Читать книгу В Калифорнии морозов не бывает - Ирина Волчок - Страница 3

Сейчас мне кажется, что все началось, когда мы поругались с Марком из-за отпуска. Я хотел отпуск в июне, он тоже хотел отпуск в июне. Сразу обоих нас никогда бы не отпустили. По большому счету мне всегда было наплевать на отпуск. Мне эти отпуска даром не нужны. Я не знаю, что делать в отпуске. Если зимой – тогда хоть на лыжах в поле походить, морозом подышать. Дня три-четыре, потом тоже надоедает. А летом отпуск даром не нужен. Если солнце – жарко, если дождь – сыро. Не люблю. Дома сидеть? Дома делать нечего. На работе сидеть интересней. По крайней мере, ощущаешь свою полезность. Мама говорит, что я трудоголик. Ерунда. Просто добиваться чего-то надо. Чтобы не было мучительно больно за бесцельно… далее по тексту. Вот так примерно. А чего добьешься, если будешь сидеть дома? Или тем более в отпуске? Кстати, мама сама с детства мне это вдалбливала: надо добиваться, надо добиваться… Да нет, все правильно. Мама знает, что говорит. Она всякого натерпелась, так что мне такой жизни не желает. Я тоже себе такой жизни не желаю. Поэтому на отпуск мне по большому счету наплевать.

Но в этот раз был особый случай. Лилия у себя с кем надо поговорила, и мне обещали путевку в Коктебель. Как раз в июне. Это еще не на сто процентов было, но на днях обещали решить. Ее предки тоже должны были в Коктебель поехать, и тоже как раз в июне. Это уже решено было, на сто процентов. Так что если бы я там вместе с ними оказался, это было бы и мне полезно, и Лилии удобно. Она бы нас познакомила в непринужденной обстановке, как людей одного круга. Потом и в дом можно было бы привести, никто бы уже не спрашивал, кто такой и откуда взялся. Кто родители и так далее. Из своего круга – это уже почти семья. У Лилии были серьезные намерения. И у меня тоже. Тем более что бедным родственником я себя не чувствовал. У меня к тому времени уже две книжки вышло. Машину купил еще в прошлом году. Хоть не новая, но на ней это не написано. И дача такая, что не всякий маститый о такой мечтать может. Ну, с дачей, если правду сказать, просто повезло. Мама через своих подружек вариант нашла. Отказник какой-то срочно продавал, за сколько сказали, за столько и отдал. Но и я ведь сколько в нее вложил. И мать там что-то в саду делала. Так что вполне цивильная дача получилась, да еще в таком месте. И перспективы у меня очень неплохие. А тут еще такой случай. От такого шанса только сумасшедший может отказаться. А я тогда не был сумасшедшим.

А Марк хотел мать к родственникам отвезти, куда-то к черту на кулички, во Львов, что ли. И тоже в июне. Их родственники в этом Львове круглый год живут, можно хоть в феврале ехать, хоть в августе, никуда они не денутся. Так вот нет, как раз в июне надо. Потому что кто-то из них, из этих родственников, в июне жениться собрался. Наверное, другой уважительной причины не придумали, чтобы все их семейство наконец-то вместе собрать. За полвека впервые решили все собраться, и то в июне. И что делать во Львове весь отпуск? Ну, мать – ладно, ей все равно делать нечего, на пенсии давно, пусть проветрится, хоть имена всей родни выучит. А Марку целый отпуск что делать в том Львове? Хотя я не уверен, что Львов. Сейчас уже не помню. Да и тогда не запомнил. Марк сказал, а я тут же забыл. Дело не в этом. Если бы он за границу опять собрался – я бы слова не сказал. Я же понимаю, что такие вещи не обсуждаются. Это перспективы, знакомства, возможности. Новый уровень, новый свой круг. Слова не сказал бы, честно. А тут – какой-то Львов! Или что-то в этом роде, уже не помню. Я не хочу отказываться от своего счастливого случая ради чьей-то чужой свадьбы. Может, у меня тоже со свадьбой получится. Особенно после поездки в Коктебель.

Но я свои аргументы Марку не выкладывал. Мама говорит, что если у человека того, о чем он молчит, больше, чем того, о чем все знают, тогда человек сильнее других. Я не знаю, сильнее или не сильнее, просто привык лишнего не трепать. Сейчас думаю, что если бы тогда все прямо рассказал, так мы бы и не ругались. Марк нормальный мужик, он понимает, что мне приходится всего самому добиваться. Хотя у Марка свой круг – с рождения, даже еще до рождения. У него и английская школа, и МГИМО – все само собой. И работа сама собой покатилась, и заграницы эти его. Но он про меня все понимает. Помогал с самого начала, поддерживал. А то, что я и ему не все рассказываю, – это так, по привычке, а не потому, что завидую или еще что-нибудь. В его возрасте у меня, может, положение будет еще и не такое. Только английский подучить надо. Если по заграницам придется ездить, без английского трудновато будет. А может, у меня свой переводчик будет. И уж вот этого я никогда не допущу – чтобы вести себя с подчиненными как с равными. Каждый должен знать свое место. Я, когда пришел, знал свое место. Марк сам меня разбаловал. Хотя я никогда особо не злоупотреблял. Только вот сейчас ругались, как равные. Но все-таки у меня была серьезная причина. Очень серьезная. Познакомиться с предками Лилии в непринужденной обстановке – это как в лотерею «Волгу» выиграть. Говорят, что бывает, но выигравших сам никто не видел. Может, вся будущая жизнь от этого зависит, а у него мама именно в июне во Львов собралась. Хотя насчет Львова я не уверен.

В общем, мы сидели и на повышенных тонах доказывали друг другу, что отпуск каждому необходим именно в июне. И что мы не собираемся менять своего решения. Уж я-то точно не собирался. У меня, может, вся будущая жизнь от этого зависела. Я даже почти решился рассказать о Лилии, ее предках и о путевке. Конечно, не все рассказать, а так, намекнуть. Без имен. Он бы понял.

Но он и так все понял. Не про Лилию, ее предков и путевку, а про то, что я все равно не отступлюсь. Вдруг прямо посреди ругани замолчал, задумался, уставился на меня в упор, а взгляд такой, будто не видит. Потом начальственно покашлял и сказал:

– Н-ну, ладно. Я ухожу на неделю в начале июня и на неделю – в конце. Середину можешь забирать себе. Устраивает?

Я подумал, что за две недели смогу и познакомиться с предками Лилии, и даже подружиться, да и вообще больше двух недель на юге выдержать невозможно. А то, что на неделю опоздаю к началу срока и уеду за неделю до окончания, – это даже неплохо. Производственная необходимость. Без меня не справляются. Должно произвести благоприятное впечатление.

– Ну? – нетерпеливо сказал Марк и опять начал раздражаться. – Я спрашиваю: такой график тебя устраивает?

Я сделал задумчивое и озабоченное лицо, помолчал для солидности, потом хотел сказать: «Да, пожалуй, устраивает».

Но тут дверь чуточку приоткрылась, и тихий голос спросил:

– Можно войти? Я вам не помешаю?

Марк оглянулся на дверь. Не знаю, что он мог рассмотреть в такую узкую щель. Наверное, что-то смог. Потому что вскочил, с грохотом оттолкнув кресло, вылетел из-за стола и понесся к двери с протянутыми руками. Еще и кричал что-то дикое. Я никогда не слышал, чтобы он кричал что-нибудь подобное. Он кричал:

– А-а-а! Спасительница ты моя! Помогительница ты моя! Где тебя черти носят?! Приехала все-таки! Не подвела старика! Завтра в командировку поедешь! В Сочи! Ты у главного была? Главный уже два раза спрашивал! Ну, приди же скорей в мои объятия! Я твоя радость, ты моя печаль!

Вел себя как сумасшедший. Тогда я еще не был сумасшедшим. Тогда я думал, что знаю, как ведут себя сумасшедшие. Сейчас я понимаю, что Марк был абсолютно нормальным. Просто он не боялся кричать всякую дичь и бежать к двери, как сумасшедший. Боится или не боится – вот и все различие между сумасшедшим и нормальным.

Дверь еще немножко приоткрылась, и в щель вошла какая-то девчонка. Не проскользнула, не просочилась, не протиснулась, а именно вошла, хоть щель была совсем узкая. Я помню, что заметил сначала, какая узкая щель, а она вот так спокойно вошла, даже не боком, а нормально, как будто не в щель, а в распахнутую дверь. Я сначала смотрел на эту щель и удивлялся, а потом уже посмотрел на нее. Даже не знаю, что я тогда про нее подумал. Наверное, тогда я подумал не про нее, а про Марка. Он же только что орал: «Иди в мои объятия». Вот я и подумал, что он сразу кинется ее обнимать. А он не кинулся, ничего подобного. Несся к двери, как носорог, орал про объятия, и вдруг – ничего подобного. Затормозил с разбегу перед ней, стал что-то умильно лопотать, руками размахивать, перешел на английский. Я тогда подумал, что это он от нервов. Она ему что-то ответила, тоже на английском. Тогда я подумал, что она иностранка, наверное, кто-нибудь из заграничного круга Марка. Марк засмеялся и сказал уже по-русски, что у нее невыносимо скверный характер. Но это простительно, потому что все остальное у нее выше всяких похвал. Я ждал, что она поблагодарит за комплимент, или скажет «ах вы льстец», или еще что-нибудь такое. Ну, что они все в таких случаях говорят. Она спросила:

– Выше чьих похвал?

И я стал на нее смотреть.

Марк мешал. Все время суетился вокруг нее, руками махал, в общем, закрывал обзор. Помню, я подумал, что Марку тоже следовало бы сесть на диету. Я, например, уже шесть килограммов сбросил. Прекрасно себя чувствую. Хотя я никогда не был таким комодом, как Марк. Настоящий комод, весь обзор закрывает.

Потом Марк помог ей снять куртку. Стал устраивать куртку на вешалку – мама называет такую вешалку «плечики». Я удивился, что куртка – точно такая же, как у Лилии. Синяя, с капюшоном, внутри – белый мех, по краям накладных карманов – тоже полоска белого меха. Лилия говорила, что такая куртка на всю Москву одна, только у нее. Лилии эту куртку привез отец, из Японии. Лилия говорила, что все девушки из ее круга просто заболели от зависти. Лилия свою куртку надевала только на выход. Это если свой круг ехал не просто на чью-то дачу, а на чью-то закрытую дачу. Когда не просто свой круг, а самые избранные. Лилия никогда не надела бы эту куртку просто так, на работу например. Во-первых, единственная на всю Москву, но у Лилии – не единственная. Во-вторых, эта синяя куртка была не очень удобной. Так Лилия говорила. Она считала, что японцы не умеют шить на европейских женщин. Все как-то тесновато, даже капюшон, и рукава коротковаты. Лилия говорила, что у японцев лекала другие. Может быть, ту куртку, которую Марк устраивал на плечики, шили по другим лекалам. Потому что рукава у нее были немножко завернуты, так что получились белые меховые манжеты. Если бы рукава были коротковаты, их бы не заворачивали. Или это не лекала другие, а размер другой.

До сих пор не понимаю, с какой стати я тогда примотался к этой куртке. Только один раз посмотрел на ту женщину, которая в этой куртке пришла. Но Марк все время закрывал обзор, особо ничего не разглядишь. Показалось, что совсем мелкая девчонка, почти ребенок. Наверное, дочка каких-нибудь знакомых Марка. Из его круга. А то откуда у нее такая куртка?

Марк, наконец, устроил куртку в шкафу и повел девчонку к своему столу. Слегка придерживал ее за плечи. Не обнимал, а именно придерживал. Как будто боялся, что она убежит. И все время что-то говорил, то и дело переходя на английский. Наверное, от нервов. Или просто перед ней выпендривался. Или передо мной. Она тоже что-то говорила, но все время по-русски. Очень тихо, но я кое-что расслышал. Она сказала, что в командировку в Сочи не поедет, приехала по своим делам, забежала просто так, в гости, а вызов отработает в июне, если никто не против. А сейчас, если нужно, сделает что-нибудь срочное. Мелочь какую-нибудь, только чтобы никуда не ехать.

Я почувствовал обиду. Если командировка в какой-нибудь Тамбов – так, кроме меня, ехать некому. А как в Сочи – так мне даже не сказали. Приберегли Сочи для какой-то посторонней девчонки. Может, для Марка она не посторонняя. Дочка бывшего однокурсника, например. В Сочи сейчас уже почти лето, самое время дочке бывшего однокурсника немножко позагорать перед основным отдыхом. Может быть, в Коктебеле. Или даже в Болгарии. Да этих дочек даже в Финляндию выпускали, без проблем.

Марк закричал, что главный с него скальп снимет, главный специально для нее Сочи оставил, личное его распоряжение! Еще вчера командировку выписали! А она не явилась!.. Еще что-то кричал, громко. Я сидел и злился, потому что Сочи – вот этой вот, которая даже ехать не хочет, а мне вообще ни слова не сказали. Она спокойно, неторопливо устраивалась в кресле. Молчала и смотрела на Марка, иногда кивала. Кажется, кивала как раз тогда, когда он говорил, что она бессовестная и легкомысленная. Я подумал, что она соглашается, чтобы его успокоить. Потом подумал, что она специально его дразнит, – я видел только ее профиль, но заметил, что она улыбается. Так, чуть-чуть.

Потом она сказала:

– Я пить хочу.

Марк сразу заткнулся и стал шарить в тумбе возле своего стола. У нас в этой тумбе электрический чайник и кое-какой стратегический запас на случай чрезвычайных событий. Я догадался, что ее явление народу – это для Марка чрезвычайное событие. И еще я догадался, что ей все равно, кто о ней что думает. Может, она даже не слышала, что там кричал Марк. То есть не слушала. В общем, не придавала значения.

Потом, уже намного позже, я понял, что она всегда все слышит и всегда всех слушает очень внимательно. И запоминает все подряд, даже незначительные мелочи. Даже такие пустяки, которые вообще никому никогда не придет в голову запоминать. А значение придает только тому, что сама выбирает. Я имею в виду – выбирает из всего, что есть. Иногда выберет ерунду какую-то и считает, что эта ерунда имеет огромное значение. А иногда случится что-то на самом деле важное, все только и говорят, как это событие отразится на их судьбах, даже вообще на всей мировой истории, а она посмотрит непонимающе и вдруг скажет: «Какая все это ерунда». Она всегда придавала значение мелочам.

А то, что ей все равно, кто о ней что думает, – это я с самого начала правильно догадался. Хотя тогда видел только ее профиль.

– Да! – Марк наконец-то вспомнил обо мне. – Вы же не знакомы! Это наш ведущий фельетонист. Очень перспективный, очень. И завидный жених – холостой, молодой и богатый. У него две книжки уже вышли. Фантастика. Скоро третья выйдет! И четвертую уже пишет! Ты ведь фантастику любишь? Ну вот, он тебе свои книжки подарит, с автографом. Живой классик, не кот начихал! Ты когда-нибудь видела живых классиков?

– Нет, – сказала она своим тихим, спокойным голосом. – Но мертвых классиков я тоже никогда не видела.

И повернулась ко мне.

Вот, наверное, когда все началось.

Хотя тогда я ее даже не рассмотрел толком.

Правда, и потом я ее толком никогда не мог рассмотреть. Особенно когда она вот так поворачивалась и начинала смотреть в упор. Вроде бы пристально, с интересом, но – с каким-то отстраненным интересом. Со спокойным ожиданием. Или со спокойным терпением, я не знаю. Я видел такой взгляд у маленьких детей, когда те едут в троллейбусе и смотрят в окно. Матери сидят на местах для пассажиров с детьми и инвалидов, а дети сидят у них на коленях. Если не капризничают, то смотрят в окно вот таким взглядом. Пока они вот таким взглядом смотрят в окно, их еще можно толком рассмотреть и даже иногда запомнить. А если поворачиваются и начинают смотреть на тебя, – все, ничего запомнить нельзя, потому что ничего не видишь, кроме этого взгляда. Я как-то поделился своим наблюдением с Лилией. Лилия все выслушала очень внимательно, а потом сказала, что, скорее всего, мне попадались какие-нибудь больные дети. Не совсем нормальные. Наверное, она должна была знать про детей больше, чем я. Конечно, у Лилии своих детей тоже не было, но ведь в ее кругу было много детских писателей. И по работе все время с ними контактировала. Лилия рецензировала детские книжки перед тем, как их авторов принимали в Союз писателей. Или не принимали. От Лилии многое зависело. Тем более от ее отца.

Но с мамой я тоже поделился своим наблюдением насчет того, как маленькие дети сидят у матерей на коленях и смотрят в окно троллейбуса. Мама сказала, что все правильно я заметил, все так и есть. Дети воспринимают информацию, потому что никуда не денешься, им нужно познавать мир. Вот они и сидят, смотрят, познают мир, но при этом скучают. Мама сказала, что я внимательный наблюдатель, это врожденный дар. А все анализировать и синтезировать можно научиться со временем. И даже подсказала мне идею сюжета новой книги: рождается ребенок с необыкновенными способностями, у него особенный взгляд, он этим взглядом может… Я уже не помню, что он может делать этим взглядом. Это сейчас не имеет значения. Книги с таким сюжетом написали уже все, кому не лень. А я так и не написал. Но это тоже уже не имеет значения.

Это перестало иметь значение с того момента, когда она повернула голову и посмотрела на меня. У нее был такой взгляд, будто она познает мир, но при этом скучает. Мне показалось, что она немножко улыбается. Но она не улыбалась, просто губы у нее были, как говорят, луком Амура, уголки всегда загнуты вверх, от природы, а не от настроения, вот и казалось, что она улыбается. Но по-настоящему, от настроения или хотя бы для вежливости, она никогда не улыбалась.

Даже странно, что я тогда мог столько всего разглядеть. Но скорее всего, это я потом столько всего разглядел. А тогда я увидел только глаза. Как будто на лице были только глаза, одни глаза и ничего больше. Потом узнал, что все, кто видел ее впервые, сразу запоминали только глаза. При следующих встречах и узнавали только по глазам. А все остальное запоминали постепенно. А может, и не запоминали. Володя, например, рисовал ее без конца, сто портретов нарисовал, наверное. Или двести, я не знаю. И на всех портретах глаза – ее, а все остальное разное. В принципе все портреты на нее похожи, Володя – хороший художник. Но портреты разные получались. Эти портреты я потом увидел. А тогда я не думал, что ее вообще можно нарисовать. То есть я вообще ни о чем таком не думал, но если бы меня спросили, можно ее нарисовать или нельзя, я бы ответил, что нельзя. Потому что ничего, кроме глаз, не видишь.

В общем, она сидела, смотрела на меня, познавала мир и скучала. А Марк что-то громко говорил восторженной скороговоркой. Что она – его личное открытие, главное событие прошлого всесоюзного семинара, все как тогда обалдели – так до сих пор в себя прийти не могут, самый талантливый автор за последние пятьдесят лет, главный старается ее к нам переманить, но она почему-то отказывается, хотя все, что пишет, идет с колес, в каждом номере по куску, а в двух – даже по три, ну, ничего, может, во время стажировки присмотрится, может, и понравится, может, и согласится… и очень жаль, что меня не было на том семинаре, давно бы уже познакомились, ну ладно, лучше поздно, чем никогда, так что – будьте знакомы. Наверное, он так и говорил. Тогда я вряд ли что-нибудь соображал. Но он и потом так часто это говорил, всегда одно и то же, что мне кажется, и в первый раз говорил то же самое.

– Рада познакомиться, – сказала она. – Я читала ваши книги. Очень хорошие. Особенно первая. Жаль, что вас не было на семинаре. Там было… забавно.

Марк захохотал и стал рассказывать, что самым забавным на семинаре было то, как четыре сотни мужиков ходили хвостом за ней одной, а через четыре дня она уехала домой, никому ничего не сказав, и четыре сотни мужиков искали ее и по всей редакции, и на чужих этажах, и даже в гостинице караулили, пока секретарша не сказала, что сама отметила ей командировку и она уехала, потому что ей здесь надоело.

Я эти семинары терпеть не могу. Приезжают стада графоманов, целую неделю от них никакого покоя. Работать невозможно, общаться с ними невыносимо, найти среди них кого-нибудь толкового – нереально. Все они члены Союза писателей, все они маститые, у всех у них по пять книг, все они привезли новую рукопись с целью немедленного издания следующей книги. Я эти семинары всегда избегаю. Лучший способ – командировка. В прошлый раз командировки не было, так я решил просто дома отсидеться. День сидел, пытался писать, что-то не шло. Потом позвонил один приятель. Ну, не совсем приятель. Просто полезный человек. Он меня тоже как полезного человека расценивает. Поэтому позвал на шашлыки. У нас дачи почти рядом. В этих дачах не кто попало живет, вполне приличное общество. Поэтому я поехал. Вот там с Лилией и познакомился. Она из всего этого общества самая красивая была. Да еще родители такие. Я на своей машине приехал, потом между делом сказал, что у меня тоже тут дача рядом. Да она и без того на меня сразу стала поглядывать со значением. В общем, мы тогда же и решили встречаться.

Марк все что-то болтал про семинар, она все смотрела на меня, познавала мир и при этом скучала, а я почему-то думал о ее синей куртке на белом меху. У Лилии ведь точно такая же. Или не такая? Главное – мне-то какая разница? Никакой разницы. Но вот бывает так, что никакой разницы для тебя быть не должно, а узнать хочется – просто черти раздирают. И спросить как-то неловко. Интерес какой-то не мужской.

– У вас куртка из Японии?

Я думал, что это я просто подумал, а на самом деле – вслух сказал. Вот именно в этих случаях мама говорит: «Думать меньше надо». Я страшно обозлился. Когда я делаю глупости, я всегда страшно злюсь. И всегда на свидетелей этих моих глупостей. Ну, это объяснимо, это ведь у всех так. Вот и сейчас я обозлился на свидетелей – на нее и на Марка. На нее, конечно, гораздо больше, потому что это ведь она пришла в той куртке. Точно такой же, как у Лилии. А Лилия говорила, что такая в Москве есть только у нее, больше ни у кого нет. Наверное, поэтому я и примотался к этой куртке. А то на кой черт она мне сдалась? Из Японии, не из Японии… Да хоть из Америки.

– Понятия не имею, – сказала она равнодушно. – Там внутри какая-то картинка, кажется, есть. На ней ведь должно быть написано, правда? Посмотреть?

Конечно, я обозлился еще больше. Да любая бы тут же сказала, что из Японии, и кто привез, и сколько стоила… А она, видите ли, понятия не имеет. Она, видите ли, вообще из такого круга, где уже можно не иметь понятия, из Японии это или вообще с Луны упало. Я вот таких всю жизнь терпеть не мог. Которые понятия не имеют, что почем и откуда что берется. «Посмотреть?» Ишь ты, еще и язвит.

– Ах, что вы, что вы, – сказал я шутовским голосом. – Как можно, как можно… Не извольте беспокоиться! Я сам посмотрю.

Вскочил и пошел к шкафу. Во-первых, потому, что обозлился. Но ведь я действительно должен был убедиться, что ее куртка – из Японии! Точно такая же, как у Лилии! Или убедиться, что не такая.

Если честно, наплевать мне было, такая или не такая. Это я сам себе повод придумал. Чтобы потрогать ее куртку руками. Фетишист чертов. Но ведь Марк трогал! Они там, в своем кругу, все как-то проще к этому относятся. Верхнюю одежду снимают, подают. При встрече иногда даже целуются и обнимаются, совсем чужие. Хотя какие чужие, все-таки свой круг. Вот я и обозлился.

Я пошел к шкафу, а они за моей спиной опять заговорили друг с другом, и Марк противно захихикал в нос. Он умеет очень противно хихикать в нос. Но я не оглянулся. Я спокойно дошел до шкафа, не оглядываясь. Открыл дверцу, на внутренней стороне у дверцы зеркало было, вот в это зеркало я посмотрел на них – смотрят они на меня или не смотрят. Нет, они не смотрели. Они опять смотрели друг на друга и разговаривали о чем-то своем. Я даже сумел разобрать, что Марк спросил, почему она не хочет в Сочи. Она что-то ответила, совсем тихо, я не разобрал. Марк опять противно захихикал в нос и сказал, что она деревенская дурочка. Она что-то ответила, опять очень тихо. И тогда Марк заржал во всю глотку, как всегда. В общем, они говорили не про меня и смеялись не надо мной. Я думал, что успокоюсь, но разозлился еще больше. Даже не знаю, почему я тогда все время злился. Наверное, потому, что они оба вели себя так, будто ничего особенного не происходит. Как будто не видели, что я веду себя как сумасшедший.

Я посмотрел на ее куртку в шкафу. Точно такая же, как у Лилии. Только рукава завернуты так, что получились белые меховые манжеты. И из одного кармана торчат перчатки, тоже белые. Лилия в карманы своей куртки никогда ничего не клала, чтобы не деформировались. В общем, я стоял перед открытым шкафом, как дурак, и не знал, что дальше делать. Потом зачем-то снял плечики с ее курткой и стал рассматривать этикетку под капюшоном, с внутренней стороны. Наверное, она была такая же, как на куртке Лилии. Правда, я ту не рассматривал. Да и эту мне рассматривать незачем было, все равно я ничего не понял, там не по-русски было написано. Я зачем-то сунулся в этикетку почти носом, как будто от этого смог бы что-нибудь понять. От куртки пахло незнакомыми духами. Или не духами, а пряностями. Но тоже незнакомыми. Или, может быть, цветами, но это вряд ли. Если только сухими. Хотя я не знаю, как пахнут сухие цветы, не понимаю, с чего такое в голову пришло.

Рядом с ее курткой висела куртка Марка. А потом уже – мое пальто. Я снял свое пальто и повесил его рядом с ее курткой. А куртку Марка отодвинул в угол. Вел себя как настоящий сумасшедший. Потом посмотрел в зеркало на внутренней дверце шкафа. Они на меня не смотрели, сидели и разговаривали между собой. И Марк противно хихикал в нос не надо мной, а просто так, по привычке. Я закрыл шкаф и вернулся за свой стол. И стал смотреть на ее профиль. И слушать, как они между собой разговаривают. Совсем не помню, о чем они разговаривали. Думал все время: улыбается она или не улыбается?

Потом Марк обернулся ко мне и сказал:

– Придется тебе в Сочи ехать. Эта сельская девушка не хочет. Некогда ей, видите ли! Коровы не доены, сено не кошено, куры не кормлены!

Я думал, что она обидится. У Марка иногда шутки совсем неуместные. Она сказала:

– Не утрируйте. Я сказала, что дети не пóроты. Это грубое нарушение дисциплины. А все остальное может подождать. А в командировку я сейчас поехать не могу, правда не могу. Потом – куда угодно, хоть бы и в Сочи, но лучше бы, если бы поближе куда-нибудь. И посевернее. А стажировку я в июне отработаю, честное слово. И за эту неделю что-нибудь сделать успею. Я смогу каждый день забегать, только ненадолго, на пару часов. Письма, ответы, проверки, обзвоны – у вас же наверняка завалы накопились, правда? Два часа каждый день – да я вам за неделю столько порядка наведу, что вы до июня его не сумеете разрушить! И мелочи ка кой-нибудь понапишу, наверняка опять мелочи не хватает?

– Ладно, – сказал Марк. – Убедила. Тогда завтра обязательно приходи. К завтрашнему дню я тебе все подготовлю. Только тебе в одиночестве придется наши завалы разгребать. У меня завтра редколлегия, а живой классик в Сочи уедет.

– Нет, я завтра ехать не могу. У меня… мама плохо себя чувствует, не хотелось бы ее одну оставлять. Может, через недельку смогу.

Это я сказал. Это я отказался от командировки в Сочи. Раз и навсегда. Потому что кто же будет ждать, когда я смогу поехать в Сочи? Да эту командировку любой из наших с руками оторвет. Да я уверен, что из-за этой командировки и так уже драка была. А я только что отказался.

– Правда? – Марк, кажется, удивился. Подумал и сказал: – Нет, ну если мама – тогда понятно. А я ведь тоже поехать не смогу. Ну ладно, что-нибудь придумаем.

– Я вас очень подвела? – тихо спросила она. Без всякого чувства вины, просто с интересом.

– От тебя вообще одни неприятности, – весело ответил Марк. – Пойдем уже к главному, что ли. Он тебя со вчерашнего дня ждет. Сама с ним будешь объясняться. Как хочешь, так и объясняйся.

– Никак не хочу, – равнодушно сказала она. И тут же поднялась и пошла к двери.

Марк вскочил и поспешил за ней.

Я остался на месте. Сидел и думал, что вот же, собирался уходить. Еще полчаса назад надо было уходить, мне в издательство сегодня следовало зайти. И еще думал, что зря я отбрехался болезнью мамы. Плохая примета. Надо бы ей прямо сейчас позвонить, поговорить просто так. Спросить, не надо ли за чем-нибудь в магазин зайти. А лучше бы – прямо сейчас встать и уйти. Погулять по морозу, подышать свежим воздухом. Голову проветрить.

Вот так я думал.

Но сидел. Никуда не шел, никому не звонил. Ждал чего-то.

Я еще не понимал, что уже дождался…

Александра уложила прочитанную часть верстки на журнальный столик, а папку с непрочитанной частью бросила на другой конец дивана и даже немножко ногой ее оттолкнула. Надо же, что ей подсунули… Нет, сама виновата – надо было смотреть, что хватаешь. Хотя если бы и посмотрела, все равно вряд ли что-нибудь поняла бы. Ну мужик, ну зануда, ну имя незнакомое. Все равно когда-нибудь пришлось бы читать. Верстка-то уже готова, да и руководящие указания Юлии Сергеевны были адресованы не кому-нибудь, а ей, Александре. Прямо какой-то злой рок. Это, наверное, расплата за то, что ее работа так долго и так безоговорочно ей нравилась. Да нет, что это она о работе в прошедшем времени? И сейчас нравится, и даже очень сильно, и даже безоговорочно… почти.

Надо просто немножко отвлечься. Заняться каким-нибудь приятным делом. Например, посуду помыть. Славка сказала, что часа через полтора будет нормальный напор воды, колонка зажжется. Прошло уже полтора часа? У-у-у, да уже почти три часа прошло! Никогда еще она не читала так медленно. Но и в этом, если присмотреться, можно найти свои плюсы. Во-первых, колонка зажжется. Можно не только посуду перемыть, но и в ванне поваляться. Во-вторых, уже можно накормить Моню, не чувствуя угрызений совести оттого, что, поверив его лживой морде, опять дашь зверю лишнего, что ему очень вредит, если верить Славке. Да и вообще пора выйти, размять ноги, понюхать хризантемы и сломить пару-тройку рябиновых веток. Рябиновые ветки в керамической вазе – красивее букета не существует в природе.

Да не важно, что делать, главное – перебить настроение. Создать в себе положительное… нет, сейчас модно говорить «позитивное» мироощущение. Сейчас модно говорить так, чтобы трудно было догадаться, что говорящий не знает родного языка. Даже в сентиментальных романах Александра в последние годы все чаще натыкалась на такое. Главный герой говорит главной героине: «Ты очень креативно организовала нашу корпоративную вечеринку, от спонсоров позитивные отзывы, и топ-менеджер никакого негатива не нашел, даже респект выразил». В первый раз Александра решила, что это хитрый литературный прием, оригинальное изобретение автора, чтобы без лишних объяснений показать убожество этого якобы главного якобы героя. Со временем сообразила: некоторым авторам просто трудно писать на родном языке. Они просто не могут перевести такие слова, как «креативно» и «респект», на русский…

Ой, а что это она так злится-то? Казалось бы, давно уже привыкла. Давно научилась либо переводить тексты на русский язык, либо возвращать их авторам. Без всякой благодарности. Она считалась очень требовательным и принципиальным редактором. И совершенно бесстрастным. А сейчас злится.

Пора, пора идти и создавать позитивное мироощущение хотя бы Моне, если не получается создать его себе. Вон как пес разоряется! Что бы там Славка ни говорила, но если зверь просит есть, то он действительно хочет есть, и нечего из дурацких воспитательных соображений морить его голодом.

Александра встала, немножко потопталась на месте, разминая затекшие ноги, немного помахала руками, повертела головой, потерла шею и пошла разогревать еду для Мони. А то так и будет лаять без передышки, работать не даст, вот ведь голосок… Таким голосом не есть просить, а врагов пугать!

Ой, а ведь пес на самом-то деле есть и не просит. Пес действительно кого-то пугает. И кто же у нас нынче во врагах ходит? Моня всех соседей знает, считает своими, и никогда не стал бы повышать голос ни на одного из знакомых, даже на байкера Гошу, хоть Гоша ему и не очень нравится. Стало быть, у калитки ошивается совсем чужой. Вот какой настырный этот чужой: видно же, что Моню боится, а все равно не уходит и не прячется, наоборот, похоже, старается привлечь к себе внимание, руками машет, даже что-то кричит. Что – не понятно, сквозь Монин лай и пароходный гудок вряд ли пробился бы. Может быть, помощь человеку нужна?

Александра встала коленями на подоконник и выглянула в форточку. Нет, все равно не разобрать, кто там за калиткой прыгает и машет руками. Солнце прямо в глаза светит, яркое, как будто и не конец октября на дворе.

– Омон, молчать! – строго крикнула она. – Чего ты разорался, как на митинге? Дай человеку слово сказать!

Моня захлебнулся лаем, для порядка тявкнул последний раз, повернулся и потрусил к дому, на ходу поскуливая в том смысле, что он вовсе не собирался нарушать покой хозяев, он просто честно службу несет и кричать на него совершенно не за что.

– Славочка! – позвал из-за калитки знакомый голос. – Слав, выйди, а? Поговорить надо…

– Какая я тебе Славочка, – проворчала Александра, слезла с подоконника, накинула Славкину куртку и вышла из дома.

– Слав, привет! – громко и торопливо заговорил Витька, бывший Славкин муж, даже не пытаясь открыть калитку и почему-то все время оглядываясь, как будто слежки опасался. – Слав, я просто поговорить, чес-слово, ты сразу не кидайся, ты послушай сначала…

Моня шел рядом с Александрой, скалил зубы, прижимал уши и удачно имитировал голосом раскаты грома приближающейся грозы. Вот интересно, это что ж такое мог сделать Витька, бывший Славкин муж, чтобы Моня стал реагировать на него, как на врага? Раньше вполне лояльно относился, хоть особой дружбы между ними и не было.

– Здравствуй, Виктор, – холодно сказала Александра, подходя поближе. – Не думала, что ты способен перепутать с посторонним человеком собственную жену. Пусть даже и бывшую.

– Ой! – Витька покраснел и почему-то опять оглянулся. – Алексанна Пална! Здрасте… Нет, я не способен… Это потому, что издалека, а вы со Славкой очень похожи, прямо одно лицо, и вообще все, и куртка тоже… А Славочка где?

Витька говорил подхалимским голосом и не смотрел в глаза. Моня стоял неподвижно, но зубы скалил и уши прижимал. Александре это не понравилось.

– Виктор, ответь мне на один вопрос: почему Моня встречает тебя как чужого?

– Так это Славка сказала ему, что я чужой! – обиженно вскричал Витька и впервые посмотрел ей в лицо. – Представляете? Я – чужой! Она меня при Омоне ударила! Даже два раза! И камни в меня кидала! Ну вот, собака теперь и думает, что я Славке враг. А я не враг. Я просто поговорить хотел. А она вообще ничего слушать не хочет.

– А тебе есть что ей сказать? – с сомнением спросила Александра.

– Есть! – горячо сказал Витька, шагнул вплотную к калитке и даже положил на нее руки. Моня рыкнул, Витька руки убрал и отступил на шаг. – Алексанна Пална, видите, что делается? Теперь к дому вообще не подойти… И на работу к ней меня не пускают. И в универе я ее не могу найти. А мне обязательно надо с ней поговорить, обязательно! Она же все не так поняла! Алексанна Пална, хоть вы на нее повлияйте, что ли!

Александра молчала, разглядывала бывшего Славкиного мужа и думала: может быть, Славка действительно чего-то не поняла? Славка – порох, от любого пустяка взорваться может. А парень вон как переживает. Если бы не любил, так разве переживал бы? Даже слезы на глазах. Она вздохнула и наконец решила:

– Славка ушла, придет нескоро… Ну, пойдем в дом, расскажешь мне, что она не так поняла. Может быть, я пойму так, как надо. Заходи, заходи, Моня не тронет. Омон, спокойно, это друг. Омон, молчать! К ноге! Теперь заходи, Виктор. Иди рядом со мной, только руками не размахивай…

Александра прихватила пса за ошейник и пошла к дому. Витька шел с другого боку от нее, чуть отставая и опасливо косясь на собаку. Моня шел спокойно, не лаял, но на Витьку тоже косился, время от времени показывал зубы и имитировал голосом дальние раскаты уходящей грозы. Александра тревожилась: наверное, Витька все-таки сильно в чем-то виноват, если даже Моня это понял и зачислил его во враги. Ладно, сейчас она сама все узнает. Может быть, просто глупость какая-то получилась, ребята действительно не поняли друг друга, сгоряча разбежались, а теперь вот страдают оба.

– Алексанна Пална, я же ничего плохого не сделал, – устроившись за кухонным столом, сразу заговорил Витька проникновенным тоном. Но взгляд все-таки отводил в сторону. В сторону Мони, который разлегся на пороге кухни и смотрел на него. Не отводя взгляда. – Алексанна Пална, человек ведь должен думать о своем будущем? Ну вот, я и думаю… то есть о будущем семьи… то есть о Славке тоже. А она совершенно ни о чем думать не желает! Конечно, у нее все есть, и мать, и вы… Она не пропадет. А я, значит, все сам должен? С нуля? Вы же понимаете, в наше время с нуля невозможно! Тем более что-то серьезное! А если бы стартовый капитал, и связи, и вообще… Это же совсем другое дело, вы же понимаете… А Славка даже поговорить не хотела. Вообще взбесилась на ровном месте.

– Стоп, – сказала Александра. – Предисловие опусти. Излагай конкретно: в чем суть разногласий? Чего ты хотел, а Славка не хотела?

– Так я ж конкретно… – Витька поелозил в креслице, быстро глянул на Александру и опять уставился на Моню. – Я ж ничего плохого… Это ж все ради будущего… Вдруг дети, не дай бог, да и вообще… Надо уже сейчас на ноги становиться. В наше время чем раньше, тем лучше, вы же понимаете. А как начинать без стартового капитала? Вы же Славке не отказали бы? Ну вот. А Славка даже спросить не захотела. Взбесилась и сразу – на развод… И еще орала, что я сам делать ничего не хочу. А я как раз хочу, я ей про то и говорил. Но как без стартового капитала? Мне много и не надо, тысяч сто пятьдесят баксов хватило бы. Ну, может, двести. Для вас это не деньги, а я бы на ноги встал.

– А почему ты решил, что для нас это не деньги? – удивилась Александра. – Сто пятьдесят – двести тысяч долларов – это для всех деньги.

– Да?.. – Витька напряженно задумался. – Ну, можно было бы пока и сто… Потом бы я уже раскрутился, потом бы уже я сам миллионы наварил бы.

– А как бы ты миллионы наваривал? Каким бизнесом ты собирался заняться?

– Да любым! – уверенно заявил Витька. – Главное – это стартовый капитал, вы же понимаете! Первый закон бизнеса: сначала вкладываешь в дело деньги, а потом деньги сами будут работать на тебя. Все бизнесмены так говорят.

– Подумать только, – удивилась Александра. – Никогда не слышала… Впрочем, вам, бизнесменам, видней. Но все-таки в какое именно дело ты собирался вкладывать деньги?

– Да какая разница, – с досадой сказал Витька. – Например, можно было бы дисками торговать. Я в музыке кое-что понимаю все-таки, у меня бы лучшие диски были, я бы и продавцов таких нанял, грамотных, а не кого попало… Или вот еще реклама – тоже выгодное дело. Или шоу-бизнес, например. Шоу-бизнес – это же вообще золотое дно! Там такие перспективы, что закачаешься! Или можно было бы ночной клуб открыть, только для избранных, вы же понимаете… Вход – сотня баксов, и выпивка самая дорогая, а в бармены можно негра взять. Круто будет, да? За одну ночь можно сколько тысяч заработать! Но ведь без стартового капитала – куда? И без связей, без своего круга… Вы понимаете? У чужих занимать – это все-таки как-то… ну, опасно. Вдруг бизнес не заладится, заранее никто ж не может гарантировать… Поставят на счетчик – и аллес капут. А у родни – совсем другое дело. Вы бы у Славки ведь не потребовали деньги вернуть?

– У Славки не потребовала бы, – подтвердила Александра. – Но Славка у меня денег не просила.

– Ну, так это же все равно, если одна семья! – вскричал Витька с полной убежденностью. – Муж и жена – одна… одно целое! И интересы у них одни должны быть! И родственники тоже! Ее родня – это моя родня, вы же понимаете!

– Так вы ведь уже развелись, – напомнила Александра. – Вы теперь не одна семья. И насколько я знаю, интересы у вас разные. Не говоря уж о родственниках.

– Так ведь можно опять пожениться! – Витька испытующе глянул на Александру и тут же опять уставился на Моню. – Я готов все простить и принять Славку обратно. И клянусь: никогда ее не упрекну, никогда!

– В чем не упрекнешь? – не поняла Александра.

– Ну, как это… Ну, в том, что она меня кинула, – простодушно сознался Витька. – Не оправдала надежд. То есть не захотела помочь встать на ноги. Алексанна Пална, может, хоть вы на нее повлияете? Все-таки разведенка – это позорный статус. А так бы все поправили, и как ничего не было. Да я в принципе на бизнесе и не настаиваю. Я бы и так работать согласился, в какой-нибудь хорошей компании. Топ-менеджером там, или еще что-нибудь вроде того. По Москве таких вакансий – море, я знаю. А у вашего мужа связей, наверное, миллион. Тогда и денег никаких не надо было бы, только если за квартиру… ну, снимать ведь придется. На собственную квартиру я пока не претендую. И у Славки в Москве перспектив больше было бы. Алексанна Пална, вы на нее повлияете? Может, хоть вы что-нибудь сможете сделать…

Александра помолчала, пару раз глубоко вдохнула-выдохнула и как можно спокойней сказала:

– Нет, не смогу. Ты уже сам сделал все, что мог.

– Вот так, значит, – тоже помолчав, начал Витька, поднимаясь во весь рост. – Вот так нынче олигархи с родней поступают… Послал бог родственничков… Ну, ничего, как аукнется…

Моня угрожающе зарычал и тоже поднялся во весь рост, меряя Витьку взглядом. Взгляд был пренебрежительный: Витька был все-таки не самым крупным представителем своего человеческого рода, а Моня – самым крупным представителем своего собачьего и прекрасно знал об этом. Витька тоже об этом знал, но забыл на нервной почве. Сейчас вспомнил – это было заметно по тону, которым он заговорил:

– Я только помириться хотел, Алексанна Пална. Семья все-таки… Я ведь Славку люблю, честно. Я готов ее простить. Так что вы, если что, так и скажите… Ладно, мне уже идти пора, у меня еще дела сегодня. Я пойду, Алексанна Пална?

Смотрел Витька не на нее, а на Моню.

– Омон, к ноге, – приказала Александра.

Моня подошел и встал рядом, не спуская глаз с Витьки. Александра придержала пса за ошейник, и Витька боком-боком прошмыгнул мимо, в дверях оглянулся, но Моня опять изобразил голосом раскаты грома приближающейся грозы, и Витька побежал дальше, уже не оглядываясь. В окно Александра видела, как он добежал до калитки, выскочил на улицу, крепко захлопнул за собой калитку и торопливо пошел прочь, быстро скрывшись за все еще плотными и почти зелеными кустами бузины у соседнего дома.

– Благодарю за службу, – сказала Александра Моне. – Теперь и ты иди погуляй. А я пока твой обед разогрею. И свой тоже. Уже полдень, а мы с тобой голодные, как собаки.

Моня согласился и неторопливо пошел во двор, а Александра поставила обе кастрюльки – с Мониным обедом и со своим – на огонь, зажгла колонку и принялась перемывать посуду, потому что именно таким способом она еще совсем недавно собиралась формировать у себя позитивное мироощущение. Наверное, сейчас для формирования позитивного мироощущения одного мытья посуды будет недостаточно. Придется еще вымыть полы, а потом посидеть в горячей ванне.

Нет, но вот откуда они берутся, такие козлы? То есть, конечно, карьеристы. Что в принципе сути дела не меняет.