Читать книгу Хроники Тридевятого - Ирина Май - Страница 1

Художник и поэт

Ян Ошин-младший служил шутом при дворе Тридевятого царства. Именно поэтому все его так и называли – Шут.

Ян и сам мысленно именовал себя так. Для него прозвание «Шут» давно стало главным и привычным. А что? Нормальное имя – не хуже любого другого. Звучит коротко и понятно, хоть и несколько старомодно; ведь в наше время профессия шута – профессия редкая, можно сказать, вымирающая. Тридевятое царство – одно из немногих на белом свете мест, где она сохранилась в силу традиции.

Шут был человеком подвижным, деятельным; однако любил ясные, спокойные осенние дни. Такие дни настраивали на лирический лад и заряжали энергией. Особенно радовали выходные. Вовсе не потому, что Шуту не нравилась его работа. Просто – в свободное время он успевал без лишней суеты переделать массу увлекательных, трудоёмких дел; да ещё и поразмышлять о материях абстрактных, возвышенных и бесполезных.

Как раз сегодня выдался ясный осенний денёк. Ян Ошин-младший пребывал в отличном расположении духа.

Он сидел на Златом крыльце Царского дворца и рассуждал про себя примерно так: «Прелестная погода. К тому же – суббота. Значит, наш неугомонный царь Иван Иваныч затеял очередное мероприятие для придворных и гостей. В прошлый раз была рыбалка, а сегодня, кажется, бегут полумарафон вокруг Лысой горы. Замечательная традиция! Самое приятное во всём этом то, что участие в этих сборищах добровольное. Можно спокойно отколоться от коллектива и заняться чем-нибудь эдаким, медитативным. Впрочем, каждому своё… Жизнь прекрасна, когда в ней есть свобода выбора, и не нужно добывать эту свободу тяжким трудом или, боже упаси, за неё бороться. Кстати, желающих побегать вокруг Лысой горы или порыбачить всегда пруд пруди. Так что…»

Шут встал, блаженно потянулся, а затем нагнулся и вытащил из-под дворцового крыльца видавший виды этюдник. Молодой человек огляделся, выбирая подходящую позицию, установил этюдник в двух шагах от Златого крыльца, откинул крышку. Всё на месте: небольшой подрамник с туго натянутым холстом, масляные краски, кисти, растворитель, палитра; не забыл и старую мягкую тряпку – ветошь. Довольный осмотром Ошин-младший со словами «И вуаля!» снял Шутовской колпак и бережно положил на нижнюю ступеньку крыльца. В следующее мгновенье он, словно фокусник, достал из-за пазухи берет художника, расправил, надел и углубился в работу над утренним пейзажем.

Царский дворец с нарядным Золочёным крыльцом располагался на высоком берегу реки Серебрянки. Перед зданием простиралась обширная поляна, которую пересекала усыпанная гравием дорожка. Дорожка, слегка извиваясь, спускалась по склону к реке до каменного моста с массивными дубовыми перилами. На противоположном берегу реки, стоял город Лукоморск – столица Тридевятого царства. Со стороны дворца на город открывался прекрасный вид, но Шут выбрал другой кадр. Он смотрел не на север, где раскинулся сказочный город, а на восток, на дельту реки, впадающей в Синее море.

С этой стороны вид был не менее живописным. В устье Серебрянка разделялась на несколько разных по ширине и длине рукавов. Между ними образовались причудливые по форме островки. Они заросли ивняком, кустами вербы, камышом и осокой. Сверху в безветренный час поверхность воды казалась неподвижной. Она четко отражала розовеющее небо и прибрежные кусты, по-осеннему ярко окрашенные.

Ошин-младший, погружённый в работу над этюдом, не сразу заметил, как на поляну перед дворцом вышел молодой человек, долговязый и кудрявый. Он медленно приближался, что-то бормотал себе под нос и в такт словам дергал струны гуслей, висящих на перекинутом через плечо ремне. Гусляр был занят любимым делом – сочинял песню. Увидев Шута, он стал говорить громче и помахал на ходу рукой.

Поэт-песенник слегка заикался, когда переходил на прозу, поэтому свои мысли предпочитал высказывать в стихотворной форме. Думал он тоже чаще всего в рифму.

Поэт декламировал на ходу, подражая при этом высокому, женскому голосу:

Душа взаперти. Запечатана дверца

проклятьем богов, но при нём

трепещет сильнее пугливое сердце,

и щёки пылают огнём.

Нелепой любви непонятная сила

растёт. Чтоб ей вовсе пропасть!

Я это себе и ему запретила -

шутам не положена страсть.

Что делать? Прогнать? Разлюбить? Всё возможно…

Иль быть по расчёту с другим?

А что если тайно с котомкой дорожной

уйти в Тридевятое с ним?

Лежит Тридевятое царство за морем.

Туда очень трудно дойти.

Там чистые реки. Там ясные зори.

Туда девять жизней пути…

Поэт подошёл к Златому крыльцу, уселся на ступеньку, пристроил гусли на костлявых коленях и стал потихоньку перебирать струны, поглядывая на Шута снизу вверх.

Ошин-младший нисколько не удивился. «Старина» Гусля, а это был он, вёл себя обычно. Шут привык к особенностям поведения и речи своего приятеля, и даже находил в его манере изъясняться особую привлекательность. Молодые люди дружили с детства и отлично понимали друг друга.

Художник оторвался от работы и вытер руки ветошью.

– Привет, Гусля! Что это за песня такая? О шутах и страсти?

Поэт в ответ лишь кивнул.

– О! Понял – ты опять собираешься влюбиться или уже влюблён? – Спросил Шут, привыкший к тому, что друг с каждым новым увлечением сочиняет поэму.

Причём, иногда влюблённость пробуждала у Гусляра начало творческого процесса, а иногда выходило наоборот – периоды поэтической активности предшествовали очередному роковому увлечению молодого человека. Шут с непреходящим любопытством наблюдал за ходом этих сложных процессов в ранимой душе поэта.

Гусляр встряхнул кудрявой головой:

– П-п-погоди, не сбивай настрой!

И запел под аккомпанемент гуслей, зажмурив глаза:

Туда девять жизней,

туда девять жизней,

туда девять жизней пути.

И только с тобою,

лишь только с тобою

туда я сумею дойти.

Стихли последние аккорды. Певец открыл глаза, положил гусли на крыльцо, поднялся и вопросительно взглянул на своего единственного слушателя. Теперь долговязый Гусляр смотрел на невысокого Шута сверху вниз.

– Что это было? Кто на этот раз твои герои? – Спросил с интересом тот.

– Т-т-ты здесь ни при чём… Не совсем… Но я хотел, чтобы ты первым послушал, – ответил непонятно поэт.

От избытка переполнявших его эмоций он даже перестал заикаться:

– Я сочиняю поэму. Это трогательная история о любви прекрасной принцессы и шута. Они преодолеют все испытания на своём пути и доберутся до волшебной страны. Здесь влюблённые смогут жить долго и счастливо. Только что прозвучала песня под названием «Наедине с собой» или «Размышления влюблённой принцессы».

Ошин-младший попытался что-то сказать, но Гусляр жестом остановил его:

– Н-н-не спеши, мой скептически настроенный друг, дослушай до конца. Сейчас будет песня шута «Пока не поздно». С этими словами юноша обращается к возлюбленной. С мелодией я ещё не определился, а текст такой:

Лежит Тридевятое царство за морем.

Туда девять жизней пути.

Не хочешь со мной – я тебя не неволю,

но лучше отсюда уйти.

Здесь давит на плечи свинцовое небо,

ни солнца, ни звёзд, ни луны.

Амбары пустеют, и чёрствого хлеба

не хватит на всех до весны.

Глядят исподлобья угрюмые люди.

Они некрасивы и злы.

Уйдём в Тридевятое – хуже не будет.

С собою лишь горстка золы

с родных пепелищ… Я храню её с лета,

с тех пор как сгорели мосты.

По первому снегу уйдём до рассвета,

пока жар души не остыл.

Туда девять жизней,

туда девять жизней,

туда девять жизней пути,

и только с тобою,

лишь только с тобою

туда я сумею дойти.

– Н-н-ну вот… Теперь я готов выслушать критические замечания. Неплохо? Правда ведь?! – спросил с полу-утвердительной интонацией Гусляр.

– Не в этом дело… Твои трогательные истории слишком похожи одна на другую… Тебе не скучно? Вот мне, например, шутовская деятельность поднадоела. Устал от однообразия! Знаешь, как раз сегодня я думал о тебе и хотел предложить кое-что поинтереснее.

Гусляр вопросительно взглянул на друга.

Тот выдержал интригующую паузу и продолжил:

– А что, если нам с тобой написать летопись Тридевятого царства-государства или хотя бы описать жизнь соотечественников? Оставить, так сказать, исторический труд в назидание потомкам. Ты возьмёшь на себя литературно-поэтическую часть работы, а я – административную. Что скажешь?

– А как же поэма моя? – спросил Гусляр нараспев.

– Сочиняй себе на здоровье, одно другому не мешает.

– А в-в-верно ведь! Только пусть летопись будет в стихах. Не возражаешь?

– Ни разу, – весело отозвался Шут.

– С-с-с чего же начать?

– Решай сам. Ты же у нас поэт.

Гусляр принялся нервно ходить туда-сюда вдоль крыльца. Шут с сочувствием смотрел на друга. Наконец поэт остановился и в отчаянии воскликнул:

– В-в-вдохновение! Куда-то ушло вдохновение! Что же делать!?

Шут поднял свой колпак, лежащий на ступени Златого крыльца, почтительно отряхнул и протянул другу:

– Замечательная вещь. Мне отлично помогает. Надень и пойди погуляй в дворцовом парке. Под звон бубенцов хорошо думается. Не веришь – попробуй. Поаккуратней, пожалуйста, вещь ценная, антикварная. Бубенчики из настоящего тригорского серебра.

Редкая серебряная руда из Тригорска считается волшебной. Она не только очень высокого качества, но и обладает магическими защитными свойствами.

– Д-д-даже если ты по привычке шутишь, я попробую. Давай!

Поэт с некоторой опаской взял Шутовской колпак из рук приятеля, неловко нахлобучил на голову и под звон бубенцов удалился.

Шут, конечно же, не одолжил бы свой Колпак кому попало, но старина-Гусля – друг детства и первый поэт Тридевятого, по мнению Ошина-младшего, оказанной чести был достоин.

*Гусля – таким же именем назван герой Н. Носова из повести «Незнайка и его друзья». Однако, совпадение случайно. Ни Шут, ни Гусляр не были знакомы с произведениями Н. Носова. (примечание автора)