Читать книгу Все пути твои святы - Ирина Никулина Имаджика - Страница 5

Проснулся ровно за минуту до сигнала. Вздрогнул всем телом, стряхивая остатки сна. С тех пор как Виктор прилетел на Черную, в сновидения настойчиво лезла всякая нежить. Вампиры, вурдалаки и особенно много зомби, большая часть которых была инвалидами: без рук, без ног, а то и без головы. И он рубил и резал их всех в кашу то бензопилой, то топором, то молотил неработающим лазером по гнилой плоти.

Черная была дрянной планетой, не смотря на все свои загадки, историческую ценность и буйные джунгли. Он чувствовал это сердцем и пятками, а пятки его горели и жаждали как можно скорее удрать отсюда.

Прижался щекой к мягкому нутру и застыл. Вот единственное, за что он пощадил бы игигов, так это за брюхо в роботе СТРА-Инк-Ги. Погладил бархатную поверхность и ощутил странный прилив теплых чувств к киберу. Вспомнил Три Т, поморщил лоб, поклялся свалить быстрее и тихо позвал Страуса:

– Эй, на посту, не спать!

– Я никогда не сплю. Вопросы?

– Вот и умница. Паршиво спать на чужой планете. Впрочем, тебе не понять. Мне опять надо.

– Почему в одно и то же время?

– Привычка. Организм человека – странная штука. Два раза сходишь в одно время, он и в третий раз норовит строго в этот час. И колечки не забудь…

Он с неохотой натянул комбинезон на голое тело, в нос резко ударил запах санитарной обработки. Страус почему-то ничего не ответил о колечках. Как то подленько замолк. Виктор напрягся, поискал рукой отвертку, которую вчера заточил о зеленый камень, торчащий из тропы. Мэри всегда носила такую с собой. Если Страус что-то подозревал, можно было проткнуть брюхо острым (этой же отверткой, например) и на пятнадцать минут боевой инопланетный механизм терял интерес ко всему живому и не живому вокруг. Начинал заращивать отверстие как сумасшедший. Благодать. Можно было бежать, или спать, или пинать его великолепные стальные ноги.

Герметичность важней и превыше всего, так-то! Отвертка жгла руки холодом и взывала к крови робота. Только попробуй не дать кольца…

– Назначение колец!

Вот еще новости. Железный болван заинтересовался колечками. А не пошел бы ты… Виктор заметил, что даже мысленно боится выругаться. Вот она, игигская дисциплина! Не зачем тебе знать, что у меня там за колечки. Не дорос ты еще, сопляк стальной.

– Я ж тебе говорил. Ты что, память стер? Обычай такой. Идешь по большому, берешь с собой кольца. Я же тебе даже анекдот рассказывал про две палки и тундру. Традиция, понимаешь. Ну как у вас игига приветствовать горящими лампочками.

– Это не традиция, это программа и не лампочками, а светодиодами.

– Видишь, как у вас, механизмов все сложно. Ничего от души не делаете, все по чужой указке. Жо… В смысле плохая ситуация. Хочется, например, тебе стихи сочинить. Рассвет на Черной тебя вдохновил, а нет – нельзя. По программе ты должен в это время будить арестанта и душ ему холодный устраивать. Ну никакой свободной воли. Ты, чурбан ржавый, знаешь, что такое свободная воля?

– И зачем тебе свободная воля, человек, если у тебя свободы нет и никогда не будет?

Виктор даже перестал с комбинезоном возиться. Так и застыл, наполовину руку в рукав продев. Вот это выдала железяка! Во загнула, правду матку резанула, да острым ножиком прямо по сердечной мышце. Нет у него свободы. Даже если он на Землю свалит, там ведь везде игиги, дьявол их побери. Права, скотина безмозглая. Был бы ты моим личным солдатом, я бы тебя до лейтенанта повысил.

– Ладно, ты там смотри, сильно не философствуй, по уставу не положено. Ты вообще знаешь, кто ты для игигской армии? И-н-в-е-н-т-а-р-ь! Понял? Даже не боевая единица сама в себе, а так, утварь, железка с программой… Колечки мои давай, а то знаешь, диарея не ждет.

Он замолчал, прервал свой словесный понос и прислушался к тихому мерному жужжанию внутри Страуса. Сработало или нет? Холодный пот струйкой стекал с висков. Пять раз прокатывало и он успокоился, решил, что так все время будет. А Страус соображал, жужжал своими думалками и хотелками электрическими. И копался наверное в своей базе данных, искал анекдот о двух палках и тундре. Если ему в железную башку придет мысль сканировать колечки его ночные, всем будет крышка. Лишат пайка всю группу на неделю, и некому будет тропу прокладывать, да побеги за спиной игигов готовить.

И открылась волшебная дверка. Лежали на ней кольца, потертые, поцарапанные, но такие милые. Профессор их соорудил из подручного материала. Котелок у него золотой, варит что надо, хотя и бывает, что шарики за ролики заходят. Ну да ерунда, на Черной так у всех…

– Ладно, пошел я.– Пробурчал Виктор и отвертку свою отложил, запрятал в мягком нутре. – Как управлюсь, вернусь.

– Могу предложить медикаментозное лечение.

– Не а, спасибо, не употребляю. Аллергия у меня на медикаментозное лечение.

Он спрыгнул в синюю ночь, прижимая к груди холодные кольца. Подумал, что бы без них было. Сошел бы с ума в первые дня три. Свихнулся во сне, кромсая вампиров и упырей. А так все еще надежда была и черное, как ад, отчаяние отступало. Машеньку опять же увидит. Сонную, милую, с волосами чуть растрепанными. И как она зевает, мягкими коралловыми губами и рот так изящно белыми пальцами прикрывает… Так бы и любовался.

«Нет, – сказал вслух и ударил сам себя под дых, – нельзя об этом думать. Потом, как с Черной уберемся, вот тогда другое дело!». В кусты зашел, радиацию на датчике проверил, обычные три нормы, комбинезон держит. Порядок, гравитация двойная, тоже фигня. Но вот состав воздуха тут не хороший: три риски мигают, проклятье! Фильтр забьется через пять минут и опять он глотнет отравы, в обморок грохнется. Быстрее!

Кольца раскрыл, дыхнул на них зачем-то, рукавом протер любовно и разложил кругом, зацепив одно за другое и шагнул, перекрестясь. В жизни не крестился и молитвы ни одной не помнил, но тут пара секунд – и жуткая смерть. Половина тебя здесь, а половина на овражке возле пустой базы. Самодельное гиперокно, это семьдесят процентов технологии, а тридцать – удачи, так кажется сказал Философ. А если трезво посмотреть, так скорее пятьдесят на пятьдесят, и полные штаны дерьма. Думал привыкнуть к этой штуке, ни фига не привык. Так и закрутило, заплясало, звезды рухнули и лес вокруг в черное пятно размазался.

… И вот он уже стоял на пригорке, возле свалки и видел, как машет ему Мэри белыми пальчиками и посмеиваясь, зыркает зеленым глазом Философ. Этот ничего не боится, собака бешеная.

Виктор собрал кольца и потопал к месту сбора. Живой, руки, ноги на месте и то замечательно. Все уже тут, на дубовой дверце сидят, как обычно и жуют что-то сосредоточено, чавкают громко, особенно Борис Натанович. Паек что ли нашли?

– Откуда харчи?

– Бери, это наш любезный друг Страуса подкрутил… – усмехнулся Стефан, – не бойся, не из мусора. Паек натуральный.

– Да вижу я. – Виктор жадно вгрызся зубами в круглое печенье, которое Страусы почему-то давно перестали давать. Попахивало оно машинным маслом и чем-то еще из аптечки, но на вкус ничего так было, пряное и сладкое. – Борис Натанович, я в восхищении…

– На здоровье, молодой человек.

– А еще таких достать сможете? В дороге бы пригодились…

– Опять бежим?

Что-то тревожное пробежало в его старых глазах. И пенсне он сегодня не надел, как обычно. «Не хочет, старый черт, никуда бежать» – подумал Виктор и отложил печенье. Важно было провести разъяснительную беседу, ибо дух бойцов пал. Он подсел к осунувшемуся профессору и мягко потрепал его за плечо:

– Да к чёрту всё, остаемся, Борис Натанович. Чужая планета, следы иной цивилизации, возможно более развитой, чем наша, земная. Это же чудо, где еще такое найти можно?

Ему никто не ответил, только Варшавски удивленно фыркнул и замотал длинным носом, словно слепая лошадь. Виктор обвел общество взглядом. Бунт на корабле? Или показалось? Нет, сидят, напряженные, сухой хлеб жуют, родные. Кто это решил здесь сгнить заживо? Без пайка боятся остаться… Так ведь есть Борис Натанович, потрясет еще своего безумного Страуса, ночью пожрем. Да и никто еще не менял свободу на харчи. А впрочем, все они не русские люди, катались как сыр в масле до игигов, ни войн у них за последние полвека, ни кризиса. И мутаген ни разу в воздухе не плавал. Еще немного и сломаются, оловянные солдатики. Приспосабливаться начнут, джунгли любить и со Страусами вести задушевные беседы…

– Так что, Борис Натанович, остаемся? Хорошо ведь здесь, как на курорте, правда весь день мечом махать приходится. Нет, не вам, конечно, боже упаси. Вы у нас работник интеллектуального труда. Нам приходится, но это ерунда. Среда агрессивная… Мелочи жизни. Другого надо бояться. Радиацией вы дышите, Борис Натанович. И по ночам светитесь, как лампочка, потому что без комбинезона гуляете, в пиджачке своем интеллигентском, как на параде. И правильно, комбинезоны рвутся, суки. А все потому что мы по ночам сидим и лясы в пустую точим, а защитное поле ровно на семь часов рассчитано. Так что не знаю, как вы, а я через полгода всей этой ядовитой дрянью пропитаюсь насквозь и будет у меня два варианта: мутировать и стать чудищем лесным или сдохнуть на радость игигам. Как вам, уважаемый, такая перспектива? Впрочем, вы не волнуйтесь, меня скорее «качелька» доконает или вышка плюнет огненным шаром и загорюсь я как игигский флаг на площади…

– Когда это флаг горел? – Тихо совсем спросила Мэри и он оборвал свою пламенную речь, замолчал, когда ее глаза испуганные увидел.

– Да было дело. Двадцать суток отсидел и побрили тогда первый раз наголо.

Он сел и молча дожевал свое печенье. Почесал бритую черепушку. Профессор пожал плечами и поискал привычным жестом пенсне, не нашел и совсем погрустнел:

– Я не против. Бежать, так бежать. Я как все. Только быстро бегать не могу, ноги уже не те стали, всю жизнь на сидячей работе…

И Виктор смутился окончательно. Вроде как получалось, что он на старичка давит. Может и давит, а нечего в «розовых» очках по Черной разгуливать. Сгниют ведь все, как пить дать. И пусть что угодно Борис Натанович думает, пусть сумасшедшим русским считает, потом спасибо скажет. Пауза неприятно затянулась и тут где-то за спиной, за свалкой так ахнуло, что лес испуганно вздохнул и затрепетал ядовитыми листиками. Черная туча поднялась в воздух, а мусор с кучи ссыпался вниз. Мэри пригнулась и уши руками закрыла, потом поняла, что где-то далеко и подняла голову. Чтобы там ни было, от паузы в разговоре оно спасло и все сразу бросились обсуждать взрыв. Виктору как то спокойнее стало, про его речь забыли.

И он подумал: «Чего это я вдруг так разошелся? Профессору может два понедельника жить осталось, он бы и без всяких игигов на Черной остался. Что его на родине ждет? Ванная конечно большая, и усадьбочка с коттеджем, и почести всякие научные, заслуженные. Внуки наверняка приезжают на песах, чтобы кошерным побулькать. И до моря рукой подать. Да только на хрен оно старику надо… Покой для него хуже смерти, а заслуженный отпуск он бы с большим удовольствием променял на новую лабораторию».

А Виктор давит на него: вернись, старый черт к своей неподвижности! Он прислушался к разговору. Философ сегодня был в ударе и что-то на латыни вспоминал и по-польски пшекал и ругательствами на русском сыпал. Ничего Виктор не понял и спросил ошалело:

– Ты о чем?

– Да о взрыве, дурак. Говорю, это, скорее всего, другая группа взорвалась, кто-то в вышку попал или в болото динамит заложил.

С мусорных куч потянуло жженым и неприятным, словно горелые носки расплескались в тяжелом воздухе. Виктор вспомнил, как первый раз пошел смотреть, что там интересного, вдруг игиги полезные штучки оставили. Да только когда он раскопал странные косточки под слоем красного песка, то к свалке больше не подходил. А мертвый Страус на севере вообще был окружен смертельным полем, браслеты от него так пищали, что уши закладывало.

В общем, бесполезное место было, но профессор один раз ввел координаты и отказался другое место подобрать. Тут, на свалке, трава не росла и лианы не подбирались. Видно воняли игигские отходы так, что даже агрессивная среда не приближалась, и москитов здесь не было, не то что зверей с глазами-блюдцами, так что вероятность материализоваться на пустом месте очень возрастала.

– Ты чего спишь на ходу, студент? – Стефан ткнул его в бок и Виктор вытолкнул из глубины желудка странный комок-смешок, сам им поперхнулся и спросил, чтобы отвлечь внимание:

– Да про всякое думаю. А ты говорил, тайну Черной разгадал?

– Расскажи… – попросила Мэри.

Все вдруг оживились, даже молчавший до этого Макс что-то спросил. Не нравился он Виктору. Словно отраву проглотил. Веселый такой парень был, хотя многословием никогда не отличался. Что-то с ним случилось там, на тропе, да только говорить он не хотел, в себе похоронил. Не привык жаловаться, звездолетчик все-таки. Были бы они здесь одни, Виктор его выспросил, вцепился бы как клещ и не дал бы молчать. Но тут Мэри, да еще Философ свой длинный философский нос везде сует. Не получалось поговорить по душам. Хорошо б сейчас выпить чего-нибудь горячительного, чтобы скатилось в желудок горячей волной и зубы вонзить в мягкий, дымом пахнущий сочный кусок мяса…

– …вот эти пятигранники например. Что они вам напоминают? – Стефан был в ударе. Разливался соловьем, клокотал длинным горлом, речью давился и даже хватал за руку Мэри, словно женушку свою. Таким он бесил Виктора и опять кулаки начинали чесаться. – Да, огромные, гигантские, глупые в джунглях. А если их уменьшить? У кого кубик Рубика был?

– У меня. – Мрачно ответил Виктор и навалился боком на Стефана. Пить ему перехотелось. Представил пьяного журналиста Варшавски с нескончаемым потоком умных мыслей и тошноту почувствовал. Пустобрех, враль и выпендрежник. И все равно, он тут самый живой, если конечно не считать Мэри.– Ты ближе к делу, час то заканчивается, нам еще побег надо обсудить. Мой Страус и так считает меня великим засранцем. Таблетки сегодня предлагал.

– Хорошо. Перехожу к сути. Если посмотреть сверху, – цепь троп, которые сходятся к озерам, напоминают лабиринт. И в этом лабиринте разбросаны бонусы. Ну для нас с вами они не слишком полезные.

– Ага, особенно «качельки», мне чуть ползадницы не оторвало…

– Это потому что ты непростительно маленький, студент. И тело твое крохотное, как пупсик, и сознание твое как воск, из которого еще ничего не слепили!

– Обиделся что ли?

– Нет, истину глаголю. Мы с вами идем по гигантской детской площадке. Очень конечно другой, с иной логикой, и с иными размерами, но именно по детской площадке. Здесь лабиринт, в котором разложены бонусы и подарки для тех, кто пройдет.

Виктор почесал бритую голову. И как только Философ до такого додумался? В общем-то, похоже. Но как объяснить вышки эти опасные и «качели», которые на полмили волны распространяют. Кто же это так своих детей не любил, что смертельные игрушки им положил?

– Это для тебя они смертельные, а для их роста в самый раз. Как фейерверк или хлопушка.

Вслух видимо думал, олух. Посмотрел на Макса, худого до странности и серого.

– А вышки как бенгальские огни, значит, для умных подростков? Так что ли? Ты что думаешь, Макс?

– Вообще-то я согласен, – вдруг фыркнул профессор, хотя Виктору показалось, что он счастливо дремлет. Нет, слушал, проказа, в оба уха. Только он Макса хотел услышать, да так и не услышал. – Уважаемый пан Варшавски логически свою теорию доказал, а я видел на одном многограннике изображение ребенка, что является прямым доказательством. Что-то вроде штампа: предназначено для детей.

И профессор взялся описывать, какой огромный и уродливый ребенок был изображен на многограннике, который все уже называли «черный кубик Рубика», какие у него клешни были вместо рук и глаза на самой макушке и прочие страсти. Сфотографировать при помощи браслета профессор, конечно же, не догадался. Ну да бог с ним. Идем мы, значит, не по тропе, а по детской песочнице и подрываемся на брошенных в качестве приза игрушках. Главное девочкам на Земле такое не рассказывать!

– Время, – напомнил Виктор, и все замолчали, – давайте о том, как нам покинуть взрывоопасную песочницу.

– Так договорились уже! – Вздохнула Мэри. – Ты до прилета игига план подробно рассказал.

– Все помнят, куда двигаемся и где встречаемся?

– Да, только ты магнит не забудь, – хихикнул стервец Варшавски, – а то никуда не пойдем.

И так он всегда себя вел, когда Мэри рядом была. Когда ее не было – отличный мужик, душевный такой дружок, хоть в разведку с ним ползи через вышки и болотца. Только возле Машеньки усядется и давай, как павлин, перья распускать. Остроумием всех поражает, колкостями сыплет, как артист эстрады, и высокодуховные принципы высказывает, словно нянечка во вселенских человеческих яслях. Ему бы с игигами поспорить насчет всякого там добра и зла, он бы их на обе лопатки положил. Одно слово – Философ. Только его любить начинаешь, тут он тебе на голову и нагадит…

– Я пройдусь недалеко. – Мэри резко встала и пошла в сторону леса.

– Я тебя провожу, – вдруг вскочил Виктор. Он сам такого не ожидал. Словно его насильно подбросило. Покраснел весь, как башня Страуса, но смело так поплелся сзади, не получив ответа. Хорошо хоть темно было, а тусклый свет от игигских отходов не освещал лица настолько, чтобы прилив крови различить. «Чего я, дурак, барышня в кусты идет, живот у нее скрутило, а я прусь соглядатаем?» – ругал он себя, но повернуть назад не мог под пристальным взглядом Философа. Мэри быстро нырнула в самые заросли. В такие нехорошие, что Виктор и днем бы не сунулся. Он еще сильнее покраснел, все из-за него. А если выйдет к ней зверь с глазами-блюдцами…

Вернулась, нормально все, только комбинезон весь в черной паутине. Было бы голое тело, кожа бы сгорела. Что ж, спасибо игигам. Он мысленно вытер холодный пот, которого не было, и вдруг понял – он беспокоится за эту женщину. И вроде даже как то помимо своей воли. Таскается за ней, как преданный щенок.

Пошли обратно. Она не торопилась. Может, услышать что хотела. Да только Виктор опять язык проглотил, не шли слова, застревали в разбухшем горле и под ложечкой сосало. Ему было хуже, чем когда первый раз под «качель» залез динамит подложить. И проклинал он себя за молчание свое глупое, за пылающее лицо и за плотно сжатые кулаки. Проклятье, ну что же ты…

– Как твой Страус? – выдавил и подавился своим вопросом, как будто весь паек одним глотком проглотил, и чуть не согнулся от позора, слушая себя со стороны. Провалиться бы сейчас на месте, чтобы никто не видел и не слышал.

– Нормально, – она кажется улыбнулась, но смеха конечно не разрешила, – а чего вдруг тебя Страус заинтересовал?

И правда. Что ему до Страуса? Хотел что-то сказать, о том, как он своего Страуса диареей напугал, как колечки раздобывал и как снились ему упыри в русских рубахах и белых кушаках.

– Снилась всякая гадость…

Опять получилось невпопад и он совсем замолчал, понимая, что осталось несколько шагов, а потом каждый из них отправится в уютное брюхо Страуса, досыпать остаток ночи, чтобы с утра снова в джунгли, махать жутким мечом и прятаться от детских игрушек, оставленных гигантами.

– Я хотел сказать – в Страусе так уютно, как в утробе матери.

«В утробе, – ну и сморозил, ты, филолог хренов. – Лучше бы сидел у костра и печенье жевал, если ничего не можешь!». Он пропустил Мэри вперед, она присела к костру. Осталось еще несколько минут до пяти утра. Они сидели молча. Мэри подняла на него взгляд, улыбнулась едва заметно, грустно так, и опустила веки. А потом незаметно слегка прикоснулась к плечу Стефана.

Виктор вспомнил, что в пылу словесной битвы, пан Варшавски не раз ее за кончики пальцев хватал. И тут он все понял. Мозг словно лавой обожгло, а сердце к горлу подпрыгнуло и там застряло. Не может быть… Впрочем, это ведь не окончательно. Просто он ее заболтал, своими философским сказками мозги запудрил. Мэри, чудесный цветок и эта жаба…

Нет, Виктор отказывался верить, не хотелось. Он и так жил надеждой, а иначе черной стеной вставало отчаяние. Что-то там придумывал, воображал. Машенькой называл и улыбался своим мыслям, засыпая. Нет, ничего пошлого, совсем, наоборот, цветочки, птички какие-то в голову лезли. И Царские горки за рекой. Он бы ее покатал с ветерком и еще за два круга бы приплатил. А потом на реку повел бы, поплавать в прозрачной водичке.

Впрочем, нет уже там речки, осушили ее игиги, прямо перед бунтом киберов и серой пакостью забросали. Зачем, никто не знал. Он вяло со всеми попрощался и полез в кольца. И странное дело, сейчас это чудо изобретательского разума его не пугало. Нисколько не волновало сердце, которое только недавно назад вернулось из горла, где дышать не давало, мятежный орган. Из колец он точно перед Страусом вылез, хорошо на Черной планете ночи чернильные, ни зги не видно.

– Я все. – Радостно сообщил Страусу, да только радость была наигранной. Лучше бы он сегодня и не встречался на заброшенной базе с группой. Отоспался и нервы бы сберег. Позже узнал бы, – не так больно бы пришлось. А впрочем, так тебе, студент, поделом, решительней надо быть. Она ведь ждала, что хоть пару слов нормальных скажет, а он, как невменяемый, как сучий потрох, как сумасшедший игиг! Про Страусов, про сны свои, никому не нужные. Слюнтяй, тюфяк, одно слово, не то что Варшавски, – красавец, кровь с молоком. – Открывай ворота, птичка моя!

– Я боевой механизм-охранник, – отозвался Страус и открыл люк, – а не птица.

– Страус ты железный, чурбан бесчувственный. Меня никогда не жалеешь.

– Ничего подобного, – отозвался Страус и что-то внутри него сильно хрустнуло, – я очень сочувствую твоей диарее. Каждую ночь больше часа.

Виктор остановился и посмотрел на Страуса. Заглянул в его потухшие ночью окуляры, ничего кроме тьмы не увидел, и так и не понял, шутит боевой механизм СТРА-Инк-Ги или по программе ему положено выражать сочувствие арестантам в особо тяжелых случаях.