Читать книгу Лугару - Ирина Лобусова - Страница 2

Одесса, шестой километр Овидиопольской дороги,

конец мая 1937 года

Впереди показались крыши домов. Они выступали из-за деревьев в каком-то просто обжигающем, неприлично ярком, не нужном ему сейчас, свете луны, заливающем щедро окрестности растопленным серебром. Это серебро, как на фотопленке, проявляло очертания крыш – казалось, что они находятся совсем близко.

Там – поселок. Значит, осталось еще немного. Он закусил губу. Капли крови потекли по подбородку, обжигая остывшую кожу непривычным теплом, но он почти не чувствовал боли.

Что была эта боль по сравнению с окровавленными лоскутами его спины, с изувеченными руками и ногами? Там, давно, в прошлом, меньше месяца назад – дней, тянувшихся для него больше, чем десятки лет, боль была подобна слепящему раскаленному фонарю, терзающему его мозг невыносимыми, болезненными ожогами. Это было похоже на котлован, где его варили, и по ночам, впившись зубами во все, что он мог найти на каменном полу камеры, он даже плакал от боли, в темноте скрывая этот невыносимый позор. Смешно вспомнить! Тогда на его спине еще оставались клочки целой кожи, а на руках и ногах – целые, не сломанные, не обожженные пальцы, и с ногтями, под которые еще не засовывали раскаленные иголки, выворачивая наизнанку и ногти, и все, что оставалось еще живым…

Тогда он наивно думал, что это боль. Но потом она как-то трансформировалась, словно съежилась до объема его вселенной, исключительно его мира, в котором больше не было мест для других миров. И он… сжился с ней, стал с ней одним целым, приняв эти ослепительно яркие точки алых сполохов, все еще порой тревожащие нервные окончания его измученного тела…

Так было. До тех пор, пока до крыш домов поселка – людского жилья – не оставалось нескольких коротких шагов. Стоящих больше, чем годы обычных человеческих жизней. Теперь, разглядев его смутные очертания за сельской грунтовкой, в темноте, он вдруг воспрял духом от этой огромной, долго сдерживаемой боли, отбросил ее. Боль стала… его крыльями к свободе. Крыльями, позволяющими взлететь над всем, оставив под собой мир, в котором бетонные блоки стен с колючей проволокой, к которой был подведен ток высокого напряжения, оказались всего лишь бездной, трещиной в земной коре, уводящей вглубь, к самым потаенным глубинам боли и страха, о которых и понятия не имел Данте, описывая свой ад…

Мощный луч прожектора вдруг резко полоснул по земле, высветил полоску пожухлой травы у обочины грунтовой дороги и, увеличиваясь в размерах, как глаз хищника, принялся шарить вокруг, рыская в поисках добычи – окровавленного куска мяса, в котором никто больше не признал бы человека.

Прожектор в глухой ночи, вопреки осторожности, тщательно соблюдаемой под грифом государственной тайны, включенный на всю мощь, означал: что-то произошло… Ночью свет прожектора был запрещен – так же, как и собачий лай. Чтобы не тревожить жителей близлежащих сел, собак по ночам запирали в вольеры.

Но то, что прожектор включили, означало: руководство потеряло контроль, и это беда. Прожектор словно искал добычу, словно намеревался поглотить и заживо спалить своим оглушающим светом.

Это его искали. К счастью, он точно знал, что сирены были запрещены. Но и без них слепящий прожектор в ночной темноте, исполняющий безумный танец по почти открытому полю, внушал чувство такого ужаса, по сравнению с которым все остальное казалось детским лепетом.

Он бросился на землю, быстро скатился в придорожную канаву и так застыл, вдавившись лицом в жирную, чуть влажную землю. От нее шел сладковатый запах тления, словно там, под этой землей, разлагалась живая плоть. Он поневоле подумал, что там могло быть на самом деле – наверняка траншея: рытвина в этом месте означала только то, что здесь закапывали трупы. И закапывали плохо, чуть присыпая землей, оттого так сильно чувствовался сладковатый, приторный запах.

Странно, но он вдруг поймал себя на том, что этот запах, ужасающий в нормальных условиях, совсем не внушает ему отвращения. Ноздри его сладко затрепетали, стараясь уловить малейшие оттенки, мельчайшие нюансы этого запаха. А из груди вдруг вырвался какой-то странный всхлип, напоминающий то ли рычание, то ли стон.

Он лежал и вдыхал этот аромат почти разрытой могилы, а прожектор все бился и бился по земле, словно пытаясь преодолеть пределы возможного, расширить свои границы. Когда он понял, что прожектор не достает до траншеи, он едва сдержал крик. Спасен!

Несколько сантиметров темноты означали спасение. И, все еще прижимаясь лицом к земле, он медленно пополз вперед, стараясь достичь грунтовой дороги, куда точно не попадал свет прожектора.

И вдруг свет исчез. Руководство пришло в себя и вырубило панику. Это означало, что его собирались искать по-другому. Он ни секунды не сомневался в том, что за ним будет погоня. Он знал это в тот самый момент, когда сквозь обрушившийся прямо на него тоннель подкопа, с трудом, можно сказать, чудом выбрался в поле. Буквально вывалился, оставляя в земле кровавые следы, задыхаясь от неистовой жажды свободы, смешанной с таким мощным отчаянием, что за его плечами словно крыльями распускались новые, невозможные жизни, заставляя дышать снова и снова и бежать снова и снова.

Прожектор, погаснув в этой долгой ночи, означал шанс, за который стоило отдать всю свою кожу. Кое-как поднявшись на ноги, он как мог быстро зашкандыбал по рытвинам и колдобинам, больно ударяясь об острые камни земли распухшими ногами.

Но что это? Он вдруг увидел, как крыши домов села стали расплываться, дрожать и словно двоиться, покрываясь какой-то прозрачной дымкой. Что-то происходило с его глазами: он потерял остроту зрения, и очертания предметов теперь казались размытыми, словно их затопили мутной водой.

Он поднял руку к глазам, пытаясь протереть их… И вдруг так и застыл, с рукой, вытянутой на весу. Его кожа стала мертвенно-бледной, он это четко увидел.

В серебристом свете луны это выглядело ужасающе. Его рука словно была вымазана алебастровой краской такого жуткого оттенка, который не решились бы использовать нигде, даже в захудалой больнице. Этот белый цвет вдруг внушил ему такой ужас, что он, не помня себя, принялся бить и щипать свою руку, пытаясь вызвать прилив крови к коже.

Но это не помогло. Его кожа почти потеряла чувствительность – он совсем не чувствовал боли от этих ударов и щипков. А цвет ее не только не покраснел, наоборот – приобретал все более белые оттенки, чем-то похожие на синеватые переливы льда…

Его стало знобить. Он почувствовал страшный холод, несмотря на то что начиналось лето и жара уже стояла и по ночам. Тело его стала колотить не поддающаяся контролю дрожь, постепенно переходящая в лихорадку. Он почувствовал, что у него резко повышается температура тела. Его словно окунули в кипяток, и жар заполнял каждую клетку, каждый сантиметр его тела.

Впереди показались деревья – он скорей почувствовал, чем увидел их появление. Вытянул руки вперед, и вскоре уперся пальцами в шероховатый ствол. Деревья означали, что он вошел в деревню. Прислонился лицом к прохладной коре, пытаясь унять жар. Но это было невозможно.

Странное это было село! Здесь не слышалось ни единого звука, не было даже лая собак. Словно все жители резко попрятались в дома, толстыми ставнями и дверями отгородившись от остального мира, боясь встретиться с царящим вокруг злом.

А может, так оно и было на самом деле. Люди прятались, зная, чтó находится за бетонным забором с колючей проволокой под высоким напряжением, вдруг выросшим посреди лесопосадки и полей. И этот бетонный прямоугольник внушал им такой ужас, что они приучили даже местных собак не лаять по ночам.

А между тем в селе их было полно. Он отчетливо чувствовал запах этих злых псов, слышал их встревоженное дыхание за стенами будок. Странные собаки… Странное село…

Он отошел от дерева, сделал несколько шагов вперед, и вдруг неожиданная, жуткая, непередаваемая головная боль скрутила его с такой силой, что он едва не потерял сознание. И тут он перепугался не на шутку: эта головная боль была настолько мучительной, что впереди он уже увидел слепящие вспышки ярких взрывов, которые случались, когда его мозг реагировал на непривычное ощущение.

Он сжал руками виски, но это было бесполезно. Боль усиливалась, с каждой секундой, с каждым мгновением, и он уже ничего не мог с этим поделать.

Вдруг он стал испытывать сильную жажду. Язык его распух, весь рот словно горел огнем. Он пошел вперед и почти сразу уперся в деревянный забор дома на отшибе. Там он увидел, что за забором стояла бочка, полная дождевой воды.

Дальше он так и не понял, как это произошло и откуда в его изувеченных пальцах появилась такая сила. Он просто прикоснулся к дощатому забору и легко выломал несколько досок сразу, буквально вынул их из деревянной опоры – как спички из спичечной коробки. Затем ступил в образовавшееся отверстие.

Из собачьей будки, которую он сначала не заметил, вынырнул пес. Он был не привязан. Огромный злобный монстр размером с теленка, с оскаленными клыками, с которых капала слюна, издал глухой рык и замер в прыжке, чтобы броситься на него и вцепиться в горло… Но вдруг…

Он обернулся и встретился взглядом с безумными глазами собаки. И вместо прыжка та вдруг испуганно, трусливо присела на задние лапы, опустила голову, заскулила… Все это выглядело так, словно он огрел ее бревном. Затем, все так же тихонько скуля, собака стала пятиться назад и наконец спряталась в своей будке.

Но ему некогда было думать о странном поведении собаки. Он опустил голову в бочку с водой и принялся пить – жадно, захлебываясь, давясь, чуть ли не утопая… Но чем больше он пил, тем мучительней становилась жажда, и он никак не мог ее утолить.

Дыхание его стало затрудненным и хриплым. На теле выступила испарина. К головной боли добавилась боль в руках и ногах.

Его конечности стали распухать на глазах, и он вдруг увидел, что они увеличиваются в размерах. Пальцы на ногах искривились до такой степени, что врезались в старые стоптанные ботинки. Он сбросил их и сразу же почувствовал облегчение. Прохладная земля приятно холодила босую кожу распухших стоп.

Внезапно, непонятно почему, он стал испытывать страх. Ему стало казаться, что за ним следят сразу со всех сторон. Двор убогого сельского домишки показался ему замкнутым пространством, из которого любой ценой нужно было вырваться, бежать. Удержать его здесь не могла даже бочка с водой.

Он заметался по двору и вдруг согнулся пополам. Желудок скрутило с такой силой, что его буквально вывернуло. С ужасом он обнаружил, что во время рвоты вместе с водой, которую он только успел выпить, вышла какая-то густая слизь.

Грудную клетку стало жечь, словно ее прижигали огнем. Из его горла вырвалось какое-то гортанное бормотание, и с ужасом он понял, что если бы кто-то посторонний услышал сейчас его речь, то не смог бы разобрать ни слова.

Снова, заметавшись по двору, он буквально выпрыгнул на дорогу в отверстие в заборе, буквально отталкиваясь от земли руками и ногами.

На дороге были острые камни – но, ступая по ним, он совершенно не ощущал боли.

Под ярким светом луны дорога казалась белым полотном. Запрокинув голову вверх, к небу, он вдруг залюбовался луной, которая прямо на его глазах стала менять оттенок с желтовато-лимонного на багрово-красный – и так до тех пор, пока в его глазах не заплясал сочный, кроваво-алый цвет…

Красная луна… Не отрывая глаз, он все смотрел и смотрел на алый диск, стараясь запечатлеть в памяти мельчайшие детали этого невиданного зрелища.

Щелчки затворов – звук, который он не смог бы спутать ни с чем, – вдруг вырвали его из этого оцепенения.

– Стоять! Руки за голову! – Голос, зычно прозвучавший в темноте, показался ему комариным писком.

А между тем он был окружен. Он видел вооруженных винтовками солдат в форме НКВД, которые старались зайти к нему с тыла. Так вот почему выключили прожектор! Руководство приняло хитрое решение. Они знали, что он пойдет к поселку – больше здесь некуда было идти. И вместо того, чтобы привлекать внимание ярким светом, решили устроить засаду. Мудро, ничего не скажешь! Он даже усмехнулся мысли: против кого теперь обернулась эта хитрость? Против него? Или против них?

– Стоять на месте! Стрелять буду! – взвизгнул стоящий впереди солдатик, целясь в него из винтовки, когда он сделал несколько шагов. И, несмотря на оружие, солдатик почему-то стал пятиться.

Он вдруг почувствовал острый, пряный, самый искусительный запах людского страха! Это пьянящее ощущение ударило ему в голову, как молодое вино. Теперь они поменялись местами!

Теперь уже не он дрожащий, трясущийся ошметок жалкого человеческого мяса, который теряет последние капли достоинства под прицелами ружей! Теперь они боятся его, и так отчетливо, так сладостно он чувствует этот присутствующий в воздухе пьянящий страх!

Лицо солдатика показалось ему ослепительно-красным. Запрокинув голову вверх, к луне, он засмеялся. Стоящие по кругу преследователи вдруг побросали винтовки и бросились врассыпную. Он медленно пошел вперед, не сводя глаз с лица солдатика.

Тот вдруг тоже отбросил винтовку и неожиданно стал креститься – быстро, с размахом, всей пятерней… С его дрожащих губ стекала вязкая струйка слюны, а на форменных брюках стало расплываться большое темное пятно…

Последнее, что он видел перед тем, как все заполнил диск раскаленной красной луны, были глаза солдатика с расширенными до предела зрачками, неподвижно уставившиеся куда-то ему за спину. Затем луна приблизилась вплотную, и стало красным абсолютно все…

* * *

Одесса, Лузановка, Одесса,

начало июня 1937 года

Забор был сломан не просто так. Вот уже несколько поколений обитателей детского лагеря упорно проделывали брешь в каменной кладке с деревянной калиткой, расшатывая ее и сбивая камень. В результате образовалось довольно приличное отверстие вровень с землей.

Взрослый человек пролез бы в него с трудом. А вот подросток – с легкостью. Впрочем, именно на подростков, трудных обитателей лагеря в Лузановке, и была рассчитана древняя выщерблина – еще одна достопримечательность лагеря для трудных детей.

Трое мальчишек лет десяти с легкостью протиснулись в лаз и вскоре оказались за пределами лагеря, прекрасно ориентируясь в темноте. Близость моря наполняла воздух прохладой. Было далеко за полночь, и окрестности лузановского парка заполняла густая, сочная темнота, не нарушаемая ничем, даже редкими тусклыми огоньками в окнах жилых домов.

Лузановка была удивительно красивым местом! И хоть старые одесситы, упорно не замечая красот природы, по-прежнему именовали ее селом, все равно этот райский уголок природы достоин был самых восторженных взглядов.

Это было бывшее имение семьи Лузановых. В 1819 году император Александр I пожаловал эти земли генерал-майору от инфантерии Фоме Лузанову, который основал там имение и село. Так весь микрорайон и получил это название – Лузановка. Это была северная граница дореволюционной Одессы, однако сохранились старые карты, на которых эта местность не входила в черту города.

В 1924 году на окраине Лузановки был основан «Солнечный лагерь» для беспризорников. Это было нечто вроде приюта для детей, которых забирали с улицы. Он пользовался дурной славой – возможно, потому, что беспризорники, познавшие сомнительную сладость криминальной свободы, с трудом поддавались дисциплине и хоть какому-то воспитанию.

Они давно уже не были детьми, эти обитатели улиц времен гражданской войны, видевшие на своем коротком веку то, что не доводилось видеть и многим взрослым. Они не хотели учиться грамоте, они хотели учиться воровать. Поэтому воспитателями в лагере и работали бывшие военные, больше похожие на тюремных надзирателей, чем на педагогов. И порядки там были соответствующие.

В 1930-е годы лагерь в Лузановке преобразовали в санаторий «Украинский Артек». Контингент расширился – теперь в нем отдыхали и дети из приличных семей рангом пониже, получившие путевки в лагерь за отличную учебу и примерное поведение.

Но у старожилов Лузановки лагерь по-прежнему пользовался дурной славой. Была в нем какая-то особая атмосфера, развращающее действующая на детские умы. А потому часто случалось, что курить и пить алкоголь дети начинали именно в этом лагере. А еще многие обитатели по ночам отправлялись на поиски приключений – с помощью тайных лазеек, так удачно оставленных в заборе их авантюрными предшественниками.

И не любоваться красотами ночного моря лезли в лесополосу рядом с пляжем трое мальчишек, сбежавших из лагеря. Карманы одного оттопыривала стеклянная бутылка из-под кефира – туда было налито домашнее вино. А в карманах другого был табак, выпотрошенный из окурков, и папиросная бумага для самокруток.

Двое из них были старожилами – нагловатые, бойкие, они явно отправлялись в ночное странствие из лагеря не в первый раз. Третий же, щуплый конопатый мальчишка с почти белыми, выгоревшими на солнце волосами, нарушал правила лагеря впервые, от чего сильно нервничал и даже трусил по-настоящему, это было отчетливо видно.

Однако именно он упросил мальчишек взять его с собой ночью. И в доказательство серьезности своих намерений раздобыл бутылку вина, после чего был незамедлительно принят в компанию. Вино он украл у одного из вожатых, подсмотрев, что тот принес его к себе в комнату. В окрестностях были хорошие виноградники, и местные жители охотно продавали домашнее вино, пользовавшееся большим спросом, – из-за вкуса и дешевизны.

Мальчишки все вместе рванули прочь от забора лагеря, немного пропетляли в посадке и наконец оказались на берегу. В отдалении виднелись разбитые рыбачьи лодки. Именно туда они и пошли, уже устав, тяжело ступая по песку и стараясь не сильно отдаляться друг от друга.

Море было удивительно тихим. Похожее в темноте на черные чернила, оно напоминало о себе только удивительным запахом с примесью соли да редким красным среди черноты огоньком вдали – это виднелся знаменитый одесский маяк.

Пацаны присели на лодки, отхлебнули по очереди из бутылки. Принялись набивать самокрутки, делая это неумело – часть табака просыпалась на песок.

– А если вдруг… А пройдет кто? – Щуплому мальчишке даже глоток вина не придал храбрости, и он страшно трусил, поглядывая на невозмутимые лица своих товарищей.

– Да не дрейфь, халамидник!.. – хмыкнул старший. – Шо шкворчишь, как кура на вошь? Развел тут холоймес! Да засунь те шкварки до ушей на свою беременную голову и держи фасон! Тю! Тряпка ты фильдеперсовая, шлимазл подшкваренный… – Было видно, что он вовсю старается походить на взрослого биндюжника.

Вскоре самокрутки были розданы. Мальчишки затянулись. Щуплый сразу же страшно закашлялся и уронил самокрутку на песок. Двое других разразились хохотом.

– Ой, картина маслом! Ушастый фраер на шухере! Лопни мои глаза, шоб я до конца жизни такие видел! – смеялся старший.

– Та засохни, шкрябалка ты протухшая! – внезапно прервал смех второй. – Шо, за уши мозга закипела, сам забыл, где такой был?

Резкий скрип заставил замолчать всех троих. Они замерли, прислушиваясь.

– Да нету здеся ни об кого, – неуверенно хмыкнул старший, – окромя халамидников…

– Та не скажи! – нервно отозвался второй. – А может, и не одни мы здеся! Ты легенду о человеке-свинье слышал?

– Шо? – Щуплый мальчонка просто на глазах задрожал. – А оно это как?

– Человек-свинья. Чудище, которое ходит по окраинам Одессы. После полуночи выходит, – коротко бросил старший. – Так… Стоп… Ты шо, за человека-свинью не слышал? – не поверил он.

– Нет… – побледнел щуплый.

– Та, может, и нету его, – хмыкнул еще один беглец. – Люди, может, языком мелют, брешут. А может, и есть. Я вот за то уже как за пару дней такое заслышал.

– Люди просто так говорить не будут, – убежденно произнес мальчишка, который и заговорил о человеке-свинье, напряженно вглядываясь в темноту.

Прошло минут пять. Все было тихо.

– Скупнуться бы! Кто со мной? – вдруг снова заговорил старший.

– Ни за жисть не пойду! – помотал головой второй. – Тут за днищем лодки можно схорониться, а как до пляжу пойдешь, оно тебя и схватит! Свиньи – они знаешь, как плавают?

– Свиньи плавают?! – вытаращился на него старший и вдруг, явно подражая взрослому, заржал, очевидно, представляя себе большую свинью, уверенно плывущую в водах Черного моря.

– Тю, бовдур! – обиделся второй. – Конечно плавают! Только кто им даст?

Слушая перепалку, щуплый мальчонка сидел ни жив ни мертв. Ему явно было не до смеха.

– Та расскажи, шо заслышал, – старший резко оборвал смех. – Бо народ такое говорит… Шо за шухер на постном масле? Человек-свинья – откуда оно взялось?

– А я знаю? – загадочно пожал плечами приятель. – Я его за штаны держал, шоб подглядеть, докуда оно вылазит? Люди говорят, та и я говорю.

– Ну, рассказывай вже! – нетерпеливо скомандовал старший и, сделав большой глоток вина, заерзал на неудобном, жестком боку старой лодки, приготовившись слушать.

– Чудище это… Ну, чудовище, которое ходит по окраинам, – поправился мальчишка, – хрен знает, откуда оно взялось! Но все, кто видел его, либо сошли с ума, либо попали к нему на зубы…

– А кто ж тебе рассказал-то? – хмыкнул старший.

– Та не перетыкивай меня, шлемазл! – вдруг рассердился автор страшного рассказа. – А то за чудище вообще говорить не буду!.. – Помолчав, он продолжил. – Так вот, оно ходит по окраинам Одессы, а выходит в полночь. И ест людей. Чудище высокого роста, ходит в плаще, даже летом, в широкополой шляпе. А главное…

– Что главное? – пискнул щуплый мальчишка.

– Главное – оно имеет свиное рыло, из которого торчат острые клыки! Понял? А кто встретит этого свино-человека, тот должен отдать ему не только душу, но и тело, бо это свиное отродье питается только человечиной. И предпочитает маленьких детей!

– Ага, конопатых! – снова засмеялся старший.

– Шо ты ржешь, как конь? – возмутился рассказчик. – Знаешь, за сколько людей оно вже поело? – И, вдруг заговорщически понизив голос, произнес страшным голосом, оглядываясь по сторонам, в темноту: – Мой дядька его видел… В Татарке, в селе этом, что по дороге к Овидиополю. А дядька мой работает в НКВД!

– Шо ж не пристрелил? – посерьезнел старший.

– Стрелял, – кивнул мальчишка. – Так пули его не берут! Дьявольское отродье! Дядька сказал: отродясь не было такого страху.

– А сюда оно не придет? – после долгой паузы прошептал щуплый.

– А кто знает? – ответил рассказчик. – Чудище, сказали, ходит по окраинам. А Лузановка – окраина Одессы, между прочим!

– Так, ну всё! – прикрикнул старший. – Достали уже! Мы сюда шо, за хрень всякую слушать прилезли? Нету никакого монстра! Поняли? Нету! А дядька твой пьяным был – напился да придумал, шоб не погнали из органов!

– Сам ты напился! – Мальчишка возмущенно вскинулся, сжав кулаки. – Да ты…

Резкий, утробный вой вдруг прорезал темноту и плавно перешел в глухой рык, еще долго стелющийся над морем, затихая.

– Мама… – побледнел старший. Щуплый мальчишка вдруг заплакал. Рык повторился, раздался с новой силой. Теперь он звучал все ближе и ближе. Путаясь в штанах, сбивая друг друга с ног, сорвавшись с места, мальчишки изо всех сил рванули в темноту…