Читать книгу Нобелевская премия. Роман - Ирина Селиверстова - Страница 5

Юра Курбатов удивлял окружающих уже с младенческого возраста. Еще в ту пору, когда не умел ни ползать, ни говорить, он на редкость доброжелательно и радостно принимал мир вокруг себя, причем даже в таких малоприятных его проявлениях, как мытье головы щиплющим глаза мылом или знакомство с газоотводной трубкой. Морщился, кряхтел, но никогда не возмущался громогласно, не орал дурниной, что делают в подобных случаях другие младенцы. Просто терпеливо ждал, когда жизнь повернется к нему своей светлой стороной, и можно будет подолгу рассматривать висящие над ним игрушки, трогать их, пробовать на зуб. А чуть позже даже воспитатели в детсаду, обычно не слишком вникающие в характеры своих подопечных, обращали внимание на жадный интерес мальчика ко всему вокруг. Он мог подолгу наблюдать, как тает снег, а потом допытывался – почему тот становится водой? И почему вода, когда замерзает, превращается не обратно в снег, а в лед? И как получается, что на улице, при одной и той же температуре, под ногами могут хлюпать одновременно и снег, и вода? Он приставал к взрослым, стремясь в каждом вопросе дойти до конечного осмысления, не удовлетворялся односложными ответами, и поэтому от него нередко отмахивались в довольно грубой форме. Но Юру это ничуть не обижало – он великодушно принимал всё несовершенство человеческой натуры и легко прощал взрослым их нервозность и отсутствие любознательности.

В младшей школе стал очевиден его талант к точным наукам. Объяснения учителем новых тем и правил он воспринимал так, будто уже хорошо и давно все это знал; ему не приходилось разбираться, задавать вопросы, и даже делать домашние задания не было необходимости. Поэтому Юра просил родителей приносить ему другие книги и учебники, посложнее; изучал их самостоятельно, но и там, как правило, все было доступно с первого же прочтения.

Юрино любопытство имело такой масштаб, что даже школе не удалось его уничтожить. Он перепрыгнул два класса – сперва из первого перешел в третий, потом сразу в пятый. После чего его перевели в одну из самых сильных физматшкол Москвы. Однако и там он оставался неудовлетворенным лучшим учеником, мозгу которого не хватало нагрузки, которая заставила бы его работать в полную силу.

Необычным у Юры был не только мозг, но и сердце. Мальчик обладал редкой даже для взрослых способностью относиться к окружающим событиям и людям снисходительно и сочувственно.

«Сын – единственный человек, который может находить со мной общий язык!» – говорила его мать Софья Вениаминовна, профессор психологического факультета МГУ, женщина, способная останавливать на скаку коней, но совершенно не умеющая уступать им дорогу. Точно также она не смогла идти на какие бы то ни было компромиссы с собственным мужем, крупным ученым-химиком, поэтому брак их развалился очень скоро. Маленький Юра жил с матерью, много времени проводил с отцом, и скреплял этих двоих не только самим фактом своего существования, но также исключительно чутким отношением к обоим, каким-то таинственным умением всякий раз гасить их взаимное раздражение. Мать не могла не оценить этот Юрин талант, недоступный ей самой, и потому дарила мальчика отношением, какого не удостаивался от нее ни один другой мужчина: считала, что он вправе совершать самостоятельно любые поступки и уважала их. Впрочем, позже Софья Вениаминовна усомнилась в том, что это было правильно, винила себя, допускала, что именно такое её абсолютное доверие впоследствии сыграло с сыном злую шутку.

В московский инженерно-физический институт Юра поступил в 16 лет. Учился с интересом, но по-прежнему всё давалось чересчур легко. Уже на втором курсе один из преподавателей, дабы одарить парня нагрузку, в которой тот нуждался, подключил Курбатова к подготовке своей кандидатской диссертации. Для этого брал его с собой в Дубну, в Центр ядерных исследований. И вот там Юра нашел то, чего ему так долго не хватало, загорелся, увидел возможности не только изучать природу вещей, но и воздействовать на нее. Он был страшно благодарен этому предприимчивому преподавателю, которому стоило невероятных усилий организовать студенту допуск к секретным исследованиям. Правда, внакладе препод не остался – львиная доля его диссертации была сделана руками и мозгами второкурсника Курбатова, который при этом вовсе не претендовал на соавторство, удовлетворяясь и наслаждаясь самим процессом познания и исследования совершенно новых для него сфер и материй.

В крупнейшем исследовательском институте при академии наук, куда Юра был распределен по окончании вуза, его уже через год назначили руководителем лаборатории. А еще через два года Курбатов подготовил и защитил собственную диссертацию, став таким образом самым молодым кандидатом наук за всю историю существования института – по крайней мере, так утверждал его научный руководитель.

Докторская диссертация Юрия Курбатова была почти готова еще через два года, причем многие говорили, что её темой является фактически полноценное открытие, которое сделал молодой ученый, и которое при соответствующей обработке вполне может потянуть на Нобелевскую премию… Юра, конечно, только посмеивался, так высоко он не метил, но эта оценка его очень радовала – и вовсе не из-за тщеславия, абсолютно чуждого его натуре. Просто это же здорово, что работа, доставляющая ему самому такое удовольствие, нужна человечеству и приносит пользу людям.

Коллеги, да и вообще все, кто так или иначе пересекался с Юрой, относились к нему без всякой зависти, что в научной среде большая редкость – особенно при таком стремительном и беспардонном взлете. Видимо, причиной тому являлась столь же редкая доброжелательность Курбатова, его простота, готовность помогать другим и отсутствие даже малейших намеков на заносчивость и гордыню.

Девушкам Юра тоже нравился. Но сам он, общаясь с ними охотно и дружелюбно, сближения избегал. Понимал, что зацикленность на науке и работе не позволит ему уделять подруге сердца должного внимания и времени, а случайные связи претили его чувству уважения к себе, к женщинам и чисто физиологической брезгливости. К счастью, природа одарила его довольно-таки спокойным темпераментом, и ночи, проведенные за трудами в лаборатории или над научными книгами вполне заменяли ему ночи всякой иной страсти.

Появление в жизни Юры, талантливого молодого кандидата наук, мальчика из семьи потомственных ученых и коренных москвичей маленькой беленькой пичужки, студентки педвуза, приехавшей с столицу учиться из глубокой, как Марианская впадина, провинции, явилось одной из тех забав судьбы, которым та иногда предается, заскучав от слишком ровного и благополучного течения чьей-то жизни.

Оля была двоюродной сестрой одного из коллег Курбатова, симпатичной, доброй, ласковой и бесконечно наивной. Вернее, это Юра называл ее наивной, а другие, менее деликатные люди определяли Олины умственные способности гораздо грубее. Однако она была так открыта миру, так умела радоваться каждому солнечному лучу, каждой травинке, выросшей в неположенном месте, так искренне сияла в ответ на любой проявленный к ней знак внимания, что Юра, неожиданно для себя самого, начал стремиться видеть её как можно чаще, словно она стала для него неиссякаемым источником некого особого тепла и света, каких он не получал даже у себя в лаборатории.

Случайная встреча дома у коллеги, к которому Юра забежал отдать какие-то бумаги, его просьба проводить сестренку до общаги по еще не знакомому ей городу, гулянье допоздна по бульварам и переулкам московского «тихого центра», изумление девушки каждому памятнику, площади или зданию, знакомым ей по фотографиям, в итоге вылились в нежную дружбу – пожалуй, слишком нежную для дружбы.

Выросшая на надежной и обильной деревенской земле, Оля чувствовала себя в Москве растением, пересаженным в тесный горшок, плохо вписывалась в студенческие компании, тосковала по дому и тем самым вызывала в Юре потребность заботиться о ней – чувство, очень опасное для мужчин.

Когда он объявил матери, что женится, та резко вскинула брови – но тут же совладала с собой. Сын так решил, он не спрашивает ее мнения – значит, она не имеет права отговаривать его от этого неравного во всех отношениях брака. Сын умнее, тоньше, деликатнее, дальновиднее своей матери – в этом Софья Вениаминовна не сомневалась – значит, не ей его вразумлять.

Поэтому она лишь ободряюще улыбнулась и обняла Юру.

Дальнейшая совместная жизнь с юной невесткой очень скоро подтвердила опасения новоиспеченной свекрови – брак был ошибкой, причем большой и непоправимой.

Непоправимой – потому что Оля оказалась в быту чистым золотом, покладистой, хозяйственной, отзывчивой, готовой на бесчисленные уступки, бесконечно доброй и ласковой. Свекровь подвергала невестку нелегким испытаниям, иногда невольно, иногда сознательно, но в итоге всё чаще ощущала, что её заливает нежность к этой белокурой девочке – несмотря на отчаянное нежелание этого, несмотря на собственную суровость. Она понимала, что испытывает сын, и потому знала, что брак этот навсегда.

А большой ошибкой этот альянс оказался потому, что Юра начал почти ежедневно забегать к матери в комнату перед сном, просто так, без особой цели, чтобы всего лишь поболтать, поделиться впечатлениями дня. И Софья Вениаминовна с беспощадной ясностью видела, что жена никоим образом не может подойти Юре в качестве собеседника – слишком отличались языки, на которых говорили молодые супруги, слишком разными были их мысли, интересы, мечты. Да, сына трогало и даже умиляло Олино щебетанье, но одного умиления недостаточно, это мать знала наверняка. Для неё было так же очевидно, что никакой Галатеи её любимый Пигмалион из жены никогда не вылепит, и что всегда будет обречен на интеллектуальное одиночество в собственной семье.

– Оля очень хорошая у нас, – как-то раз ни с того ни с сего сказал матери сын.

– Да, – ответила та, – ее нельзя обижать.

– Спасибо, мам, я именно об этом.

Беременность Оли вселило в Софью Вениаминовну неистовую надежду, что ребенок, плоть от плоти и мозг от мозга сына, станет его товарищем по разуму, будет понимать его так же, как понимает она сама, заполнит ту интеллектуальную пустоту его супружества, которую пока вынуждена заполнять мать. Дети быстро растут – оглянуться не успеешь, как Юра и его сын смогут говорить обо всем, что интересно им обоим…

Когда выяснилось, что будет не сын, а дочь, Софья Вениаминовна обрадовалась еще больше – будущая внучка представлялась ей практически собственным двойником. Рядом с Юрой отныне она, мать, останется навеки – причем в виде молодой девушки, даже моложе его самого. В тот же день она сказала Оле:

– Как хорошо, что родится девочка! К ней перейдет наша кукла Алевтина, она приносит удачу всем женщинам нашей семьи.

– Да-да, – солнечно заулыбалась Оля, – вот меня, например, она уже сделала такой счастливой!

…Увы – в этот раз что-то сломалось в кукольной программе, и счастья семье Курбатовых Алевтина не принесла. Роды прошли тяжело, с обвитием пуповины и, как следствие, асфиксией новорожденной. А вскоре выяснилось, что у ребенка присутствует также тяжелая форма ДЦП и еще некоторые, не менее серьезные заболевания с трудно произносимыми названиями. Четыре месяца девочка, которую назвали Анастасией, Асей, оставалась в больнице, четыре месяца врачи не знали, выживет ли она. Софья Вениаминовна подняла на ноги всех, кого знала и кого не знала в медицинском мире, весь первый год Асю осматривали и лечили светила с мировыми именами, но в итоге сдались даже наиболее упорные. Самый оптимистичный прогноз звучал примерно так: возможность ходить своими ногами маловероятна, сохранность интеллекта практически исключена.

«Медицина развивается, – утешали врачи родителей и бабушку. – Ребенка надо наблюдать, лечить, реабилитировать. Возможно, со временем ее перспективы улучшатся…»

Было непонятно – осознает ли Оля, что случилось с ее дочерью? Молодая мать целыми днями ходила потерянная, словно погруженная в какую-то маслянистую жидкость, замедляющую каждое движение; механически делала все необходимое по дому и по уходу за ребенком; ее канареечный щебет больше не был слышен. Но иногда вдруг оживала, возбуждалась и говорила о будущем девочки, как если бы та была здорова: «Вот когда Асечка пойдет в школу…» «Надо будет Асечке купить велосипед…»

Юра только зажмуривался, когда слышал такие речи, а Софья Вениаминовна однажды осторожно сказала невестке:

– Какой велосипед? Ася больна, она даже на ноги встать не сможет…

– Зачем верить в плохое? – мягко укорила ее Оля. – Врачи говорят, что все еще может измениться, изобретут лекарства, и тогда Ася поправится, и будет бегать, и играть, как все дети!

Когда Юра услышал это, тревога за жену немного отпустила его: она не сходит с ума, она просто действительно до конца не понимает… Не понимает – и слава богу, так ей значительно легче.

…Ася родилась в мае 1991, а через полгода институт, где работал Юра, перестал получать финансирование. Вернее, финансирование вроде бы сохранялось, но было урезано настолько, что грандиозное учреждение стало напоминать задыхающегося человека, который получает кислород столь малыми дозами, которые позволяют ему всего лишь не умереть окончательно. Этот научный гигант, даже внешним обликом своего, словно вырубленного из скалы здания производивший впечатление нерушимости и вечности человеческой мысли, стал рассыпаться, словно бетон его стен внезапно превратился в песок. Здание казалось теперь уже не монументальным и внушительным, а мрачным и безнадежным, как тюрьма. Лаборатории с каждым днем становились все более безлюдными – сотрудники, не получающие зарплату, были вынуждены уходить, искать работу там, где за неё платили. Сами разработки, которые прежде велись в институте, тоже захирели в отсутствии денежной подпитки, как в засуху вянут и погибают всходы растений.

Среди тех немногих, кто зарплату еще получал – урезанную многократно, недостаточную для выживания, но все же хоть какую-то – был и завлаб Юрий Курбатов. Впрочем, он ходил бы в институт и бесплатно: дело, которым он занимался, не могло быть остановлено, иначе остановилась бы и его, Юрина, жизнь. Он трудился над завершением своей докторской диссертации с исступлением, хотя работа шла все медленней и неуверенней – уволились младший научный сотрудник и лаборант, помогавшие ему, не хватало материалов, выходили из строя приборы и оборудование, а на новые и даже на ремонт старых не находилось средств. Юра продолжал работать фактически на коленке, полностью уйдя в теорию и отказавшись от необходимых испытаний и исследований. Он понимал, что так нельзя, что в таких условиях диссертация никогда не будет закончена, но другого выхода все равно не было, он замещал отсутствие лабораторной базы одержимостью своих умственных атак, и его прежнее наслаждение процессом приобретало теперь какой-то мазохистский оттенок.

Между тем дома денег требовалось все больше и больше. Нужды больного ребенка вытягивали их из кошелька подобно мощному пылесосу. И после работы в институте у Юры начиналась вторая, а подчас и третья смена. Сперва он пытался подрабатывать, читая лекции в вузе, но эти заработки оказались такими же смешными, как и оплата его основного труда, и очень мало помогали агонизирующему семейному бюджету. Вскоре Курбатов понял, что его выдающиеся способности не стоят практически ничего, и заработать он может только грубым физическим трудом.

Каждый вечер он шел на строительный склад, куда привозили оптовый товар для дальнейшей отправки по магазинам. В этом гулком месте, наполненном грохотом сгружаемых ящиков, напоминающим нескончаемые одиночные выстрелы, выдающийся ученый, без пяти минут доктор наук Юрий Курбатов трудился грузчиком. Здоровье молодости и мускульная мощь, которая непонятным образом содержалась в его худощавом теле, позволяли ему таскать ящики со стройматериалами до глубокой ночи. А на следующее утро снова идти в институт.

Правда, по возвращении домой у него подчас не оставалось сил даже просто принять душ. Чистоплотный Юра не мог обойтись без этого, и однажды Софья Вениаминовна нашла его уснувшим прямо в ванной, свернувшегося калачиком под льющимися струями воды…

В редкие свободные минуты он кормил с ложечки Асю, делал ей массаж, читал сказку – не теряя надежды увидеть в глазах дочки проблеск сознания, или выкатывал ее кресло на балкон и обустраивал над ним навес так, чтобы солнце не светило в лицо… И ещё он обязательно находил время подержать за руку Олю, погладить ее по голове – в эти минуты её потухшие глаза оживали и становились почти веселыми. Муж и жена почти перестали разговаривать, и это парадоксальным образом сближало их.

Юра работал много, очень много, но денег все равно недоставало. Так продолжалось до тех пор, пока немолодой грузчик строительного склада, Васильич (в прошлой жизни тоже сотрудник научно-исследовательского института), пожалел парня. Услуга, которую он оказал ему, была поистине бесценной, хотя сперва смутила и озадачила Юру.

– Копать ямы под могилы на кладбище?.. – оторопел он. – Извини, но это вряд ли…

– Ты дурак, Юрец, или прикидываешься? – Васильич сплюнул на землю и зачем-то постарался носком ботинка присыпать пылью свой плевок. – Всего за пару похорон в день получишь столько же, сколько здесь за неделю! А в твоем институте – за три месяца, наверное. Ты что, думаешь, на эту работу мало желающих? Это блатное место, я сам туда чудом попал, зятя еще удалось своего пристроить – знаешь, как он рад был! Просто сейчас один из могильщиков заболел крепко, не сможет больше работать, вот место и освободилось.

– Копать могилы… – снова задумчиво повторил Юра, словно пытаясь осознать суть этого занятия.

– Могилы, и что? Это постыдное что-то, не пойму? Не тебе в твоем положении выпендриваться… Жаль мне вас, что с дочкой такая беда, вот и хочу помочь, а то б кого из хороших друзей туда устроил… И главное – ведь это же работа не на каждый день, ты и там можешь работать, и на базе продолжишь грузить. А в сумме по всем заработкам вполне нормальные деньги выйдут.

– Да, конечно, спасибо, Васильич! – опомнился Юра. – Только можно я буду по выходным – мне ж по будням в институт надо…

– Устроим, думаю. Но вообще могилу чаще ночью копают, чтоб к утру готова была, так что, если захочешь, сможешь не только в выходные. А опускать гроб и забрасывать его землей могут и другие, договоришься с ребятами, если нужно будет. Хотя, если дождь, и может размыть яму, тогда копают перед самым захоронением…

Васильич принялся посвящать парня в тонкости новой профессии, а тот слушал и не понимал – с ним ли это все происходит, или он просто смотрит какой-то глупый, злой, неправдоподобный фильм?

Прежняя жизнь, которая у Курбатова была ранее, и к которой некая сила, часто именуемая судьбой, толкала его с детства, лишь однажды робко поцарапалась в дверь. Но, как выяснилось, лишь для того, чтобы похоронить всякую надежду на возможность её возвращения – точно так же, как сам Юра хоронил покойников на кладбище.

Вузовский однокашник Серега Липкин, ранее приятельствовавший с Курбатовым, позвонил и предложил встретиться по очень важному делу. Юра не сомневался, что Липкину понадобился какой-то совет по научной части, и назначил встречу возле своего института, в обеденный перерыв.

– Мог бы и сам подъехать ко мне, – сверкнул белозубой улыбкой Серега. – У меня ведь к тебе очень заманчивое предложение, вернее сказать, такое, от которого ты не сможешь отказаться! Да ладно, ничего, я не гордый…

…Серегино предложение показалось Юре прекрасным и нереальным, как северное сияние. Суть его заключалась в следующем. Их общий знакомый, учившийся в том же вузе, но на другом факультете, сейчас работает в Америке, в штате Техас, в научном институте города Остин. Разработок этот институт ведет немерено, поэтому там нужны талантливые ученые. Этот знакомый и сослужил Сереге добрую службу, рассказав о нем руководству института. В результате Липкина пригласили поучаствовать в паре конференций, он произвел хорошее впечатление, и теперь американцы готовы предоставить ему лабораторию, зарплату и жилье.

И вот теперь, несмотря на хлопоты, связанные с отъездом, Серега, в свою очередь, вспомнил о Курбатове и захотел ему помочь. А заодно заработать очки в глазах своего нового начальства.

– По твоей части там тоже есть много всякого разного. Могу составить протекцию. Ты же пропадаешь здесь…

Липкин пояснил, что с Юрой, в отличие от него, все будет несколько сложнее – ведь разработки Курбатова имеют гриф секретности, причем наивысший, поэтому его имя в Штатах никому не знакомо, по той же причине доставить и продемонстрировать его исследования американцам пока тоже невозможно.

– Да и сам ты, Юр, невыездной, но это дело поправимое, имея связи сейчас все можно разрулить, а у меня они есть, я помогу. Переправим тебя за океан хоть чучелом, хоть тушкой, уже сейчас имеется пара идей, как это сделать… В Остине первое время поживешь у меня, познакомлю тебя с их разработчиками, ты им какую-нибудь работенку сделаешь – они охренеют! Быстро поймут, чего ты стоишь. Дадут тебе и лабораторию, и деньги, и сотрудников. А оборудование – ты даже представить себе не можешь, какое в этом институте оборудование!

– Скажи, ты правда думаешь, что это всё возможно? – спрашивал его Юра, теребя часы на своей руке, что случалось с ним в минуты наибольшего волнения, и в конце концов сломав их дешевый пластиковый браслет. – Спасибо тебе, я, честно говоря, не верю даже. Вряд ли это получится, конечно, но все равно спасибо.

– Да чего там не верю, всё вполне реально, всё получится! Главное, не сомневайся и не ссы. Ты ж гений, Юрк, там тебя на руках носить будут! И спасибо мне не нужно говорить – я это делаю не только для тебя, но и ради себя тоже. Мои статус и авторитет точно повысятся, если я им такого специалиста подгоню…

Они говорили долго, может, два часа, может, еще больше – Юра потерял счет времени. Когда он, наконец, опомнившись, помчался к себе в лабораторию, сердце его колотилось где-то в районе миндалин.

Неужели? Неужели!..

Жизнь – та, которая уже давно представлялась какой-то выдуманной грезой, – она всё еще реальна? И, вероятно, перед ним откроются возможности, даже превышающие всё то, что он раньше предполагал?.. Курбатов читал много отчетов и докладов об исследованиях, которые велись в США, и каждый раз изумлялся условиям и ресурсам, имевшимся у тамошних ученых. Неужели теперь в таких же условиях сможет работать и он сам? Взаправду? Да что ж такое, надо немного успокоиться, а то ведь, наверное, вот так кондрашка с людьми и случается… Но ведь если у него в распоряжении и впрямь будет та исследовательская база, о которой говорил Серега, то он сумеет совершить настоящий прорыв, и тогда Нобелевка, о которой его друзья скорей шутили, и в самом деле окажется вполне возможной…

Несмотря на закружившие голову честолюбивые мечты, в тот вечер он всё равно пошел на склад грузить стройматериалы – и потому, что чувствовал ответственность, и по причине неспособности сразу поверить в открывшееся перед ним фантастическое будущее. Он бежал сквозь встречный поток людей, ловко проскальзывая между ними как между струями дождя, и это казалось ему таким естественным, будто он – ветер, который не может ни споткнуться, ни остановиться по чьей-либо воле, кроме своей собственной. На складе он не чувствовал тяжести ящиков и мешков, ощущал себя Гераклом, который отныне может все, абсолютно все. Мир стал другим, и сам Юра в одночасье стал другим – не просто сильным, умным, талантливым, как раньше, а всемогущим.

– Ты нажрался, что ли, Юрец? – недоверчиво спросил его Васильич. – Или температуришь? Или прожектор проглотил? Тобою же можно весь ангар осветить…

Нет, разумеется, о семье Юра подумал первым делом, как только до него дошла суть сформулированного Липкиным светопреставления. Он сразу спросил: а как же Оля с Аськой?

– У Оли с Аськой тоже наконец-то появится перспектива человеческой жизни, – рассудительно объяснил Серега. – Сперва ты, конечно, поедешь один, они побудут какое-то время в Москве, а ты, как только начнешь работать в Остине, сможешь им нормальные деньги присылать. Сам подумай, насколько у них жизнь легче станет, – всякие няни, помощники, лекарства-тренировки, все это станет по карману, без ограничений. Ну, а потом, как легализуешься, обустроишься, так и их перевезешь к себе. Думаю, через пару-тройку лет, не позже. Дочке твоей в Америке хорошо будет, там все условия для инвалидов есть, к ним как к обычным людям относятся. А здесь что ее ждет?

Серега говорил так убедительно, что склизкий червь сомнения, неприятно шевельнувшийся в Юриной душе, быстро затих. И коварно помалкивал до тех пор, пока Курбатов не переступил порог своей квартиры, вернувшись после смены на складе.

Оля, как всегда, ждала его, несмотря на поздний час. Едва скинув куртку, не обращая внимания на ужин, остывающий на кухонном столе, он принялся взахлеб рассказывать ей о невероятном будущем, которое их ждет. И в своем лихорадочном возбуждении не сразу заметил, что жена не только не разделяет его энтузиазма, но с каждым словом глаза у ней становятся все прозрачней и огромней. На небесную безмятежность взора сперва набежало облачко, затем в глазах заколыхалось, будто в водную гладь бросают камешки. Влага не выливалась наружу, она дрожала меж ресниц.

– Сколько, ты говоришь, тебя не будет, – повторила Оля то единственное из его рассказа, что по-настоящему впечатлило её, и во что она никак не могла поверить. – Два-три года?

Он попытался что-то объяснить про деньги, которые станет присылать, про нянь и помощниц, про то, что он постарается забрать их с дочкой как можно быстрее… но даже сам почувствовал, как неубедительно звучат эти слова. А Оля их словно и не услышала.

– Два-три года? – повторила она. – Мы будем жить без тебя два-три года?

И вцепилась в его руку так крепко, что Юра понял – никакой Америки, никакого прекрасного будущего и никакой Нобелевской премии у него не будет. Никогда.

…Через несколько дней, поутру, когда кладбищенские труженики готовились опускать гроб в свежевыкопанную, подготовленную с ночи могилу, они увидели в ее глубине человека, лежавшего ничком на дне. Когда его вытащили, оказалось, что это рабочий кладбища Юрий Курбатов.