Читать книгу Квартира за выездом - Ирина Верехтина - Страница 4

В дверь тихонько постучали и тут же её открыли. Панна Крися, принесла её нелёгкая… Стояла под дверью и подслушивала, как Натэла честила Нинину бабушку, у которой «наконец проснулась совесть» и которую «не видеть бы никогда». Теперь об этом узнает вся квартира. Нина почувствовала, как от щёк отливает кровь (от гнева она не краснела, как принято у людей, а напротив, делалась бледной).

– Ниночка… Матка боска! (матерь божья). Естещь бяла… (ты вся белая) Ни естещь хора? (ты не заболела?) – испуганно спросила панна Крися. И не получив ответа, всё тем же испуганным голосом сказала: – К телефону тебя, тво́я бабчя, бба.. бабушка. На последнем слове Кристиана запнулась.

Наверное, решила, что Машико Нугзаровна с того света звонит, подумала Нина. А ещё подумала, что к общему телефону, висевшему на стене в коридоре, всех приглашала панна Крися, которая всегда оказывалась в коридоре, если кому-то звонили.

Вернувшись в комнату, Нина плотно закрыла дверь (панна Крися топталась в коридоре: поправляла на своей вешалке криво висящее пальто, перекладывала с места на место беретку, комкала в руках шарфик…) и шёпотом сообщила маме, что бабушка приглашает её в гости, в воскресенье, то есть завтра. Она просит Натэлу отпустить её на два дня, с ночёвкой, и обещает, что с ней ничего не случится. Последние слова Натэлу покоробили.

Зинаида Леонидовна, мать Нининого отца, внучку не любила, а невестку ненавидела – за то, что мужа сгубила (Зинаида Леонидовна так и сказала – сгубила). Ведь именно она виновата в том, что Максим почти не бывал дома, сутками пропадал на работе, а когда и неделями. Была бы Натэла хорошей женой, не рвался бы мужик из дома, не лез к чёрту в пасть, под завалы и в пропасти, спасая праздношатающихся туристов, которым ума не хватило понять, куда можно соваться, а куда нельзя. Спасать их, видишь ли, обязаны. Если бы Максима любили и жалели, он не рисковал бы собой, живым остался.

Оправдываться не имело смысла. Натэла и не оправдывалась, сама не ездила к «родне» и дочке не позволяла. – «Не любят они тебя. Успехам твоим не обрадуются, неудаче рады будут. Два года о тебе не вспоминали, теперь вот вспомнили. К кому поедешь, зачем? К чужим людям, в чужую жизнь… Нам соседей хватает с лихвой, других не надо».

Нина соглашалась с матерью, обижаясь в душе на бабушку. И вот – всё волшебным образом переменилось, и её снова пригласили в гости.

– Я не поеду. Если хочешь, езжай одна. Всё же родня они тебе, может, сменят гнев на милость, – сказала мама, и Нина обрадовалась: ждала гневной отповеди, а ей разрешили поехать.

В воскресенье Натэла буквально выпихнула дочь из дома, наказав держаться с достоинством и не поддаваться на провокации. Она не знала, что Зинаида Леонидовна велела внучке приехать с паспортом. – «Восемнадцать лет исполнилось, выросла девочка, сына моего память. Ты, внученька, обо мне плохо не думай, я звонить боялась: мать-то тебя не отпустила бы к нам, не любит она нас. А теперь тебе разрешение ни к чему, сама решишь, нужна тебе бабушка, али нет. Ты паспорток-то с собой возьми, покажешь бабушке, похвалишься».

Если бы Натэла слышала эти слова, то непременно поехала бы вместе с Ниной.

* * *

Натэла не простила дочери, что та не спросила совета, приняла решение сама. – «Облапошили они тебя. Простодырая ты, и отец твой таким же был. Там о нём и не вспомнили…»

Нине нечего было сказать: об отце в тот день и правда не вспоминали. Зато вспомнили о ней и на её совершеннолетие устроили праздник. В отцовскую квартиру она приехала в полдень (бабушка просила – пораньше). Нину ждал накрытый стол и целая гора подарков: от двоюродного дяди куртка и сапоги, о которых можно было только мечтать, от Ираиды, бабушкиной сестры, серебряное старинное колечко, от бабушки вязаная бордовая кофта-кардиган с фигурными пуговицами, двумя накладными карманами и пояском. Цвет оказался Нине к лицу. Колечко село на палец как влитое. Из куртки не хотелось вылезать, так в ней было уютно.

– Во! Совсем другое дело, совсем другой вид! – довольно улыбнулся Кирилл Николаевич. – Такую девушку мимо не пройдёшь, огля́нешься.

– Спасибо вам…

– Не благодари. Я тебе не чужак, дядька твой двоюро́дный, мне приятно племяшку уважить. С размером угадал, вещь по фигуре подошла да пондравилась, а благодарностей мне не надо.

Но Нина всё равно благодарила, улыбалась, отвечала на родственные поцелуи, переходила из объятий в объятия. Она боялась этого визита. Родственники отца о ней никогда не вспоминали, а теперь вдруг вспомнили. Значит, им что-то нужно от неё. Нина ожидала всего, только не такого радушного приёма и не таких подарков.

– Ты за стол так и сядешь в куртёшке? Сымай давай, руки сполосни да садись, курица стынет, бабушка для тебя запекала, старалася.

Нине наложили полную тарелку закусок. Отведав всего понемногу, она принялась за жареную куриную ножку, запивая её компотом из свежих слив, густым и удивительно вкусным. Дома компот варили из сухофруктов, а такой не варили. Папина родня оказалась на удивление приветливой, словоохотливой… и косноязычной. Нина обратила внимание, что в слове «двоюродный» дядя сделал ударение на втором «о», а в слове «оглянешься» – на «я». Вместо понравилось произнёс «пондравилось», а слова о девушке, которую «мимо не пройдёшь» вызвали у Нины улыбку. Не отставала и бабушка, старательно коверкая русский язык. У неё получалось ласково: куртёшка, сымай, сполосни, старалася. Какие же они все хорошие! А мама на них наговаривала: и недобрые они, и прижимистые, и завистливые.

До вечера, перебивая и поправляя друг друга, Нине рассказывали об отце. С антресолей достали старый альбом с его детскими фотографиями, у них с мамой таких не было. Нина заново узнавала отца, проживая вместе с ним его чёрно-белое фотографическое детство. Рассказывая о проделках маленького Максимки, бабушка грустно улыбалась, по щекам текли светлые слезинки. Нина не выдержала и расцеловала её в эти слёзы, в морщинистые щёки – такие родные!

Вечером Нину ждал сюрприз: облачившись в новую куртку и сапоги, она с дядей поехала в центр – на людей посмотреть, себя показать, как выразился дядя (Нину опять покоробило). Напротив Большого театра остановился и предложил:

– Зайдём?

– Ой, что вы! Нас даже в фойе не пустят, вход только по билетам, а билетов не купить. Давайте лучше в кино сходим, – предложила Нина.

– Давай лучше в театр, – предложил дядя. И жестом фокусника вытащил из кармана два билета.

Большой театр ошеломил великолепием, ослепил блеском хрустальных люстр, удивил декорациями, очаровал волшебством танца. Концерт состоял из одного отделения, и Нина всё время боялась, что – вот сейчас объявят последний номер, и всё закончится. «Па-де-де» из балета Петра Ильича Чайковского «Лебединое озеро» – объявил коферансье, и от волнения Нина стиснула ладони. Такого уровня исполнения, такого класса мастерства она не видела, хотя пересмотрела весь репертуар театра оперы и балета имени Станиславского и Немировича-Данченко.

Кирилл Николаевич, по семейному Киря, косился на Нину и недоумевал: мужики в колготках пляшут, стыдобища, бабы худющие, в чём только душа держится. Со Светкой моей не сравнить, всё при ней… И чего им хлопают? Ладони отбивают, «браво» кричат. В театре так положено, понял Киря и хлопал вместе со всеми. Нина тоже хлопала и улыбалась ему, Киря улыбался в ответ: пусть девчонка порадуется-потешится, коли ей нравится.

«Вариации Китри и Базиля из балета Минкуса «Дон Кихот» – прозвучало в тишине зала, когда отгремели аплодисменты. Киря ухмыльнулся и ткнул племянницу в бок: «Щас весело будет». Нина с удивлением на него посмотрела, ответила шёпотом: «Тише ты! Не мешай смотреть». Настал черёд удивляться Кире: вариации мало чем отличались от па-де-де. То есть, вообще ничем не отличались. Вот у них со Светкой вариации – это да. Светка в постели такое выделывает… А эти по сцене прыгают, за руки взявшись. Как дети, ей-богу! А он-то думал, что вариации – это как у них со Светкой.

Киря еле дождался окончания концерта, ёрзая в кресле и глядя на сцену с тоской. Но тётка велела доставить племяшке удовольствие, и приходилось делать вид, что ему нравится эта беготня по сцене под заунывную противную музыку.

Нина отбила ладони, аплодируя артистам. Домой она вернулась, не вполне понимая где находится: в ушах звучала оркестровая «живая» музыка, перед глазами порхали в арабесках лёгкие фигурки балерин, из зала кричали «браво», артисты выходили на поклон…

Утром поехали в нотариальную контору, где бабушкина сестра уже заняла очередь и сидела как на иголках, выжидающе глядя на входную дверь и настороженно – на дверь за которой вели приём нотариусы и юристы. Из-за двери вкусно пахло свежесваренным кофе. «Интересно, они его сами пьют или посетителей угощают?» – думала Ираида Леонидовна, втягивая широкими как у лошади ноздрями густой восхитительный запах, плывущий по коридору. Кофе хотелось так, что аж слюна во рту набралась.

Нина впервые в жизни увидела нотариуса, который обращался к ней церемонно и подчёркнуто уважительно. И даже отодвинул стул, приглашая присесть:

– Присаживайтесь вот сюда, за этот столик, пожалуйста. Желаете ознакомиться с текстом? Уже прочитали? Подпишите вот здесь… и здесь… И второй экземпляр, будьте любезны: здесь… здесь… и вот здесь, пожалуйста. Благодарю. Ваш экземпляр, пожалуйста.

* * *

К приезду внучки бабушка подготовилась заранее: капкан был взведён, наживка завораживала взгляд и захватывала дух.

Частный дом принадлежал им с Зинаидой Леонидовной в равных долях. Как делить эти доли, Нина не знала и спросила у бабушки. Бабушка отчего-то разволновалась, схватилась за сердце…

– Ба… Зинаида Леонидована, вам… тебе плохо?

– Прихватило чуток. Нитроглицерину мне дай, в тумбочке жестяная коробка. Столько радостей сразу: вчера внучка родная приехала, мать-то отпустила тебя, я думала, не отпустит. А сёдни у нотарщика без помех дело решили, камень с души свалился… Что ты мне выкаешь-то? – сменила тему бабушка. – По отчеству навеличивать удумала бабушку родную. Дом смотреть удумала. Чего его смотреть, он старый, крыша течёт, стены зимой промерзают. Продавать его надо, за любую цену, снег-то выпадет, под снегом он и развалится… А мне куда деваться, где жить буду? Ох, беда моя беда, горе моё горькое… Да неуж ты бабушку на улице оставишь? – артистически причитала Зинаида Леонидовна, и Нина не могла её понять.

Выходило так, что бабушка, по документам проживавшая в том самом доме с плесневелыми стенами, осталась в прямом смысле без крыши над головой, пусть даже протекающей. Зарегистрироваться в квартире, где проживали её сестра с сыном и где была прописана Нина, Зинаида Леонидовна могла только с согласия всех жильцов. Здесь же, в нотариальной конторе, Нина подписала документ, дающий это самое согласие. («Вот здесь подпиши, что не возражаешь. Повезло тебе, внученька, столько денег получишь за дом. С матерью поделишься, вот она обрадуется…»)

Бабушка заплакала, троекратно расцеловала Нину в щёки – в левую, в правую и опять в левую. Нина недоумевала:

– Ну что вы, Зинаида Леони… что ты, ба? Как я могу возражать? Живи, конечно, должна же ты где-то жить.

– Ну тады поехали!

– Куда поехали?

– Дом смотреть. Ты ж хотела… Дурочка моя! – И обхватив Нину за шею, звонко чмокнула в щёку.

За «дурочку» хотелось обидеться, но Нина себя остановила: бабушка не нарочно, ласково сказала. От племянника, предупредительно дёрнувшего её за рукав, Зинаида Леонидовна отмахнулась. Дурочкой Нину она считала искренне: была бы у внучки хоть капля ума, она подписала бы доверенность на оформление документов, а не на продажу дома. И согласия на прописку не дала бы.

Нина от дома пришла в восторг: нарядный, с чистыми стёклами новеньких окон, свежепокрашенными стенами, деревянной мансардой и островерхой, блестящей железом крышей. Но оказалось, что всё это фальшивка, подделка, результат косметического ремонта. – «Шабашники обнаглели, денег запросили немерено, зато крышу железом покрыли, теперь, как дождь пойдёт, вода по стенкам не льётся, а ране-то лилась, ручьём, в комнатах обои наскрозь мокрые, все в пузырях. Подмазали-подкрасили, с виду-то он новый, а ежели осенью не продадим, за зиму развалится. Мы и покупателя нашли, цену даёт хорошую. Правда, строителям отдать придётся половину».

Нину, не сведущую в житейских делах, нисколько не удивило, что шабашники согласились работать в долг, а деньги получат лишь после продажи дома. Родня облегчённо выдохнула.

Зинаида Леонидовна обвела внучку вокруг пальца: прописалась в квартире (Нинины двадцать три квадратных метра общей площади непостижимым образом превратились в семнадцать) и получила нотариальную доверенность на продажу дома, которую Нина подписала под предупредительно-вежливое «вот здесь, пожалуйста, фамилия полностью, дата, месяц прописью» нотариуса. Так Нина лишилась законных метров в квартире отца и папиного наследства, с которым её ловко обманули: дом был крепким и вовсе не собирался разваливаться. Шабашникам Дерябины не задолжали, расплатились сразу. И от продажи дома выручили втрое больше, чем сказали Нине.

Деньги, которые следовало разделить пополам, Зинаида Леонидовна разделила «по справедливости»: свою половину отнесла в сберегательную кассу, а Нинину поделила между роднёй. Часть внучкиных денег отдала сестре («А как не отдать? она мне родная сестра, обидится, коли в дележе обойду»). Часть – сестриному сыну («Племяш мой сродный, да и тебе не чужой»). Часть оставила себе. Сына растила, кормила, одевала-обувала, а теперь – внучке отдать его долю? Замуж выйдет, денежки мужу отдаст, тот их и протрынькает. У бабушки-то целей будут. Это только в арифметике половины равными бывают, а в жизни они разные, каждому по судьбе.

Оставшуюся четверть (сказать точнее, четверть от Нининой половины по завещанию), отщипнув от неё изрядный кусок, Зинаида Леонидовна торжественно вручила внучке со словами: «Бери. Твоя доля».

Получив из бабушкиных рук тонкую пачку денег, Нина не сумела скрыть разочарования: неужели дом стоил так дёшево?

– Ты морду-то не вороти. Пачка маленькая, зато купюры крупные. Небось не видела столько-то, в руках не держала деньжищи такие. Тебе их надолго хватит, если с умом распорядишься».

Забегая вперёд, скажу, что «деньжищ» хватило на полгода, когда Нина осталась без работы.