не бойся гнева Небесного, смело следуй за герцогом Готфридом, неиствуй в праведном гневе, громи, убивай – расплаты не наступит. Наоборот, тепленькое местечко в раю под вечно сияющим солнцем и в окружении прекрасных дев обеспечено.

Крестоносцы не щадили никого, в том числе беззащитных и безвинных мирных граждан. Единственным грехом которых была привычка ходить молиться не в церковь, а в мечеть или синагогу. Эти три храма раньше частенько стояли по-соседству – в то благословенное время, когда некоторые из их посетителей еще не прониклись идеей провозгласить свое вероисповедание главенствующим над другими. И не приобрели желание ту идею насаждать насильственным путем, успешно нарушая главную заповедь каждой религии – не убий себе подобного.

Добравшись до стен святого города Иерусалима, рыцари – защитники Гроба Господня, вошли в его ворота, круша горожан направо и налево. Уничтожали исступленно и безжалостно как надоевших, обнаглевших амбарных крыс, в голодный год ворующих последнюю провизию. Гнев слеп. Если разобраться: за что убивали мирное население? Видели тех людей впервые, ущерба от них не понесли, сопротивления не встретили. Но – религиозный фанатизм здраво не рассуждает.

Опьяненные победным азартом, католики несколько дней рубили жителей, воодушевляясь их страхом и сломленным духом. Рубили, пока улицы не превратились в кровавые реки. Рубили, пока сами не измокли в чужой крови насквозь.

Остановиться не имели ни желания, ни мотивации: к религиозному исступлению прибавилась жадность. Указом того самого Готфрида крестоносцам разрешалось завладевать имуществом убиенных. Потому жителей уничтожали целыми семьями – без скидок на пол, возраст и беспомощность. Расправившись с хозяевами, вешали на ворота оставшегося сиротой дома щит или другую личную вещь. В качестве предупреждения сородичам: мол, сюда не заходи, здесь уже разграблено.

В погромном сумасшествии Жерар Фикелмон не отставал от других. Его боевая горячка была подогрета чаркой сладкой, дымно пахнущей кипрской командарией, которой рыцари перед каждым сражением поднимали боевой дух. Еще хотелось молодому Жерару не осрамиться перед опытными вояками, не прослыть трусом.

Вообще-то экстремальная, бессмысленная кровожадность была ему несвойственна. Когда-то он мирно проживал в замке Фикелмон, доставшемся от отца и уютно расположившемся на холме у правого берега шустрой речки Илмэ. Наслаждался окружающими пейзажами, которые в реальности выглядели милее, чем на картинах. Мечтал о будущем – семье и обязательном наследнике и не помышлял в массовом количестве расчленять себе подобных.

Так бы продолжать ему жить в пасторально-беспечальной сказке, да завистливые соседи не дали, захотели завладеть кусочком чужой земли. Осуждать их за воровские намерения сложно. Люди делятся на две категории: которые создают и которые жаждут захватить созданное. Алчность родилась вместе с человеком и закрепилась в мозгу как инстинкт – такой же настырный и подчиняющий как голод или стремление к продолжению рода.

Ничего с ней не поделаешь, не искоренишь – ни законами, ни логическими доводами, ни пасторскими проповедями, ни философскими теориями. Посягательство на собственность можно остановить только ответной силой. Закон «хочешь мира – готовься к войне» не устарел и в наши дни, а в средние века был нормой повседневной жизни.

У малоземельного барона Жерара своего войска было маловато, чтобы защититься, требовался влиятельный покровитель. Поступил на службу к Готфриду, чем на время остудил захватнические планы соседей. Но покоем наслаждался недолго. Энергичный характером и крайне набожный герцог загорелся грандиозной идеей: организовать все-европейский, вооруженный поход в арабские земли с благородной миссией – защитить Святые регалии от иноверцев.

Отказаться от участия не могло идти речи: вассал – лицо подчиненное. Став крестоносцем, Жерар вынужденно поменял ориентиры с романтичных на циничные. Пропитался ядом человеко-ненависти под соусом праведной борьбы за единственно верную религиозную доктрину – католицизм. Что оказалось легче, чем предполагал – низменным инстинктам потакать проще, чем подниматься до моральных идеалов.

Итак, цель многомесячного путешествия была достигнута – Иерусалим взят. Эйфория победы велика, куражиста. Когда противник сломлен, сила озлобленности против него удваивается. Религия военных – агрессия, бездумная, не требующая резонов. Заразившись ею, Жерар не рассуждал, участвовал в бойне наравне со всеми.

Однажды ворвался он в зажиточный дом в надежде поживиться имуществом. Только занес руку с мечом – не глядя порубить обитателей, чтобы не мешались под ногами. Остановился, озираясь одичавшими глазами, выискивая, с кого начать.

И – замер. Рука осталась наверху, забыв опуститься.

Наткнулся он взглядом на нечто чудесное, чистое, неожиданное встретить среди подлостей войны. Девичьи глаза – кротости ангельской, цветом глубже и черней ночного моря. Глаза, которые смотрели без страха и ненависти, с наивностью и любопытством. Которые жгучим лучом пронзили сердце и сожгли его агрессию в пепел.

Дрогнула карающая рука, не посмел воин разрушить великолепие – убить юную деву, красивее которой никого за всю свою молодую жизнь не видел. Хоть обезумел от ярости и находился во хмелю предвкушения легкой победы, при виде обнаженной красавицы окаменел. Оторопел. Забыл обо всем на свете. Значит, не зря ее отец, спасая остальных пятерых детей и себя с женой, выставил дочь перед убийцей, в последний момент сорвав с нее хиджаб.

Правду говорят: красота спасет. Словно злая пелена спала с глаз завоевателя, явив истинную картину его деяний, заставив ужаснуться. Сознание прояснилось, в мозгу произошел переворот. В один миг разъяренный лев превратился в безобидного ягненка.

Опустив меч, Жерар спросил:

– Как тебя зовут?

– Саида.

– Будешь моей женой.

И не обманул. В те времена рыцарских обычаев кавалеры держали слово. Он обнял девушку и увел в комнату, которая служила спальней, судя по внешнему виду: на полу лежали толстые самотканые ковры, цветастые одеяла, пухлые подушки.

С Саидой он познал истину жизни. Ночью он лежал, слегка утомленный любовной игрой, и смотрел в крохотное окошко, где на черном иерусалимском небе сияли далекие, по-южному яркие звезды. Он переводил взгляд на девушку и видел в ее черных глазах те же самые звезды, только вблизи.

«Вот счастье, – подумал Жерар. – Самое простое и самое доступное. Не в золоте оно, не в драгоценностях. Не во власти, не в убийстве. Я избранник небес, раз имею его, зачем мне все остальное? Иерусалим, война, кровь? Пусть Готфрид дальше воюет без меня. Он думает, что очистив святой город от иноверцев, осчастливит человечество. Заблуждается. Не осчастливит даже себя».

Утром он повесил щит на двери дома, чтобы каратели не вздумали заглянуть. Переодев Саиду в мужское платье, он вывез ее на родину под видом собственного слуги. Сыграли свадьбу по христианскому обряду и зажили дружной маленькой семьей в родовом замке Фикелмон.

Через положенное время семья собралась разрастись. Но… не получилось увеличиться в количестве. Осталось оно прежним, только качество изменилось: Саида умерла, успев родить сына Франсуа.

Жерар убивался, да ничего поделать не мог. И никто не мог, даже лучшие лекари из столицы. Над жизнью и смертью земные силы не властны. А со своими неземными он опоздал. Жерар был вампир. Он собирался когда-нибудь и жену сделать бессмертной, укусив небольно и не выпивая крови. Но не спешил – был ослеплен сиюминутным счастьем. Не задумывался о плохом. Почему-то откладывал на будущее. А оно так и не наступило.

Обиделся за это на новорожденного сына, лишил отцовской любви. Не возненавидел, но не полюбил. Часто глядел он на невинно шевелящегося в одеялах младенца и думал сокрушенно: выкармливаю убийцу собственной жены. Волна возмущения и ненависти поднималась, грозя ослепить, лишить благорассудства. Шептала подло:

– Можешь легко за нее отомстить. Младенец – его убить ничего не стоит. Только стукнуть кулаком посильнее…

Однажды почти решился. Рука поднялась замахнуться. И… опять Жерар замер как когда-то в Иерусалиме, когда увидел глаза Саиды. Только теперь он увидел свои собственные. Франсуа смотрел на него двумя разными по цвету глазами: правый голубой, левый коричневый – отличительная особенность вампирского рода Фикелмон.

Понял тогда Жерар: как бы ни была горька обида, лишать себя единственного наследника – ошибка, которую не сможет простить до конца своей бессмертной жизни.

Он честно передал сыну все, что умел и знал. Научил тому, что входило в кодекс родовитых французских вельмож: рыцарской гордости, воинской отваге, преданности присяге, чувству собственного достоинства, которое наказал беречь превыше всего. Отдал все, кроме… любви. Оставил ее для той – единственной, которую не уберег. И по которой не переставал убиваться.

В ночь перед восемнадцатилетием Франсуа, отец позвал его в кабинет, находившийся в высокой башне замка. Стояла умирающая осень, прелый запах которой настойчиво проникал в комнаты и зависал без движения. Его не могли прогнать ни горящие камины, ни пучки душистых трав, которые раскладывали слуги по углам.

В кабинете отца пахло заброшенностью: застаревшей пылью пергаментов, неживой сыростью дождя, душными испарениями уставшей земли, приготовившейся заснуть под снегом.

«Как в могиле», – шевельнулось предчувствие у Франсуа. Ни камин, ни свечи не горели. Лишь полная луна – неприветливая, отчужденная, освещала комнату через проржавевшие решетки узкого, островерхого окна. Там стоял Жерар и, склонив голову, смотрел на что-то в собственных руках. Его фигура, облитая голубым лучом, создавала растянувшуюся по полу тень, которая была чернее остальных предметов и выглядела скорбно. Войдя в комнату, Франсуа не решился наступить на нее, обошел стороной и остановился поодаль.

– Иди сюда, – сказал отец, не поворачиваясь.

Когда сын подошел, Жерар протянул миниатюру в овальной рамке с цепочкой и спросил:

– Знаешь, кто это?

В нежном лунном свете Франсуа разглядел юную девушку с божественно красивым лицом и человечески добрыми глазами. Ее взгляд поразил: страдающий и одновременно извиняющийся. Будто девушка заранее просила прощения. За то, чего не совершала. Или совершила – ненарочно. По незнанию. По приказу судьбы. Оставила самое дорогое – ребенка без материнской заботы и ласки. Преступление, невозможное простить.

– Знаю, – кивнул Франсуа.

Он никогда не видел ее, даже на портретах, но сразу узнал. Внутренним чутьем, подсказкой крови. Сердце подскочило, загнанно затрепетало и заныло. Не физической болью, а тоской, затяжной, трудновыносимой. Будто воткнули меч в самую душу Франсуа, и оставили, потому что если вынуть – умрет на месте, а если оставить – будет мучиться, но жить.

Это была трагедия всей его молодой жизни. Франсуа вырос без любви – материнской, отцовской. В детстве страдал, плакал тайком в постели, с головой накрывшись одеялом. Молился усердно, упрашивая Бога вернуть маму, которую представлял легким летним облачком на небе и любил безмерно. Вопросов не задавал – где она, отец не рассказывал. Жестокий был. Не жалел, не утешал.

Жадно и всегда напрасно ждал он от отца малейшего знака приязни, хоть мягкого прикосновения, хоть холодного поцелуя на ночь. Так и не дождался.

Подростком задумывался: почему именно ему так не повезло? Плакал реже, но горше, печаль проглатывал вглубь. С годами стало казаться – так надо, разумеется само собой, должен терпеть молча – он же мужчина и рыцарь. Сердце успокоил уговорами, мятущемуся уму нашел применение – увлекся религией, до фанатизма.

Заинтересовался героической историей прошлого. Спрятался в книги про подвиги первых крестоносцев, воинственных отечественных монархов, стремившихся объединить слабые, разрозненные княжества в могучую страну. Мечтал поскорее стать самостоятельным, перестать жаждать родительской любви. Заняться взрослыми делами: балами и турнирами, военными походами и охотой на лис.

Он знал про себя, что вампир, но вскользь, незаостренно. Воспринимал, как нечто естественное – передающееся по наследству качество характера или навык к профессии: кто-то плотник, кто-то кузнец. А Франсуа – вампир. Практического применения или выгод не успел испытать, не задумывался как-то. Не имел нужды. Внутренне догадывался – знание и навыки придут сами собой, когда созреет время.

Однажды отец коротко просветил его насчет законов и сверх-возможностей:

– Члены вампирского рода живут вечно и разделяются на три категории. Они враждуют между собой. Есть вампиры агрессии: едят людей, когда захотят, всех подряд, не разбирая, в том числе – женщин, детей. Могут на своих напасть с голоду. От них отбиться просто – дашь в зубы, он поймет, отстанет. Пойдет искать более легкую добычу. Есть вампиры-каннибалы – питаются только своими, чтобы перенять силу, властвовать над миром. С ними будь осторожен. Если встретишь, обязательно придется драться. Если он победит, ты умрешь. Если ты – твоя жизнь укоротится наполовину, потому что истратишь много сил.

– Половина вечности – это сколько? – спросил Франсуа осторожно, боялся – отец рассердится, что перебил.

Жерар не рассердился. Терпеливо объяснил:

– Это значит: если встретишь еще одного каннибала и убьешь – умрешь вместе с ним. Не победишь – погибнешь в его пасти. Но не бойся. Такие редко встречаются. Они друг друга почти извели.

Мы – вампиры баланса. Наш род неагрессивный. С другими вампирами за превосходство не боремся, избегаем междоусобных стычек. Подчиняемся Высшему закону, состоящему из нескольких правил. Запомни хорошенько, Франсуа. Обычные люди не должны догадываться о нашем существовании. Если кто-то случайно узнает, немедля того уничтожь.

– Почему? – рискнул опять спросить Франсуа.

– Потому что это сверхъестественное знание, которого не выдержит человеческий мозг. – В более подробные объяснения Жерар вдаваться не стал. – Кроме вечной жизни, имеем другие преимущества, которые ты освоишь самостоятельно позднее. Одно из них – мы рождаем детей только когда захотим. Если бы это происходило как у людей – без участия сознания, вампиры расплодились бы и съели человечество, а потом друг друга. Такого Высший закон не должен допустить. Запомни еще одно правило. Когда настанет желание подпитаться свежей человеческой кровью, выбирай кого похуже: никчемных людишек или преступников. Хороших убивай только в честной драке. А подонков истреблять – двойная польза: тебе и человечеству. Потому баланс.

Больше к той теме не возвращались.

Странно – Франсуа не ожесточился сердцем, не возненавидел отца за нелюбовь. Чувствовал, что тот к нему не совсем равнодушен, иначе не стал бы приглашать мастеров военного дела и лучших учителей для общего образования. Франсуа видел – отец сам страдает, и в душе давно его простил. Он бы и полюбил его, да не знал, как это делается.

Глядя на медальон с портретом матери, подумал: именно такой, одновременно святой и земной, он себе ее представлял…

– Последнее, что могу тебе сказать, сын. Если когда-нибудь встретишь девушку, которую полюбишь так, как я люблю твою маму, не раздумывая, подари ей вечность. Только сначала спроси – готова ли она ее с тобой разделить.

– Почему ты говоришь так, будто собрался… умереть?

– Я собрался.

– Это же невозможно!

– Возможно.

– Но мы, вампиры, не умираем по своей воле.

– Умираем. Ну… почти. Слушай внимательно, Франсуа. Не осуждай и не огорчайся. Попробуй понять. Когда ты родился, я потерял самое дорогое. Я обиделся на тебя, но нашел силы жить дальше. Выполнил свой отцовский долг, научил тебя тому, что необходимо. Всему остальному научит жизнь. С сегодняшнего дня считаешься взрослым. Я тебе больше не нужен, а жить бесцельно не могу. Ухожу в могилу по собственному желанию. Я давно готовился: не поддерживал силы свежей кровью, потому скоро войду в полумертвый транс. Похорони меня рядом с женой в каменной гробнице в родовом склепе и никогда не открывай. Это моя последняя воля. Обещаешь?

Решение отца поразило неожиданностью. Показалось предательством, ударом в самое больное. Франсуа онемел. Несправедливо и жестоко, слишком эгоистично с его стороны. Пусть он не любил сына, не проявлял сочувствия, не проводил с ним время. Жили в одном замке, а виделись редко. Одна мысль утешала Франсуа: отец – единственный родной человек, который существовал рядом. Немного, но лучше, чем ничего. Теперь же он хочет лишить его последней опоры – своего присутствия.

Слезы мгновенно набухли и потекли живыми, горячими струями по щекам. Горло перехватило удавкой, не давая словам вырваться на свободу. Да, он мечтал поскорее стать взрослым. Да, стремился освободиться от детских обид. Да, хотел стать самостоятельным, вкусить нового опыта. Но не так внезапно! Без подготовки ума и сердца – страшно…

Он смотрел на отца и молча шевелил губами, пытаясь выдавить из себя хоть один из тысячи вопросов, путавшихся в голове. Прекратил попытки, увидев в глазах Жерара смертельную тоску – в ответ на неспрошенное.

– Обещаю… – еле слышно прохрипел Франсуа.

Жерар надел цепь с портретом себе на шею и отвернулся к луне.

– Дальше пойдешь один. И не печалься, сын. У тебя все наладится. Нескоро, но наладится, знаю точно. Не бойся совершать ошибок. Это нормально. Кто в молодости не ошибался, тот не станет в старости мудрецом.

Слабо махнув рукой, Жерар дал понять, что закончил. Франсуа уходить не спешил. Он вглядывался в четко очерченный луной профиль, бесстрастный как всегда, и будто чего-то ожидал. Что отец пропросит, наконец, прощенья? Откроет тайны, которыми владел, объяснит причины незатухающей печали? Научит верно любить – как сам? Единственный раз обнимет – напоследок?

Не дождался.

Еле сдерживая обиду, выбежал из кабинета.

Больше Франсуа отца живым не видел.

Перед тем как задвинуть плиту гробницы, он еще раз на него взглянул. Жерар выглядел древним стариком, хотя не достиг и пятидесяти: желтая, высохшая кожа, заострившийся нос, провалившиеся глазницы, бесцветные губы. Франсуа на секунду подумал – отец действительно мертв. Потом засомневался. Потом – не все ли равно? Наклонился, поцеловал в лоб, не мраморно холодный, но чуть теплее. Это было их первое и последнее соприкосновение.

Крышка заскрежетала, окончательно закрываясь, и будто обрезала последнюю нить между отцом и сыном, как пуповину. Франсуа вдруг отчетливо ощутил, что остался один на свете – навалились страх, беспомощность, неизвестность. Наверное, то же чувствует младенец в те несколько секунд, когда его еще не положили в руки матери.

Вернувшись домой, заперся в комнате на три дня. Не ел, не пил. Прислушивался к себе, размышлял, плакал. Он не ожидал, что уход Жерара окажется настолько болезненным. Раньше думал про себя, что никого не любил, теперь понял – ошибся. Узы крови крепки, от них так просто не отречешься. Отец держался с ним холодно-отстраненно, а все-таки не был чужой. Одиночество Франсуа было тяжким, но не кромешным.

Жаль, что отец ушел рано. Ушел по своей воле. Сделал выбор – не в пользу Франсуа. Тот не осуждал: кто знает, как поступил бы сам на его месте. Теперь, когда обстоятельства изменились, от Франсуа тоже требовалось выбрать. Одно из двух: или набраться мужества прожить собственную судьбу, столь несчастливо начавшуюся, или одним махом избавить себя от печалей, теперешних и будущих, по примеру отца замуровать себя в склепе.

На третью ночь он пришел к срединному решению: не торопить смерть и замуровать себя. Не навечно в склепе, а в замке, оставшемся в его единоличное владение.

Видеть никого не хотелось. Лучше книги, одинокие прогулки по крыше башни, размышления, тренировки с мечом. Неожиданно у Франсуа открылся талант к рисованию. Очень вовремя. Отдушина получилась – чтобы отвлечься, не разъедать себя изнутри, не бередить вопросами вникуда, упреками без адреса. Обуревавшие сердце эмоции выплескивал на бумагу. Рисовал всегда одно и то же: золотые дворцы, рыцарей в боевом облачении, божественно красивых женщин в разной одежде, с одинаковым лицом.

Отгородившись от мира стенами замка, Франсуа потерял счет годам. Однажды очнулся, понял – упускает нечто важное. Жизнь течет мимо, опыт не приходит: с людьми не общается, на ошибках не учится, женщину не познал – ребенок во взрослой оболочке. Натренировал мышцы, а применить негде.

В тот момент пришла весть об очередном призыве Папы на Священную войну – как нельзя подходяще. Нарушив добровольное заточение, Франсуа отправился в свой первый Крестовый поход. Второй по историческому счету.

Поход происходил через век после его рождения и был бы практически невозможен для столетнего старца Франсуа, если бы он существовал по человеческим законам. Нет, время на него не действовало. Он питался энергетически богатой кровью – откормленных монахов из близлежащего монастыря Святого Себастьяна, за счет чего оставался молод физически и полон энтузиазма.

Он чрезвычайно обрадовался возможности поучаствовать в походе на мятежный Восток. И неважно – под каким лозунгом: отвоевать обратно христианские владения в Турции или удовлетворить военные амбиции монархов. Франсуа двигало другое. Одним из первых встал в ряды крестоносцев, чтобы доказать себе и целому свету – что? Свою непомерную отвагу? Способность совершать подвиги? Приверженность рыцарскому коду?

А кому это нужно? Франсуа быстро понял, что те романтические идеалы – суета сует. Нет, отправился на войну с чисто практической целью: проверить, действительно ли он бессмертен, и как это работает.

Проверил. Его убивали, он воскресал. Заметил: легче всего восстановиться после удара ножа или меча – рана зарастала на глазах. Сложнее приходилось, если отрубали голову. Дожидался ночи, ходил ее искать. Иногда затрачивал долгие часы: бродил между трупами, копался в ямах с массовыми захоронениями или нырял в реки. Франсуа не ленился, искал до последней возможности – именно свою голову, которая была дорога.

В крайнем случае можно было бы приставить чью-нибудь другую, но ему не хотелось. Нравился собственный облик, к которому привык и который считал уникальным, в первую очередь – из-за разного цвета глаз. Его лицо было слишком впечатляющим, чтобы навсегда потерять. От матери он унаследовал яркую восточную красоту, от отца – мужественность. Комбинация получилась такова, что равнодушными не оставались ни женщины, ни мужчины – даже те, которые не считали себя приверженцами смелых экспериментов в любви.

Когда собирались компанией выпить вечером на привале, снять усталость прошедшего дня, кто-то из сослуживцев признавался Франсуа:

– Слушай, ты слишком красив для мужчины. Представляю, как легко ты укладываешь женщин в постель. Если бы я не был убежденным поклонником дамского сословия, ей-Богу, не задумался бы попробовать с тобой…

– И не мечтай! – обычно обрывал Франсуа приятеля, которому алкоголь до неприличия развязывал язык.

Но тема затронута горячая, тут же вступал другой:

– Да, Франсуа, признайся. Откуда у тебя такая внешность? Нефранцузская, я бы сказал. Наверное, когда отец в походах свободное время убивал, твоя мамаша со слугой-мавром утешалась!

– Заткнись, Гийом! Если пьяный, все равно соображай, что говоришь. Предупреждаю: еще раз услышу про моих родителей хоть одно неучтивое слово, распрощаешься со своей тупорылой бургундской головой. Пожалеешь потом недалекими мозгами, что не остановили вовремя язык, да поздно будет!

Угрозы Франсуа не были пустой бравадой. Один раз он наглядно доказал их действенность, проткнул неосторожного обидчика мечом. Не до летального исхода, только проучить: кольнул в мягкое место – в бедро. Тот остался хромым инвалидом. Что оказалось хуже смерти: кто будет в походе за больным смотреть? Его не бросили, но и не помогали, везли за собой в телеге, частенько забывая еды-питья предложить. Погибал долго и мучительно.

Случай тот помнился. Разговор мгновенно переходил на нейтральные для участников темы. А Франсуа задумывался. Чем ближе к Иерусалиму, тем чаще. О матери. Один раз увидел ее на картинке в медальоне, с тех пор не мог забыть. Часто сидел он бессонными ночами, греясь у затухающего костра, глядел во всеобъемлющее небо. Вспоминал ее мягкие черты, ее глаза, тепло которых ощущалось даже с портрета.

В сердце просыпалась застарелая боль, в душу черным, лохмоногим тарантулом вползала тоска. Он скучал по той, которую никогда не видел. Никогда не касался. Не встречал улыбкой. Не слышал ее успокаивающего голоса. Не вдыхал родного запаха. Не называл мамой…

Странно? Нелогично? Франсуа давно взрослый, воин и мужчина, а до сих пор печалится о матери? Соратникам рассказать – посмеются. А Франсуа не до смеха. Он так и не смирился с ее отсутствием, не поверил в ее смерть. Казалось, мама была жива, но где-то очень далеко, куда ни людям, ни вампирам не добраться. Он жаждал увидеть ее, тосковал. Спрашивал себя: какая она была в жизни? За что так сильно любил ее отец? И почему ему, Франсуа, не суждено было ее увидеть?

Ах, если бы она по милости Небес оказалась рядом! Так много имел ей сказать. Необязательно словами. Он бы обнял ее, осторожно прижал к груди. Поцеловал бы ее руки. Исполнил любое желание. Он бы излил на нее свою любовь, которой накопил столько, что она волновалась и бурлила внутри, требуя выхода. Но он закрыл шлюзы. Давно, когда отец на его любовь не ответил. С тех пор она затаилась и только ждала момента выплеснуться на кого-нибудь, хоть ручейком, хоть потоком.

Мысли следовали друг за другом и приводили к выводам, которых Франсуа сам от себя не ожидал. В которых не хотел признаться. Скрывал даже от себя. Зачем он на самом деле отправился в этот поход на родину матери? Он не идеалист и не фанатик, значит – не ради защиты католических святынь, они только предлог для войны религий. Недеялся найти родню – по линии Саиды? Но как он их узнает, более чем через сто лет? Живы ли они? Нет, слишком расплывчато, зыбко. Недостижимо и бессмысленно…

Был тот предрассветный час, когда природа замолкает ненадолго – как бы приготовиться, набрать воздуха, чтобы вскоре грянуть громогласным хором голосов и шумов, приветствуя восход солнца. Франсуа открыл глаза, будто очнулся от ненастояще звучащей тишины. Наконец-то цель его всплыла на поверхность сознания: он явился сюда найти девушку, похожую на мать.

Да, его тайная, неясная мечта обрела конкретные очертания. Как только найдет красавицу, бросит воевать, увезет ее на родину – по примеру отца. Только не повторит его ошибку, не запоздает с ее посвящением в вечноживущие. Укусит аккуратно, подарит бессмертие. Но не забудет сначала спросить, как советовал отец. Она без раздумий согласится. Родится у него сын. И будут они втроем счастливы. Вечно. Бесконечно.

Так представлялось Франсуа. Но у жизни оказались другие планы.

Девушки, похожей на Саиду, он не встретил. Или выродились они к тому времени, или разбежались по окрестным странам, спасаясь от слепой ненависти пришельцев. Которая не разбиралась, кто настоящий враг, а кто случайная жертва, рубила всех, несчастливо под руку попавших.

Не осуществившись, мечта загасла. Не без последствий – оставив еще один чувствительный шрам внутри, свежий, саднящий. К личному разочарованию добавилось недовольство военными предводителями, обуреваемыми неутолимой алчностью. Захватив по дороге очередной арабский город, высокопоставленные сеньоры каждый раз начинали грызню за должность правителя.

«Низко, по-плебейски, – брезгливо думал Франсуа, – и за этих базарных торговок я должен терпеть боль и рисковать головой? Хватит!» – сказал он себе однажды и, никому не сообщаясь, вернулся в замок Фикелмон.

А замка-то не оказалось. Вернее, оказался, да не в его власти. Пока он терпел нужду в походах и терял голову в сражениях, его родовое поместье захватили завистливые соседи. Собирать войско, отбивать его – народу не нашел. Наверное, не особенно хотел. Находился в разброде. Хорошо, новые владельцы отцовскую гробницу не осквернили, а то бы Франсуа показал им дорогу на тот свет. В одиночку бы справился, горло перегрыз.

Негостеприимно встретила его земля предков, потому опротивела. Слишком много боли витало над ней: рано умершая мать; отец, добровольно за ней ушедший; прошлое, которое хотелось забыть; будущее, не захотевшее осуществиться.

В то же время жаль было покидать эти места. Здесь все знакомое, родное – как часть собственной души. Здесь могилы родителей. Здесь старый замок, с башни которого вглядывался в горизонт; шустрая речка, в которую прыгал с шаткого мостика; вдоль берега вымахавшая выше головы крапива, которой когда-то впервые обжег ладони. Воспоминания детства – они дороги, остаются с человеком на всю жизнь.

Со слезами на глазах и тяжестью в сердце уходил из поместья Франсуа, решив больше не возвращаться.

Куда идти, что делать? – размышлял он, покачиваясь в седле, предоставив лошади выбирать маршрут.

Поколесить по стране, найти нешумное, малолюдное местечко, начать оседлую, трудовую жизнь? Или поселиться в Париже, заняться бесцельным времяпрепровождением – балами и банкетами? Нет. Мирный труд крестьянина не привлекал, безделье вельможи тоже.

Не было покоя ни в душе, ни в голове.

Замок Фикелмон Франсуа оставил далеко позади, но от печалей, с ним связанных, не избавился. Знал – будут теребить, подтачивать изнутри, пока не доведут до самоубийства. Или еще хуже – превратят в маньяка, лишающего жизни каждого, неудачно встретившегося на пути, мстящего другим за свое.

Война для него – самое подходящее занятие. Удобное в двух смыслах. Как для вампира – дает возможность законно убивать, подпитывать силы кровью. Как для человека – не оставляет времени мучиться болью, которая пусть не исчезнет без следа, но спрячется за каждодневными испытаниями.

Откуда воинственность?

Когда-то Франсуа был ранимым, романтичным подростком, жаждавшим поделиться переполнявшей сердце любовью. С наивной надеждой, что его полюбят в ответ. Не получилось. Отец отгородился от него стеной из печалей, мать в материальной оболочке не существовала. Других достойных персон не нашлось. Франсуа замкнулся. Когда любовь не на кого излить, она превращается в свою противоположность. В ненависть. Которую сдерживать труднее. Которая имеет странное свойство: чем яростнее ее выплескивают, тем быстрее она прибывает.

Не столько из религиозных соображений, сколько из желания от себя убежать он принял участие во всех последующих крестовых походах. В седьмом или восьмом, Франсуа давно сбился со счета, он в очередной раз потерял голову в ожесточенной резне против султана Бейбарса. Поначалу не расстроился, привык. Думал: стемнеет – найду, поставлю на место. Ошибся. Чуть ли не роковым образом. Недооценил противника.

Бейбарс хоть и мусульманин, оказался благородным человеком. Он не только снес головы попавшим в плен крестоносцам, но велел их по-христиански захоронить, чтобы не оставлять на осквернение диким животным. Вот когда Франсуа по-настоящему перепугался. Пришлось сначала откапывать тело, потом три ночи отчаянно искать голову среди кучи других, вроссыпь погребенных. Можно сказать случайно наткнулся: узнал лежавший рядом шлем с родовой геральдикой Фикелмонов – лиса, прыгающая через три сабли.

Тот случай стал предпоследней каплей, которая наполнила до краев чашу его желания вернуться во Францию – там хоть и чужие, но свои. Последней каплей оказалась старая проблема: междоусобные распри сеньоров, которые быстро перекинулись на всю разношерстную толпу. Последовали разбирательства между рыцарскими орденами. Потом начали собачиться родовитые воины, потом их слуги. Потом переругались все те, кто составлял основную походную массу: монахи, солдаты, гражданские, нищие, побирушки, проститутки, больные, раненые, собаки, куры. Оказывается – ссора заразней проказы.

На войне нет ничего страшнее потери боевого духа. Бейбарсу повезло. Не такой уж он великий полководец, что одержал впечатляющие победы. Разрозненные, не доверяющие друг другу отряды крестоносцев не составило бы труда разгромить и молодому султану, не имеющему опыта в битвах. Франсуа надоело терпеть поражения из-за чужой глупости. Он плюнул и вернулся.

Следующие несколько столетий Франсуа принимал участие во всех мелких и крупных вооруженных конфликтах, которые происходили в Европе. К его удовольствию – недостатка в них не имелось. Воевал в Бургундских войнах против Габсбургов, в Столетней войне против англичан, в Тридцатилетней – не запомнил против кого, потом против голландцев…

С ожесточенным азартом ввязывался в любую заварушку, лишь бы побрызгать ненавистью в чей-нибудь адрес, но придерживался кодекса справедливости – выступал на стороне не захватчиков, а обороняющихся.

В конце восемнадцатого века шел на Париж вместе с озверевшими от голода голоштанниками-санкюлотами, скандируя: «Хлеба! Хлеба!». Скандировал за компанию – из сочувствия к людям, угнетенным социальным неравенством. Разозлил ответ королевской жены, той самой Марии Антуанетты, пустоголовой, похотливой австриячки, бесконечно далекой от нужд французского народа. Ответ, ставший потом классическим примером тупости до идиотизма:

– Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные!

Обычно он не высовывался на предводительские позиции, благоразумно оставаясь незаметным человеком массы, но в тот единственный момент не выдержал. Франсуа возглавил лионское отделение якобинцев. Под прогрессивными лозунгами «свобода, равенство, братство» поднял людей, повел на Версаль. С благородной, патриотической целью – отрубить гильотиной головы погрязшего в роскоши короля и его высокомерной супруги.

После кровавой революционной вакханалии заметил неожиданную вещь: его ненависть стала иссякать. Душа измаялась и опустела. Запросила покоя. Передышки. Смены деятельности.

Надоело все. Разрушать, пусть и во имя великих целей. Убивать без разбора. Ночевать где попало. Носить тряпье. Надоели скоротечные половые утехи, по-животному – не спросив имени, не заглянув в глаза. Захотелось чего-то настоящего, созидательного. Не войны, а труда. Пусть тяжело, зато честно – зарабатывать на хлеб собственным потом, силой натренированных мечом мышц. Захотелось испытать простые человеческие радости, построить дом, завести семью. Понадеялся осторожно: не настало ли и для него время узнать – что же такое «любить и быть любимым»?

Сбросив монарха и установив республику, Франсуа отошел от революционной деятельности: в массовом терроре не участвовал, бывших соратников – Дантона, Марата и Робеспьера не казнил. К приходу Наполеона и его планам покорения Европы остался равнодушен.

«Я свое отвоевал», – сказал себе Франсуа и отправился отдыхать от войны на юг. В благословенный Прованс – с ласковым средиземноморским солнцем и прозрачным воздухом, дрожащим от жары. В теплых краях люди чуточку добрее характером. Может, то же относилось и к судьбе?

Нанялся сборщиком винограда в хозяйство Шато де ла Гарде, которое производило лучшее в провинции вино из Мерлот-винограда. Франсуа раньше в виноделии не разбирался. О его тонкостях просветил его сам хозяин Шато месье Дюран – довольный жизнью провансалец слегка за пятьдесят. Он был плотно сложен, имел выпуклый живот над бесформенно висевшими штанами, красные от загара щеки и шустрые пальцы, вечно грязные от въевшейся виноградной пыли.

Просветил не сразу. Через пару лет, когда заметил усердие молодого работника и вознамерился сделать его управляющим – помощником себе. А может, и кем-то более… Имелась у месье Дюрана дочка на выданьи —семнадцатилетняя Шарлот.

Но обо всем по порядку.

Стоял липкий июньский вечер после знойного дня, когда устанешь не столько от работы, сколько от жары. Когда пот насквозь пропитает кожу и одежду, когда лень расслабляет мышцы, и не хочется не только двигаться, даже дышать. Когда одолевает одно желание – присесть где-нибудь в укромном, тенистом уголке и неподвижно ждать облегчающей прохлады ночи.

Но июньская ночь не торопится – как бы желая предоставить время вдоволь налюбоваться на природу, по-южному богатую красками. Которыми расцвечивают сады, поляны и обочины дорог буйно цветущие кусты: нежной, бело-розовой магнолии; скромного на вид, восхитительного на запах жасмина; ярко-малиновой бугенвиллии, цветы которой сплошняком облепляют растение, что из-за них листву не видно. А лиловая, одуряюще пахнущая лаванда? Кто не видел ее, не вдыхал, тот не проникся очарованием Прованса!

Терпкие, волнующие ароматы надолго зависают в удушливо-стоячем воздухе и сменяются только от случайного ветерка, который приносит из кухни еще более терпкие запахи: свежеподжаренного мяса, приправленного розмарином, кориандром, тимьяном. Но все их перекрывает щекочащий ноздри дух чеснока – короля вкусов, от которого слюна наполняет рот, требуя дегустации.

Месье Дюран был демократ. Авторитарный. Что означало: трудился наравне с работниками, но панибратства или разгильдяйства не допускал. Дисциплину держал строго. К новым людям присматривался долго, потом решал – или полюбить или относиться нейтрально. Тех, кто не нравился: ленив был или замечен в злоупотреблениях, выгонял без стесненья.

В теплые месяцы – с конца марта по начало октября жизнь обитателей хозяйства происходила на улице. Здесь работали, отдыхали, веселились, играли в карты и кости, молодежь плясала под аккордеон – только спать расходились по домам. Пищу принимали сообща, на лужайке перед хозяйским домом за грубо сбитым, длинным столом – гладко зачищенным, для крепости врытым в землю. Стол просторный, помещались и хозяева, и работники. Ели, болтали, смеялись. Еду запивали некрепким, освежающим вином, сделанным из винограда, за которым ухаживали.

Гармония и безмятежность царили в Шато де ла Гарде. Да, работали тяжело, от восхода до заката, но месье Дюран не скупился на хорошую еду и добрую чарку, от чего забывалась усталость. Жизнь не напрягала и была предсказуемой. Возможно потому, что в хозяйстве никто даже не заикался о политике.

События, сотрясавшие страну, обошли Шато стороной. Здесь слыхом не слыхали о революционных нововведениях, вроде тех жерминалей и термидоров – новых обозначениях месяцев года. Дни и недели отсчитывали по старинке – в соответствии с церковным календарем, по нему же отмечали праздники. Так же по старинке прилежно посещали храм, соблюдали традиции и обряды: когда создавать семью, когда гадать на супруга, когда поминать покойных родственников, когда петь песни, восхваляющие Всевышнего за урожай.

Прованс понравился Франсуа ощущением отсутствия времени. Непоколебимой стабильностью, сохранявшейся века. Здесь существовал быт, заведенный столетия назад, и, можно быть уверенным, будет существовать столько же. Провинция будто располагалась на отдельном куске земли – благополучном и невозмутимом острове. Он неспешно дрейфовал на покойных волнах Средиземного моря, не желая сообщаться с остальной Францией, мятежно колыхавшейся от недовольства задавленного налогами крестьянства, обнищавших от войн и грабежей горожан.

В хозяйстве месье Дюрана не интересовались глобальными вопросами – политического устройства или борьбы за равные права. Народ Шато оставили равнодушным революционные преобразования, наполеоновский захватнический пыл. Короля скинули, республику установили, Европу покорили? Ерунда! Главное, чтобы виноград зимой не вымерз, да дождей выпало достаточно. Тогда будет богатый урожай, получится знатное вино. Труд не пропадет зря. Люди будут сыты и довольны, что еще нужно для счастья?

Вот именно. О том же мечтал и Франсуа.

Однажды после обильной как всегда трапезы месье Дюран задержал Франсуа за столом. Он положил крепкую, покрытую рыжыми волосками руку на его локоть, властно прижал и сказал:

– Не спеши уходить. Давай выпьем вина.

– Жарко. Я лучше воды.

– Знаешь пословицу: вино для питья, вода для бритья?

– Хорошо.

– Подожди. Сейчас принесу бутылку из моих личных запасов. Пять лет выдержки, это тебе не одногоднее, похожее на сироп.

Месье Дюран сходил в подвал и принес узкогорлую, темную до полной непрозрачности бутылку, на ходу очищая ее короткими, толстыми пальцами от пыли и паутины. Принес также два стакана из грубого стекла – особая честь молодому работнику: для ежедневного пользования здесь имелись более практичные, металлические. Наполнил стаканы до половины, один подал Франсуа, другой поднял к глазам проверить на цвет. Покрутил. Поднес к крупному носу в форме нависшей над губой сливы. Одобрительно кивнул, сделал короткий глоток, погонял вино по рту. Проглотил в два захода. Пошевелил языком, поцокал, посмаковал остаток.

– Вот, Франсуа, – причмокнув от удовольствия, сказал месье Дюран. – Знаешь ли – чем отличается наша провинция от других французских областей?

– Ну… хорошей погодой? Пасторальными пейзажами? Трудолюбием жителей?

– Не угадал! Всего двумя вещами знаменит Прованс: красотой его женщин и вкусом его вина. Попробуй сам.

Не будучи профессиональным дегустатором, Франсуа не стал повторять манипуляции хозяина, просто выпил маленьким глотками, поощущал во рту. Честно – не оказался в восторге, вино как вино. Показывать разочарование не стал. Согласно кивнул – мол, да, вкус отличный.

Месье Дюран тут же снова налил.

– Употреблять вино не только приятно, но жизненно необходимо. Не зря у нас говорят: если пьешь вино – хорошо спишь, если спишь – не грешишь, если не грешишь – обретешь спасение. Спорное утверждение, но правильное! – сказал он и громогласно расхохотался, мелко тряся отвисшими щеками-брыдлами. Потом опять помаленьку, смакуя каждый глоток, опустошил стакан.

Налил еще, полюбовался.

– Лучшее вино в Шато де ла Гарде, а очень возможно – и в целом Провансе. Посмотри, какой чистый, однородный цвет. Глубокий, непроницаемый, фиолетово-красный с черным ядром. Вино нежное, подобно свежим сливкам. Шелковисто-мягкое, с бесконечно долгим послевкусием. Секрет его передается в нашем роду по наследству и состоит… В чем?

– Ну… вовремя собрать урожай? – предположил Франсуа.

– Это мелочи. Секретов три, и каждый одинаково важен. Главный – с любовью относиться к делу. Второй главный – правильный подбор составных частей. Я тебя научу. Смотри, – он опять покрутил жидкость в стакане. – Здесь смесь самых разных ингредиентов. Природные, придающие окрас: черная смородина, черешня, ежевика, лесные ягоды. А также ваниль и мокка, которые специально присылает мне кондитер из Эмилиона. Они дарят вину сладость выпечки. Третий главный – жирная виноградная лоза, курящийся дымок, приправы. И непременно – танин.

– Что это?

– Танин придает бордо тот специфический, терпкий, продолжительный вкус, который отличает красное вино от белого. Получают из зернышек и кожицы красного винограда. Именно танин отвечает за крепость вкуса, надолго остающегося во рту и на губах.

Вслед за хозяином Франсуа осушил свой стакан. Потом еще. Молча. Говорил месье Дюран. Был доволен, что не перебивают. Он из тех людей, которые когда трезвые – строго-сдержанные, а когда выпьют, даже немного, теряют суровость и становятся общительными, открывая душу нараспашку.

Хозяин любил поучать, давать советы. После рассказа об общей процедуре винопроизводства и секретных ингредиентах он перешел к особенностям классификации.

– Вино бывает, если грубо разделить, трех видов: сладкое, сухое и брют. Брют делают из кислого, слегка недозрелого винограда, сухое – из спелого, сладкое – из сортов, содержащих много сахара. Для усиления сладкого вкуса ягоды слегка подвяливают на солнце. Здесь главное – не передержать…

Его лекцию Франсуа слушал и не запоминал, сидел, вяло теребя стакан пальцами. Несмотря на сытную еду и доброе вино, он не развеселился.

Когда хлопнула входная дверь, Франсуа скосил глаза. Из дома выскочили девушки – подружки Шарлот и она сама. Громко смеясь и болтая, они нарядной толпой отправились гулять в деревню, лежавшую на холмах за виноградником. Самой богато одетой выделялась Шарлот: в белоснежной шелковой рубашке со свободно падающим, длинным рукавом, в юбке фалдами и курточке, искусно расшитой цветами по черному полю.

Девушка не отличалась безукоризненной, портретной красотой, скорее – красотой молодости. Для которой достаточно здорового цвета кожи и гармоничности черт. Остальное – неважно. Не берется во внимание. Не замечается за нежным румянцем и открытым, мило-наивным выражением лица. В нем все у Шарлот было остреньким: кончик носа, подбородок, брови уголком. На левой щеке ямочка, заметная даже когда она не улыбалась.

Выходя, девушка как бы нечаянно бросила на Франсуа быстрый, вопрошающий взгляд. На который он не ответил.

Вот почему.

Впервые увидев Шарлот, он почувствовал почти физическое облегчение в груди – будто раскрылся кулак, где злое напряжение держало его добрые эмоции. Душа, привыкшая только ненавидеть, чтобы обороняться от старых разочарований и не допустить новые, вдруг размякла. Отпустила обиды. Франсуа с удивлением и осторожной радостью подумал: вот она! Девушка, которую искал. О которой говорил отец. Которую он полюбит и которая полюбит его. Станет верной спутницей. Вечной спутницей. Если согласится…

Но она не согласилась. Напрасно Франсуа приготовился радоваться, наполняться нежными чувствами, чтобы накрыть ими Шарлот и увлечь за собой. Его первая – неловкая, неумелая любовь, едва родившись, окончилась катастрофой.

Поначалу шло хорошо, симпатия оказалась обоюдной. Молодые люди охотно флиртовали – невинно и при всех, потом стали уединяться, чтобы поболтать, попривыкнуть друг к другу. Первые поцелуи: осторожные, потом смелее, многообещающе. Соблазнить Шарлот на самое главное Франсуа было бы несложно. Но он не стал. Решил подождать до свадьбы. Кодекс чести подсказал: девушку, к которой питаешь серьезные намерения, следует уважать. К тому же имелась загвоздочка. Вопросик один. Маленький, но крайне важный.

Однажды они гуляли в густых майских сумерках, перенявших цвет от разросшейся вокруг дома персидской сирени. Которая в обычное время – лишь неприметный, разлапистый куст, а в период весеннего цветения – роскошный живой букет с листочками-сердечками и пышными соцветиями, похожими на перевернутую гроздь винограда. Так и хочется зарыться в них носом, вдохнуть нежнейший аромат, помечтать о прекрасном.

Природа устроила им романтический вечер – лучшего момента для объяснений не найти. Франсуа волновался как подросток, ощутивший приближение любви. Он и был в романтических делах неопытным подростком, ровесником Шарлот, хотя фактически их разделяли семь столетий.

Молодые люди погуляли по саду, потом захотели уединиться. Вышли на дорогу, отделявшую хозяйство от плантаций, за которыми вдали виднелось лавандовое поле. Много не разговаривали, шли медленно, шевелились лениво. Не только потому, что оба устали за день. Поддались окружающему умиротворенному настроению.

В воздухе стояла необычная, какая-то торжественная тишина, которая создается перед важным событием: выходом короля к народу, началом грандиозной битвы. Не хотелось нарушать ее громким словом, резким движением или даже неосторожной мыслью. Было легко и непринужденно. Беззаботно. Почти счастливо.

Пахло одуряюще, волшебно, не только от цветов. Казалось, каждый предмет природы – живой и неживой – проникся колдовством майского вечера, пожелал заявить о себе каким-нибудь особым ароматом, деликатно – чтобы не нарушить общую гармонию. Вот донесся сыро-земляной дух – от ближайшей свежевскопанной грядки. Вот горький – от сорняка с белой головой. Вот сухо-пыльный – от валуна с обочины. Вот едва уловимый, тонкий, неприродный и неземной вообще – непонятно откуда, наверное от первой проявившейся на небе звезды.

Шарлот ступала неслышно, наклонив голову и перебирая пальцами в только что сорванной грозди сирени, выискивая пятилепестковые цветочки. Не нашла – то ли темно, то ли плохо искала. Подняла к носу, понюхала, прикрыла глаза.

– Обожаю сирень, – сказала она и протянула гроздь Франсуа. – Правда здорово пахнет? Королевский аромат. Говорят, ее в Версале во все вазы ставят. Еще там лаванду на подушки кладут, чтобы королям и вельможам приятнее засыпать было. Вот бы хоть разок посмотреть, как люди во дворцах живут… Наверняка как в сказке. Скажешь – хочу съесть то, подают то. Скажешь – хочу делать то и делаешь. Устанешь – отдохнешь. Им на виноградниках спину трудить не требуется. Богатые господа и придворные дамы дня бы не выдержали на солнце. Кожа белая как молоко, нежная, вмиг сгорит. Потому они себе деликатные занятия находят. Прогуливаются в тени садов, книжки в беседках читают. Каждый вечер – балы устраивают. Танцуй до упаду!

– Хотела бы так жить?

– А ты бы не хотел?

Франсуа не ответил, Шарлот продолжила:

– Это же мечта любой девушки, жить как принцесса. А потом как королева, если замуж удачно выйдешь. Только представь. Все тебя ублажают, стараются угодить…

– Короли часто любовниц имеют. Та же Помпадур. Влияния имела больше, чем королева.

– Если бы я была замужем за королем, было бы наплевать, с кем он время проводит. Я бы тоже любовника завела. Богатого и знатного вельможу. Почему нет? Особенно если супруг часто в отъезде. Вот свежий пример. Я от подружки узнала. Кристел живет недалеко от Фонтенбло. Замужем за фермером, который поставляет ко двору поросят. Недавно от нее письмо получила. Пишет: при дворе удивляются наглости новой императрицы. Наполеон сейчас на полях сражений – жизнью рискует, новые земли для Франции завоевывает. А Жозефина ведет себя совсем непатриотично, интрижками с молодыми офицерами занимается.

– Осуждаешь?

– Нет. Это же нормально при дворе – любовницы, любовники. Весело. Во Франции всегда так было. И не нам менять, – без всякого осуждения сказала девушка.

– Собираешься изменять мужу? – осторожно поинтересовался Франсуа.

Шарлот спохватилась.

– Нет, конечно.

При всей деревенской простоте догадалась не раскрывать греховные помыслы перед потенциальным женихом. Он, правда, о женитьбе еще не заговаривал, но на всякий случай следует показать себя добропорядочной, чтобы не спугнуть. Игриво скосив глазки, сказала:

– Изменять – грех. Занятие для тех, кто скучает и бездельничает – там, во дворцах. Я девушка порядочная. Сохраню супругу верность до гроба. Особенно, если он будет похож на тебя…

– Шарлот, ты боишься смерти? – Франсуа надоело разговаривать обиняками и он спросил в лоб.

– Нет, а чего ее бояться? – тоже спросила девушка, не задумываясь, с легкостью, простительной в юном возрасте. – Смерть – обычное дело. Настигнет каждого. В прошлом году умерла наша кухарка мадам Лепен, она, правда, старая была, пятьдесят один год. Я ее с детства знала, привыкла каждый день видеть. Потом на кухне другая повариха появилась, мадам Вегарнэ. Я до сих пор ее недолюбливаю. Не потому, что она плохой человек или что-то в таком духе. А просто…

Страшно, когда молодые умирают, от болезней или про рождении. Только они самые счастливые, сразу попадают на небо и становятся ангелами. Вот у моей подружки Амели двое братишек в младенчестве скончались. Она плачет каждый раз, убивается, а что сделаешь? Ничего. Детям хорошо. Они умирают безгрешными. А мы, если умрем, попадем в чистилище, будем жариться на сковородках и вариться в котлах. Затем призовут нас на Страшный суд, где окончательно судьба решится…

– Шарлот, представь фантастическую ситуацию, – перебил Франсуа, чтобы не слушать религиозный мусор и приблизиться к главной теме. – Если бы тебе предложили вечную жизнь, согласилась бы?

– Э-э-э… – Девушка задумалась. Крепко. До рассеянности. Поднесла сиреневый цветок не к носу, а ко рту, откусила, стала медленно жевать. Горечи не заметила.

Вечная жизнь? Никогда не представляла себя бессмертной. Полнейшая ерунда. Что есть в том практически полезного? Вечно надрываться на плантациях? Не-е-ет, спасибо. Если уж мечтать, то о приятном. Например – о богатстве. О шикарных платьях и сверкающих драгоценностях. О каретах и балах. Это, конечно, тоже маловероятно случиться, но более радостно представить.

Шарлот проговорила нараспев:

– Не-зна-ю.

Франсуа решил помочь, соблазнить преимуществами и по возможности утаить недостатки. Потому что они тоже имеются.

– Когда тебе в детстве читали сказки, неужели не приходила мысль – как здорово быть бессмертной? Года идут, а ты не стареешь. Можешь путешествовать где хочешь, жить где нравится. О деньгах не беспокоишься. Тяжело работать не нужно. Только если сама захочешь…

– Подожди, подожди, не так быстро. Я не совсем понимаю, что ты имеешь ввиду. Хочешь представить, что мы стали бессмертными?

– Да. Ты хотела бы?

– А ты?

– Ну… Я первый спросил.

– Знаешь, из всего перечисленного мне только один пункт понравился – что не надо стареть. Остальное… Нет, не могу себе представить, что значит жить вечно. Сколько это?

– У вечности нет определения.

– Странно это. А как же друзья, родные, братья-сестры, которые моложе? Они умрут, а я с кем останусь? Подружки тоже. Мы с Амели можно сказать с младенческого возраста вместе. Что я без нее буду делать? Ни поболтать, ни посоветоваться. Модную шляпку не с кем обсудить. Новых подружек трудно заводить…

– Ты же не одна будешь вечно жить, с мужем.

– С мужем? Да он не то что за бесконечную жизнь, за десяток лет до чертиков надоест! Даже такой красавчик как ты. Ой, – запоздало спохватилась Шарлот. – Прости, Франсуа, я не то имела ввиду. Хорошо, что ты не вечный, а то бы обиделся. Ха-ха-ха!

– Ничего, я не обиделся. Продолжай.

– Ну… Если взвесить «за» и «против», то скажу следующее. Не привлекает меня. Путешествовать не люблю. Даже в Париже ни разу не была. Честно сказать – боюсь новых мест. И людей тоже. Не знаешь, что у них на уме, наверняка ничего доброго. Ты когда-нибудь путешествовал по нашим дорогам? Небезопасно, особенно по ночам, особенно нам, девушкам. Ограбят да изнасилуют – вот что ожидает. Повезет, если в живых останешься. Такие вот у меня мысли. Конечно, хорошо не работать, а как деньги добывать?

«Очень просто: кусаешь человека, выпиваешь кровь, забираешь деньги», – мог бы ответить Франсуа, но уже понял, что не стоит. Он быстро представил возможное продолжение диалога.

«Чтобы не стареть, придется время от времени убивать», – сказал бы он.

«Нет. Мне не подходит. Я не способна так жизнь любить, чтобы убить».

«Даже ради себя?»

«Ради никого».

– Я пошутил, – сказал он вслух, едва сдерживая обиду в голосе. Обиду на недалекость Шарлот: он предложил бессмертную жизнь, а она выбрала болтовню о шляпках. Ясно почему – не любила его. Или любила, но не так как Франсуа хотелось, поверхностно, с расчетом. Слишком многого от нее ожидал? Значит, сам виноват. В следующий раз будет умнее… В следующий раз? Да. Потому что ясно: с Шарлот у него не получится.

Очарование душистого, майского вечера вмиг пропало. Франсуа овладела печаль, которая усугубилась ощущением несправедливости: хотел от всей души сделать подарок, а ему плюнули в лицо. Поднялось раздражение – на все, что окружало: на пыльную дорогу в камнях, на заросшую сорняками обочину, на требовавший постоянного ухода виноградник, на его простоватого хозяина… Разочаровался во всем Шале де ла Гранде. Здесь не поняли Франсуа, не желали принимать его любви, не собирались отправляться вместе в вечность.

Шарлот уловила холод в его голосе. Причины не поняла, выяснять не стала. Ссориться по пустякам не в ее легком характере, тем более с возможным будущим мужем. Остановилась, внимательно поглядела на спутника. Хотела что-то кокетливо-незначащее сказать, а вырвалось другое:

– Слушай, Франсуа, почему у тебя глаза такие странные? Разного цвета. Ты не колдун?

– Колдунов истребили в средние века. На кострах инквизиции, – не слишком дружелюбно ответил он. – Пойдем обратно. Холодно становится. Еще простудишься, месье Дюран меня ругать будет. – И первым развернулся к дому.

С того вечера едва начавшиеся отношения с Шарлот сами собой заглохли.

Потому Франсуа, выпивая за столом с месье Дюраном, проводил девушек равнодушным взглядом и не подумал присоединиться.

Вскоре он с виноградников ушел. В Бризон – высокогорный городок подальше от Шато, чтобы ни Шарлот, ни других знакомых ненароком не встретить. Купил уединенный домик на окраине, стал заниматься ремеслом. Гончарным. Пригодился художественный талант. Лепил из глины кувшины, тарелки, игрушки, раскрашивал, продавал по воскресеньям на рынке.

Жил отшельником. С соседями знакомств не заводил – не желал расспросов. С женщинами не встречался: для серьезного был не готов, развлечения ради – неинтересно.

Долго пытался заглушить обиду. На Шарлот или на себя? А, неважно. Обида всегда гложет, когда отношения рвутся. Если переложить вину на другого, обидно за себя как жертву. Если принять вину на свой счет, обидно за того, кто был дорог. Вот такая дилемма – как обоюдоострый меч.

Жизнь в заботах о хлебе насущном Франсуа удовлетворяла. Не то, чтобы очень нравилось, но – сойдет, другое искать неохота. Лет через десять отпустил бородку, чтобы постоянные покупатели не задавались вопросом – почему возраст на них оставляет отпечаток, а на нем нет. Еще через десять лет волосы подлиннее отпустил, шапку надел – чем не старик!

А обида точила. Еще самоедство. Задавался вопросами: что сделал не так? Любил ли он Шарлот на самом деле? Не поставил ли эгоизм выше взаимности? Женщины ведь особые существа, внутренностями фальшь чуют. Не потому ли она не согласилась… Ну да поздно.

Из разговоров с клиентами Франсуа случайно узнал, что Шарлот давно вышла замуж, очень удачно – за отцовского управляющего, который потом стал хозяином де ла Гарде. Через тридцать лет после того их разговора загорелось посмотреть на нее – постаревшую, подурневшую. Чтобы утишить обиду чувством исполнившейся мести. Низко? Неблагородно? Да. Еще – эгоистично. А иначе не получалось обрести покой.

Как-то в воскресенье собрался Франсуа в церковь Святого Верана неподалеку от виноградников Шато, куда раньше ходила Шарлот. Надеялся, она с замужеством привычек не изменила, храм посещала как раньше регулярно – по выходным и праздникам.

Злорадное любопытство подстегивало посмотреть, как с ней время обошлось. Себя показать молодого. Постригся, побрился – в пику Шарлот. Пусть узнает его – неизменившегося. Ужаснется собственной ошибке. Затоскует по вечной молодости, от которой опрометчиво отказалась. Переложит тогда Франсуа свою обиду на ее плечи, достаточно она над ним поизмывалась.

Была Страстная пятница, которая выпала на конец марта. Самое волнующее время, когда распускается все: листья на деревьях, цветы на лугах, румянец на девичьих щечках…

Двухчасовую службу выстаивать он не собирался, явился к концу. Церковь была переполнена, воздух сперт несмотря на стоявшие нараспашку двери. Франсуа встал у входа: пробраться вперед не имел ни возможности, ни необходимости.

Чтение из Евангелия не слушал, за обрядом, происходившим у алтаря, не следил, оглядывал присутствующих со спины и сбоку. Знакомых не заметил. Когда хор отпел псалмы, а священник сказал «аминь!», народ потянулся к выходу – чинно, неторопливо. Мужчин Франсуа пропускал мимо, в женщин впивался жадным взглядом.

Каково же было его удивление, когда увидел Шарлот – ничуть не постаревшую, наоборот, цветущую как никогда. Не может быть… Обознался? Пригляделся. Нет, точно Шарлот: те же брови уголком, та же ямочка на левой щеке. Даже наряд тот же – белая кофта с рукавами, юбка и куртка, расшитая цветами по черному полю. Прежние быстрые глаза – которыми кольнула его и, не узнав, отвернулась.

Странно. Невозможно. Нелогично.

Механически перевел взгляд на следующих за ней. Погоди-погоди. А кто та толстая мадам, что ковыляет сзади? Черт, да вот же она… надо так ошибиться! Мать в молодости и дочь сейчас – похожие, как две виноградинки.

Вздохнул со злорадным облегчением.

Старость безжалостна к людям, меняет до неузнаваемости. Франсуа не ожидал метаморфозы, произошедшей с Шарлот. Прежде тонкие черты лица теперь огрубели и разъехались. Из-под несвежего платка выбилась седая прядь. Та трогательная ямочка на щеке, которую Франсуа любил когда-то целовать, скрылась в складках жира. Раньше Шарлот была подвижной как белочка, секунды не могла усидеть на месте. Теперь ступала медленно, переваливаясь с боку на бок, как…

Не желая даже в мыслях оскорблять бывшую «почти невесту», не стал подбирать сравнение. Чтобы не усугублять, не танцевать на костях. Она и без того наказана временем.

Рядом шел невысокий, сухощавый, с нарочито прямой спиной мужчина, который недвусмысленно стрелял по молодым женским лицам глазами в красных прожилках.

Годами копившиеся упреки к Шарлот мгновенно растворились. «Вот кого ты нашла вместо меня, – подумал Франсуа. – Выпивоху и бабника». Он был отмщен.

Но не был счастлив. Снова и по-старому.

Он вернулся к исходной точке. Прожил сотни лет, а не продвинулся ни на шаг. Был так же одинок и нелюбим, как в детстве. Заброшен. Никому не нужен. Не дорог. Недостоин – посочувствовать, поговорить, обнять. Он отомстил Шарлот, но обиды не покинули, только видоизменились. Спрос за них Франсуа направил к небесным силам, поднял взгляд к куполу храма.

Какой злой рок его преследует?

Зачем он вообще появился на свет?

Легче всего было бы предъявить претензии отцу и маме, но они не виноваты. Зачали сына в любви и желали только лучшего – в том Франсуа не сомневался. Невозможно представить, что кто-то ждет ребенка с мыслью «родись, чтобы стать несчастным». Это неестественно, не заложено в родительский инстинкт ни у людей, ни у животных. Тогда кто повинен в его хронических неудачах и тоске?

Франсуа окинул взглядом толпу перед собой, будто выискивая мудреца, способного доходчиво разъяснить, словом высшей истины удовлетворить ум и сердце. Но нет, у людей спрашивать бесполезно. Не до чужих бед им, со своими бы разобраться. Приходят в церковь, чтобы найти утешение. У кого?

За ответом Франсуа обратил взгляд дальше – к самому алтарю, где возвышалась статуя Христа.

Статуя была сделана мастерски и выглядела как живая. Сын Божий, пробитый гвоздями, терпел муку, о которой догадывался каждый, смотревший на него. Непереносимое страдание читалось на лице, брови вопросительно подняты: за что? почему я?

Те же самые вопросы бередили Франсуа.

Значит, не он один – это первый ответ. Второй: когда тебе плохо, вспомни, что есть люди, которым в сто раз тяжелее.

Теперь ты знаешь, Франсуа. Полегчало?

Едва ли. Кажется, наоборот. Придавило невозможностью изменить. Достичь чего-то значимого: для человечества – всеобщего благоденствия, для себя – удовольствия от жизни. Разве смысл ее в страдании? Не может быть. Человек слишком сложно устроен, чтобы существовать примитивно: в молодости – изнурительный труд, в старости – немощь и жалобы. Для чего даны ему тонкие чувства и пытливый ум? Почему моменты радости так редки, а печали так навязчивы?

Еще одна, чуть ли не богохульная мысль пришла: если даже Сын Божий был обречен на мучения, имеют ли право простые смертные и бессмертные роптать на судьбу? Или другое. Давно известно: кому многое дано, с того спрос больше. Значит ли это, что Франсуа на судьбе написано расплачиваться неудачами за привилегию жить вечно? Но его ли это выбор? И в чем вообще его личная вина?

Будто пьяный ковыляя на неверных ногах, возвращался он домой. Устало плюхнулся на табуретку. Налил мускатного вина, выпил, часто и громко глотая, не ощущая вкуса – как воду. Поставил локти на стол, пальцами заехал в волосы. Начал их драть. Потом грохнул кулаком по столу – еще раз, еще раз и еще. Хотел заплакать, но стало неудобно перед собой. Крестоносцы не плачут. Переносят боль и обиды молча.

Но небезропотно. Франсуа – не послушная овечка, злым роком предназначенная для заклания. Он вампир и человек, выпутается из лабиринта вопросов, разрубит опутывающую несчастьями цепь.

«Не торопись, дай себе время. Выпей еще, чтобы раскрепостить ум, очистить душу от взбаламученного мусора сомнений».

Он налил, опять не смакуя опрокинул в горло. Стукнул кружкой по столешнице, уставился на бутыль мрачным, ненавидящим взглядом, как на заклятого врага. Предъявил ей претензии – за неимением другого ответчика.

Не везет на родине категорически. Франция осточертела. Куда теперь направить стопы?

Бутыль не ответила. Франсуа схватил ее, размахнулся, запустил в стену. Бутылка грохнула напоследок и исчезла, оставив на полу осколки, а на стене следы от бордовых слез.

Ночь он не спал. Наутро решил – настало время поменять географию проживания.

В то время в Европе начинался американский бум. Франсуа продал дом, собрал скромные пожитки и сел в Марселе на первый же фрегат до Нового Света под названием «Сердитый». Название точно соответствовало его настроению.

Да, он был зол. Обижен, разочарован. Но та кипучая ненависть, гонявшая его по крестовым походам, бросавшая в гущу сражений с риском потери головы, грозившая выйти из-под контроля – та ненависть улеглась.

Наверное, он старел. Не физически, ментально. Взрослел, учился держать себя в руках. Учился воспринимать мир таким, какой он есть – не оправдывающим ожиданий, не идущим навстречу с доброй улыбкой и словом поддержки. Вспомнились слова отца «у тебя все наладится», смутно, недоверчиво. Сколько веков прошло, а почему-то Франсуа до сих пор не нашел твердой почвы под ногами. Родных-друзей нет. Первая любовь не удалась. Родину пришлось покинуть… Найдет ли счастье в чужом краю?

Пришло время убедиться.

Когда фрегат отвалил от пристани, тяжело переваливаясь на волнах как жирная гусыня на лапах, Франсуа встал у борта, в последний раз взглянул на Марсель. Он выглядел как любой другой портовый город ранним туманным утром: грузчики с тюками на спинах, шустро бегающие туда-сюда; торговки рыбой, визгливо зазывающие клиентов; мальчишки-беспризорники, шныряющие по воровскому делу.

На деревянных мостках кучка провожающих, махающих вслед фрегату: женщины платочками, мужчины шляпами, и никто – Франсуа. Если бы нашелся хоть один человек, который погоревал о его отъезде! Который пришел бы проводить. Сказал короткое напутственное слово. Да просто махнул бы рукой…

Нет, родина о нем не поплачет и не вспомнит. Он забудет ее в ответ. Знал, что уезжает навсегда. Стало жаль себя. Раньше был только одиноким, теперь – одиноким и бездомным. Франсуа вздохнул. Горестно. Он оставлял здесь только упреки судьбе, непонимание и тоску, но все равно расстроился.

Покидать родные места всегда печально, особенно когда отправляешься в неизвестность. Которая, впрочем, может оказаться приветливой – такое не исключено. Зависит, кроме прочего, от личного настроя. Франсуа понял: не стоит являться в Америку с дряхлым багажом старых обид – это глупо. Также не стоит уезжать, затаив зло – это несправедливо. Надо простить родину и отпустить.

И он простил – как прощают близкого человека, полностью и без условий. Но не забыл уроков. Он надеялся, что на чужбине будет лучше, и странное дело – почувствовал себя предателем по отношению к Франции. Когда-то он был ее патриотом…

Разозлился на собственное мягкодушие.

«Не хватало еще пустить слезу, – сказал, насмехаясь над собой. – Просто поддался настроению провожающих и отплывающих. Минуты расставанья всегда тяжелы, даже если уезжаешь без сожаления. Для печали резона не имею. Мне не с кем прощаться. По мне некому плакать. Наверное, так и надо».

Франсуа отошел от борта и остановился поодаль, за спинами других пассажиров. Его место тут же заняла женщина, бедно одетая в черное и серое. Ей было с кем прощаться. Одной рукой она судорожно прижимала к себе мальчика лет восьми, другой так же судорожно махала кому-то на пристани. Она громко всхлипывала, время от времени подносила платок к глазам, чтобы утереть. Лица ее Франсуа не видел. Только поникшие плечи, нервные пальцы, которыми она то теребила ребенка за худенькое плечо, то нервно гладила по спине, будто проверяя в наличии ли он, ее опора, смысл жизни, родная душа. Видно – уезжала не по своей воле. Бежала не от довольства и благополучия. Подобно Франсуа тоже надеялась найти счастье на чужбине?

Трогательность момента его все-таки задела. Когда рядом плачут, горько и безутешно, трудно остаться невозмутимым. Франсуа вздохнул еще раз. Постоял в нерешительности. Перешел на другую палубу, на нос. Посмотрел на форштевень, длинным концом выходивший далеко за пределы корпуса. Острый как копье, он указывал путь на запад – в новую страну. Станет ли она для него «землей обетованной»?

Стоял несильный, попутный ветер. Он надувал паруса и выдувал хандру из мятущихся душ, заполняя их зыбкой надеждой, которая не покинет – по крайней мере на время путешествия.