Читать книгу Вышивальщица - Ирина Верехтина - Страница 12

Христова любовь к ближнему в «миру» не работала, поняла Арина. Ещё она поняла, что надо быть такой как все, а с Родиным и его компанией говорить на их языке, другого они не понимают.

…Валентина Филипповна вошла в класс и оцепенела от увиденного. Десятый «А» лежал на партах в приступе неудержимого смеха, а на доске красовались выведенные каллиграфическим почерком стихи:

«Всю неделю мается Неделин:

Рейтинг опустился до нуля.

На него глаза бы не глядели —

Плоский, как листок календаря.

Получила кренделей Зозуля,

Ремешка отведала Бадья.

Родин в одиночестве кукует,

А друзей не стало ни …»

Валентина Филипповна машинально «дописала» последнее слово и посмотрела на Родина, увлечённо рисовавшего что-то на парте. В классе раздались смешки.

– Родин. Прекрати уродовать парту. После урока останешься и будешь оттирать, что ты там намалевал. – И, выдержав паузу, проговорила ледяным тоном: – Автора сего шедевра попрошу встать.

Писать так красиво умела только Зяблова. Но она не могла – написать такое! И всё-таки написала. Парадокс. Девочка, можно сказать, социализировалась. Влилась в коллектив. Вот тебе и православная гимназия. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… (прим.: 9 декабря, день святого Георгия (Егория), единственный день в году, во время которого в XI–XVII веках крепостные крестьяне могли переходить от одного помещика к другому.)

Забывшись, она проговорила последнюю фразу вслух, и снова класс лежал на партах, корчась от смеха. Теперь смеялся и Родин, вытирая рукавом мокрые щёки. Плакал он, что ли? Или это от смеха?

Валентина Филипповна подняла руку, призывая класс к порядку. В наступившей тишине Арина поднялась из-за парты. Ответила нагло, в духе Пашки Родина:

– А что? Написал же Маяковский в стихотворении «Вам!»: Вам ли, любящим баб да блюда,/ жизнь отдавать в угоду?!/ Я лучше в баре б**дям буду/ подавать ананасную воду!», – с выражением продекламировала Арина.

На класс обрушилась тишина. Седьмой «А» не дышал – предвкушая, обмирая, блаженствуя… Валентиша ужаснулась.

– Маяковскому, значит, можно, а нам нельзя? А что? – в наступившей тишине спросила Арина.

– Кто дежурный? Почему доска грязная? – ушла от ответа Валентиша, понимая, что этот раунд она проиграла… И кому?! Девчонке в нелепых нитяных колготках и самовязной кофте. Её и девушкой не назовёшь, а ведь шестнадцать лет.

На перемене к ней подошёл Сашка Зоз. Класс затаил дыхание…

– Чего тебе? – грубо спросила Арина. При всех Зозуля ей ничего не сделает, а после школы она от него убежит, она быстро бегает, и гайморит почти прошёл, бабушка вылечила! Арина довольно улыбнулась.

– Ты это… Про нас больше не пиши, ладно? – робко попросил Сашка. – Нам-то с Неделей ничего, терпимо, а Бадеха обиделся. За бадью.

– Я не буду писать, – пообещала Арина.

– Поклянись!

– Клянусь своей могилой.

– Так у тебя же нет могилы.

– Будет, если нарушу клятву, – заверила Сашку Арина. – А вы… Если ещё хоть раз меня Зябой назовёте, я такое про вас сочиню… Басню Сумарокова переделаю, свет божьего не взвидите. Соплями обхлебаетесь! – пообещала Арина.

– Сумароков это кто?

– Поэт, драматург и литературный критик, жил в восемнадцатом веке. Мы его в гимназии проходили:

«Прогневавшие льва не скоро помирятся;

Так долг твердит уму: не подходи к нему.

Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,

Однако ведь и он такая же скотина…»

– Не-не-не, мы не будем, – испугался Сашка неведомого Сумарокова. Девчонка-то с сюрпризами, вот – кто бы мог подумать! Напишет про них «басню», и тогда жди беды… Всем классом распевать будут.

– А как нам тебя звать-то?

– По имени. А можно зябликом, меня в гимназии так звали, – великодушно разрешила Арина.

– Слу-уушай… А чего ты в детских колготках ходишь? У тебя ноги больные, да?

– Нормальные у меня ноги. Просто гайморит, мне простужаться нельзя, а из окон дует, – объяснила Арина. – Мне в школу нейлон не разрешают надевать, летом только можно.

– А ты и летом в колготках ходишь? Культурная, типа?

– Я только в городе, а на даче в шортах хожу.

– Ты?! В шортах?! – изумился Сашка.

– А что?

– Да ничего. Я просто так спросил. Спросить нельзя, что ли? А на физру почему не ходишь?

– У меня освобождение. Там бегать надо и прыгать, а у меня гайморит. Нужна мне ваша физкультура… Я в студию хожу, хореографическую, занятия шесть дней в неделю по три часа, мне хватает, – улыбнулась Арина.

За их беседой наблюдали одноклассники. Близко однако не подходили: к Зозуле с вопросами лучше не лезть, его даже Родин побаивается.

Сашке почему-то стало стыдно.

– Ты это… Не сердись. Мы не хотели. Нас Пашка заставлял.

Арина ему не поверила, но молчала. Сашка, воодушевившись, продолжил:

– Поклянись, что никому не скажешь!

– Могила!

– Бадеха в тебя… Короче, нравишься ты ему, сам сказал. Но смотри, если кому проболтаешься, тебе не жить.

– Нужен он мне больно… – поморщилась Арина. – Так ему и передай.

– А про ремень откуда узнала? Бадеха никому не говорил, даже Пашке. Только нам с Неделей.

– Он правда ремня получил? Так ему и надо! – обрадовалась Арина. —Саш, я правда не знала. Просто так написала, для рифмы. А что?

Сашке стало смешно. Влип Бадеха капитально, дома отодрали, в классе добавили… Просто так, для рифмы. Зоз заржал совершенно по-жеребячьи… И замолчал, наткнувшись взглядом на перекошенную от злости физиономию Родина.

– Ты это… Домой сегодня через главный вход не иди. Там Пашка ждать будет.

– А как же…

Сашка нагнулся к её уху:

– В девчачьем туалете окно во двор выходит, внизу клумба, прыгать мягко. На, держи. – И протянул ей карандаш «KOCH-I-NOOR». – Я не украл, я так, на время взял… Классный карандашик.

Из школы Арина «вышла» через окно, высокий первый этаж преодолела без страха, на клумбу спрыгнула, не испытывая угрызений совести, протиснулась между прутьями ограды и домой пришла в прекрасном расположении духа.

◊ ◊ ◊

Класс недоумевал: гроза школы, мелкий пакостник и воришка, Сашка Зоз всю перемену о чём-то разговаривал с Зябловой, и в ухо ей шептал, и смеялся, и Арина смеялась. А Валентиша не наказала её за стишок, и родителей в школу не вызвала. «Шедевр» декламировали всем классом, а самые отчаянные заменяли «кренделя» общеизвестным синонимом и договаривали недописанное последнее слово вслух.

Аринино «А что?» было принято, что называется, единогласно. Риторическую фигуру речи, вопрос-утверждение, не требующий ответа в силу его крайней очевидности, седьмой «А» применял грамотно и весьма активно.

Валентина Филипповна задавала себе вопрос: что же случилось с робкой девочкой, которая три года пасовала перед грубостью, отступала перед наглостью, а на уроке боялась поднять руку? И вдруг взорвалась как петарда. На такой поступок не осмелился бы никто из класса. И ответить, как ей ответила Арина, никто бы не посмел. Надо будет побеседовать с её опекунами…

Звонок Вечесловым ничего не дал.

– Девочке шестнадцать лет, время взросления, гормональная перестройка организма, – сыпал словами Иван Антонович. – И если вы, педагог, не можете с ней справиться, что уж говорить о нас, мы ей даже не приёмные родители. Опекуны.

– Вы хоть знаете, что она сделала?! Она стихи написала, с матерным словом. На доске. Перед уроком. И если вы не примете мер…

– То что?..

– То есть как это – что? Антон Иванович, вы всё шутите, а я просто в ужасе!

– Иван Антонович.

– Что?

– Не что, а кто. Иван Антонович я. А супруга моя Вера Илларионовна. Извольте запомнить.

– Из… извините. Иван Антонович. Поступок Арины нельзя оставить безнаказанным. У нас отъявленные хулиганы матом при учителе не ругаются, а она…

– А не при учителе, значит, ругаются?

– Иван Антонович! Мы не о них сейчас говорим. Мы говорим о…

– Не о них? – удивление в голосе Вечеслова казалось искренним. – Ну как не о них? О них самых. Об отъявленных, как вы изволили выразиться. Вы первая начали, а я…

– Мы говорим о вашей дочери. Опекаемой, то есть.

– Внучка она нам. Родная. Четвёртый год с нами живёт, а как будто всю жизнь. Так что она натворила? Матом ругалась?

– Не ругалась. – Валентина Филипповна с её десятилетним педагогическим опытом чувствовала себя перед Вечесловым ученицей. Отставной вояка выворачивал ситуацию так, что ей отводилась роль свидетеля. А ведь она обвинитель! Да что с ней такое… С девчонкой сопливой не смогла справиться, теперь вот с её опекуном…

– Она написала на доске матерное слово. И сорвала урок алгебры, – отчеканила Валентина Филипповна, выдерживая между словами театральные паузы. Словно ставила точки: «Она. Написала. На доске. Матерное слово. И сорвала. Урок алгебры».

– Да что вы говорите? – развеселился полковник. – И какое же слово? Нет, я понимаю, что вам неудобно. Просто скажите, на какую букву начинается, я пойму. Я мужчина всё-таки…

Валентина Филипповна опешила. Опекун, называется! Семейка, называется…

– Собственно, слово она не написала…

– Так написала или нет?

– Нет. – призналась Валентина Филипповна. – Она стишок сочинила. И написала на доске. А в конце поставила многоточие. Иван Антонович, я звоню по поручению директора школы… – соврала Валентиша (идея сообщить об инциденте директрисе пришла в голову неожиданно) – Завтра она ждёт вас у себя.

– Это зачем?

– Но ваша Арина… Она же… Это серьёзный проступок!

– Серьёзный проступок? Многоточие в конце фразы? А дежурный куда смотрел? – проявил осведомлённость Вечеслов. – Есть же в классе дежурный? Должен вытереть доску к началу урока. Вот с него и спрашивайте. А вы и директору доложили – о своей неспособности разрулить ситуацию? Кляузничать побежали? Только палка-то о двух концах… Вы же педагог, вам авторитет ронять нельзя, ни в коем случае. Даже если ошиблись, даже если не правы, не отступайтесь и стойте на своём. Иначе заклюют. Чему вас только в институте учат, – с досадой проговорил полковник.

– Вы чего там молчите? Плачете, что ли? Вы уж простите, милая… э-ээ, как вас звать-величать, забыл.

– Валентина Филипповна, – проблеяла Валентина Филипповна.

– Да. Вы уж простите, если что не так сказал. Вы классный руководитель, инцидент произошёл на уроке. Это ваши проблемы, а не мои. Если девочка виновата, накажите её. Двойку поставьте. За многоточие, – не удержался Вечеслов. – У вас же высшее педагогическое образование! А вы, чуть чего не так, бегом директору докладывать, родителям звонить, жаловаться… мол, с ученицей совладать не могу. У вас ко мне всё? – «дипломатично» закруглился Вечеслов. – Вопросов больше нет? Тогда до свидания.

Валентина Филипповна почувствовала, как вспотела ладонь, в которой она держала трубку. Её ни разу не назвали по имени-отчеству и вдобавок отчитали как девчонку. И кто? Вечеслов, которого она собиралась отчитать сама.

Иван Антонович положил трубку на рычаг и озорно подмигнул жене:

– Учителка звонила, ябедничала. Справиться не может, с нашей-то. Не знаю, что она там сотворила, но в обиду себя не дала, я по глазам вижу. Глаза-то другими стали! И ест с аппетитом, и спит, пушкой не разбудишь, и за вышивание опять схватилась… И с Миланкой своей помирилась. А знаешь, Вера… Девчонка–то выправилась! Вылетела у неё из головы эта дурь, что монашки семь лет вбивали. И учительницу на место поставила, а то привыкла, понимаешь, детей в землю втаптывать. Знаешь главную военную мудрость?

Вера знала. Но отрицательно покачала головой: пусть отставной полковник «расстреляет обойму»…

– Тот, кто первым не наносит удар, первым его получает, – с удовольствием озвучил Вечеслов «военную мудрость». – Вера, что там у нас на ужин? Аринка, ужинать иди. Ты чего там с классной вашей уделала, что она опомниться не может? А-ха-ха… Молодец, девочка! В жизни надо уметь давать отпор. Всепрощенчество – удел слабых.

Метаморфозы, произошедшие с Ариной, полковника не удивляли. Он просто радовался тому, что девочка наконец «выправилась», перестала плакать по ночам, не стояла на коленях перед иконой Матроны Московской, у которой просила о чём-то шёпотом, не разобрать. Попросила бы у него, он бы не отказал.

Вечеслов не знал о том, что месяц назад Вера позвонила своей школьной подруге Рите Пономарёвой, врачу частной клиники неврозов.