Читать книгу Домработница царя Давида - Ирина Волчок - Страница 2

На самом деле проблемы, конечно, были, но совсем не так много, как Аня ожидала. Она-то за последний месяц совсем извелась, ночей не спала, придумывая, как сказать Вадику, что она подаёт на развод, что уходит от него… Даже ещё не знала, куда ей идти, звонила и бегала по объявлениям о сдаче квартир и комнат, каждый раз убеждалась, что её заработков не хватит, чтобы и комнату хоть какую-нибудь снимать, и на жизнь оставалось, – но и тогда, почти отчаявшись, почти решившись идти к директору типографии и просить его помочь устроить её в какое-нибудь общежитие, Аня твёрдо знала, что всё равно уйдет. Куда угодно, хоть на улицу. Будет ночевать в зале ожидания на вокзале. Или вообще на скамейке в парке. Она почему-то не боялась хулиганов и бандитов. Тем более – бомжей. Она была знакома с несколькими бомжами, можно сказать – даже дружила… Чего их бояться? Обыкновенные люди, просто им не повезло больше, чем другим. Ей вот тоже не повезло, хотя, конечно, не так сильно. У неё есть несколько подружек… Ну, не то, чтобы подружек – чтобы быть подружками, надо общаться, в гости друг к другу ходить… Вадик был категорически против гостей, и сам в гости не ходил – вообще-то его и не приглашали, – и Аню никуда не пускал – жене без мужа по гостям ходить неприлично. Вот так и получилось, что более-менее близких подружек у Ани не образовалось. Но девочки с работы все относились к ней хорошо. Даже очень хорошо. Охотно забегали в корректорскую попить чайку, поболтать о всяких глупостях, похвастаться обновкой, пожаловаться на начальников. Обязательно чем-нибудь угощали, потому что она считалась тощей – это никому не нравилось. А всё остальное нравилось. Ну, может быть, не всё, а главным образом то, что она никогда ни с кем не ссорилась и всегда помогала другим корректорам. Не надо было лезть в словарь, можно было просто спросить Аню: как, мол, это слово пишется? И она сразу отвечала, тоже не заглядывая в словарь. Ей не трудно, а у других сколько времени экономится! В общем, на работе она себя одинокой не чувствовала. Даже если и не очень близкие подружки, то всё равно хорошие девочки. Приятельницы. С серьёзными проблемами к ним за помощью обращаться, конечно, неудобно, но с чем-нибудь не очень обременительным – это, наверное, можно. Например, попросить разрешения в ванне помыться. Ни у одного бомжа нет такой возможности… Или вот ещё роскошная возможность – вещи свои у кого-нибудь из девочек на время оставить. Хотя вещей у неё было немного, но не таскать же их всегда с собой… И ещё у неё была работа – замечательная работа, и даже не так потому, что это – верный кусок хлеба, как потому, что работала Аня в таком здании. Здание типографии построили лет пятьдесят назад, конечно, с учётом тогдашних издательских технологий, с огромными помещениями для линотипов и талеров, массой комнаток для газетных корректоров, выпускающих редакторов и дежурных по номеру, с толстенными стенами, с окнами во всю стену, потолками почти на пятиметровой высоте, с душевыми, где никогда не отключали горячую воду, с телефонами в каждой корректорской, с хорошей столовой в полуподвале… Когда стали переходить на компьютерную верстку, талеры, линотипы и всякие другие громоздкие агрегаты убрали, освободились огромные залы. И маленькие комнаты освободились – все газеты обзавелись компьютерами, в типографию отдавали готовую вёрстку в электронном виде, корректоры уже сидели не в типографии, а в редакциях. А корректорам типографии остались несколько мелких районных и ведомственных газет, редакторы которых не догадывались, что можно верстаться и читаться своими силами, книги местных писателей – главным образом о губернаторе, – и много всяких плакатов, листовок, брошюр, буклетов и календарей – как правило, поближе к выборам таких заказов поступали сотни. Ещё были две очень жёлтые газеты из соседней области. Там они считались оппозиционными, поэтому тамошние типографии их делать не брались. Аня знала, что две местные очень жёлтые газеты, которые здесь объявили себя оппозиционными, печатаются в соседней области, потому что местная типография отказывалась их делать. Самому директору типографии в голову бы не пришло отказываться от заказа. Говорили, что это губернатор посоветовал такой заказ не брать. Директор к совету умного человека прислушался, потому что и сам дураком не был. Рыночные отношения, конечно, самоокупаемость и всё такое, но типография до сих пор называлась областной, и считалось, что командовать ею должна областная администрация. Если бы типография была частной, всем этим пустующим залам, кабинетам, комнатам, закоулкам, подсобкам, складам, душевым и столовой частник в момент нашел бы применение. А так они пустовали себе спокойно, и в случае крайней необходимости Аня могла бы переночевать и здесь, в любой из комнат, где есть диван, электрический чайник и работающий телефон. А диван, чайник и телефон до сих пор были практически в каждой комнате. И ещё много шкафов было. Из них постепенно вытрясли старые подшивки и скатки контрольной корректуры, и шкафы стояли пустые. Некоторые вещи Аня уже перенесла из дома на работу и сложила в этих шкафах. Всё-таки ей очень повезло с работой. Ни один бомж и не мечтает о таких возможностях.

А уж на совсем крайний случай была ещё Алина. Вот Алина была, можно сказать, настоящей подругой. К тому же у неё было жильё – старенький частный дом, хоть и почти развалюха, зато там было аж три комнаты. И газ был подведён, и вода, так что отсутствие остальных удобств вполне можно простить. Алина приютила бы Аню с удовольствием, даже с восторгом. Но Аня понимала, что к Алине она пойдёт жить только действительно в крайнем случае. В том случае, если все скамейки в парке окажутся на ночь заняты другими бомжами. Потому что в трёх крошечных комнатках старенького дома Алины постоянно кучковался народ, круглые сутки, летом и зимой, без сна и отдыха… Народ был всё больше творческий, всё больше непризнанные гении из тех, кого не приняли в союз писателей, союз художников или ещё какой-нибудь союз, поэтому никто их книжки не издавал, никто их картины не выставлял и никто их музыку не слушал. Вот им и приходилось всё это читать, показывать и исполнять друг другу в Алинином доме. Алине они не мешали и даже нравились, потому что Алина сама была поэтессой и непризнанным гением, ей тоже нужно было свои стихи кому-нибудь читать. К тому же Алина была сумасшедшей, настоящей сумасшедшей, а не в расхожем смысле слова, – вторая группа инвалидности по поводу шизофрении. На пенсию по инвалидности жить было невозможно, а непризнанные гении всегда приносили еду, а иногда даже и из вещей что-нибудь нужное – кружку, ложку, полотенце… Тётки из каких-то официальных инстанций тоже иногда приносили еду – сахар, муку и макароны, – а пару раз привезли огромные тюки гуманитарной помощи. Конечно, в тюках были и рваные носки, и прожженные нейлоновые рубахи, и даже кирпичи, упакованные в блестящую бумагу с сердечками и перевязанные золотистой ленточкой с пышными бантиками. Много всякой дряни было, как же без этого. Но было и полезное, почти новое, качественное и даже стильное. Один раз попались зимние сапоги – натуральная кожа, натуральный мех, толстая подошва, ни единого заметного изъяна. Алина пошла в церковь и поставила свечку за упокой души бывшей владелицы сапог, потому что была уверена, что любой человек, будь он хоть трижды миллионером, с такими сапогами не расстался бы до конца жизни. Алина эти сапоги уже четыре зимы носила. А Аня носила белый плащ. Американский, модный, совсем новый – когда Алина обнаружила его в гуманитарной помощи среди рваных носков и прожжённых нейлоновых рубах, на нём даже ценник не был срезан. С какой стати его не заметили те, кто собирал гуманитарную помощь для инвалидов, – совершенно непонятно. Наверное, потому, что плащ был запаян в пластиковый пакет, сквозь прозрачную сторону пакета выглядел как туго свернутая простыня, разрезать пакет всем было лень, а простыня никому не нужна была. Вот так плащ и попал к Алине в дополнение к рваным носкам и прожжённой нейлоновой рубахе. А Алина не стала его продавать, хоть у нее и выпрашивала одна соседка, а подарила плащ Ане. Они тогда уже дружили. Познакомились немножко раньше, когда Аня взялась корректировать Алинин стихотворный сборник. Это получилось случайно. Аня тогда училась ещё на первом курсе. Однажды в институт пришёл местный издатель и стал приставать ко всем преподавателям, уговаривая их откорректировать книжку стихов одной местной поэтессы, очень талантливой, но нищей. Преподаватели презрительно отказывались. Издатель расстраивался и ругался. Аня познакомилась с издателем, посмотрела книжку – тридцать шесть страниц, говорить не о чем – и сказала, что к завтрашнему утру вычитает вёрстку. Стихи были очень разные, некоторые – откровенный бред, некоторые – как тёмный булыжник с мерцающими вкраплениями драгоценных камней, некоторые – как речь ребёнка, который только учится говорить. Но у автора был слух. Все стихи можно было петь. И у каждого стихотворения была своя мелодия, правда, у некоторых – совершенно сумасшедшая. Отдавая правку издателю, на его вопрос о впечатлении Аня осторожно сказала:

– Стихи какие-то совсем разные. Странная поэтесса.

– Еще бы не странная! – с готовностью ответил издатель. – У неё шизофрения. Я точно знаю, я с ней в дурдоме познакомился.

– А вы как там оказались? – Аня ни за что не спросила бы, если бы не была уверена, что издатель так шутит.

– Как все, – с той же веселой готовностью сказал издатель. – Связали, привезли и лечить стали.

– Тоже от шизофрении? – поддержала она шутку.

– Если бы… – с сожалением сказал издатель. – Нет, не от благородной шизофрении… От алкоголизма меня лечили.

Идиоты. Все знают, что алкоголизм неизлечим, а они туда же… А Алина посмотрела на меня сумасшедшими глазами – знаешь, как сумасшедшие умеют смотреть? Жуть! И говорит: «Год будешь трезвым – получится то, о чём мечтал вчера. Два года будешь трезвым – надежда не умрёт. Всегда будешь трезвым – сделаешь всё». Я, конечно, не понял ничего. Чего там понимать – сумасшедшая же… Четвёртый год не пью, представляешь? За первый год своё издательство раскрутил. С нуля! Как раз перед тем запоем бредил: если бы у меня свое издательство было, хренушки меня с работы выперли бы. Вспомнил, что сумасшедшая говорила – смеялся. Мало ли какие совпадения бывают. А полтора года назад Наденьку встретил. Когда поженились – дошло: жену-то у меня Надеждой зовут! Прямо как кипятком окатило… Это что значит: если вдруг запью – Наденька умрёт? Нашел эту Алину, ездил к ней, спрашивал – не помнит, что говорила. Вот ведь, а!.. Смеялась даже. Говорит: «Чего ты боишься? Не пей – и бояться не надо будет». Она, когда не в больнице, – совершенно нормальная. Даже мудрая… Я её стихи на свои деньги выпускаю. Ей приятно будет, а я не обеднею.

Алине действительно было приятно. И издатель уж наверняка не обеднел: тоненькая тетрадочка в мягкой обложке, тираж сто экземпляров. Один из этих экземпляров Алина потом подарила Ане. Написала почти нечитаемым почерком: «Ангелоликой Аннушке, ангелу небесному, ангелоподобному другу моему!» И поставила закорючку, похожую на стилизованный цветок. Аня эту книжечку с автографом автора никому не показывала – стеснялась. Но когда натыкалась на неё в своих бумагах, то каждый раз перечитывала неразборчивые строчки с чувством тёплой благодарности. Всё-таки её не каждый день называли ангелоликой и ангелоподобной. Честно говоря, никто никогда не называл. Кроме Алины, инвалида второй группы… Но подружились они совсем не потому, что Аня бесплатно корректировала первую – и единственную – книжку Алины, и не потому, что Алина назвала Аню ангелом небесным. Они уже потом подружились, а почему – неизвестно. Как-то так получилось, что Алина стала время от времени забегать к Ане в общежитие, всегда с каким-нибудь гостинчиком – пакет муки, пачка сахара, мешочек какой-нибудь крупы… И морковка, лук, кабачки со своего огорода. И яблоки. Возле её дома росли две яблони, а яблок было больше, чем у всех соседей, у которых были настоящие большие сады. В общежитии Алину встречали хорошо, на чудачества внимания не обращали, даже не смеялись, когда она с дикой интонацией читала свои стихи. Потому что все жили туговато, а иногда – и вовсе голодно, и гостинчики Алины были манной небесной. А когда Алину забирали в больницу – Аня её навещала, тоже с гостинчиками. На гостинчик для Алины сбрасывался весь этаж, но в больницу ходила только Аня. И пока Алина лежала в больнице, домой к ней тоже ходила. Разгоняла непризнанных гениев, которые, как правило, отсутствия хозяйки не замечали. Потом всё мыла, чистила, стирала, приводила в порядок. К выписке Алины из больницы готовила праздничный обед только для неё одной. Забирала её из больницы, привозила в чистый дом, кормила обедом, рассказывала, что делала в доме и в огороде, а потом уезжала. А потом Алина начинала ездить в общежитие с гостинчиками. Когда Аня стала зарабатывать, то уже сама ездила к Алине с гостинчиками. Вадика Алина видела один раз – незадолго до свадьбы случайно встретила их на улице. В гости к ним никогда не приходила. Впрочем, к ним никто в гости не приходил… И к себе их вдвоём никогда не приглашала. Аню приглашала часто. Однажды сказала:

– Если что – сразу ко мне. В любое время дня и ночи. И живи сколько хочешь, ангел мой. Я тебе комнату освобожу, никто лезть не будет. Ничего, потеснятся мои гении. Поняла?

Аня ничего не ответила, но всё поняла. То есть поняла, что Алина всё понимает. И, как всегда, готова прийти на помощь.

Но к Алине она пошла бы в самом-самом крайнем случае. Гениев своих Алина, конечно, потеснила бы, освободив для Ани одну комнату. И потеснённые гении за фанерной перегородкой точно так же, как всегда, днём и ночью, летом и зимой, кричали бы, пели, спорили, хохотали и плакали. Алине они не мешали, потому что тоже нуждались в помощи. Алина – вот кто действительно был ангелом небесным. Со второй группой инвалидности. Как-то очень уж сильно судьба здесь насвинячила.

…Когда Аня вернулась после собеседования домой, Вадик был уже там. Сидел на старом табурете за кухонным столом, читал газету бесплатных объявлений, которую она забыла спрятать перед уходом, сосал пиво из банки. Поднял от газеты нос, уставился на неё поверх очков, раздражённо поинтересовался:

– Где тебя носит? Четвёртый час! Ни обеда, ничего… Устаю, как собака, прихожу в пустой дом!

Аня мимоходом подумала, что дом он сам опустошил, а устаёт вообще неизвестно от чего, но вслух спокойно, как всегда, сказала:

– У меня работа, я весь день дома сидеть не могу. И так стараюсь как можно раньше освободиться… Обед в холодильнике, я же тебе утром говорила. Но ты ведь всё равно в последнее время в ресторане обедаешь.

– Это мое дело, где я обедаю! – Вадик накалялся на глазах, а когда он накалялся, то начинал говорить очень медленно и почему-то шепеляво. – У меня! Серьёзный! Бизззнессс! Он требует контактов! У неё, видите ли, работа! Ты что сравниваешь?! Работа у неё! Буковки ковырять! Запятые рисовать! Сидит целый день, запятые рисует!

Аня подумала, что сидит она не только целый день, но иногда и целую ночь, но вслух этого опять говорить не стала, вслух спросила:

– Обедать будешь? Вынимать всё из холодильника?

– Ты меня вообще не слушаешь? – помолчав, совсем медленно и очень зловеще поинтересовался Вадик. – Иди сюда и слушай, что я тебе говорю! Я устаю! У меня бизнес! А она со своим обедом! У тебя что – больше одной мысли в голове не помещается?

– Помещается, – неожиданно для себя сказала Аня и решительно направилась в кухню. – Две мысли помещаются. Первая: чем тебя кормить? Вторая: почему ты не догадываешься, что…

Она не успела договорить «что мне тоже иногда хочется есть». Потому что как раз вошла в кухню и удивилась: холодильника не было. На том месте, где он раньше стоял, на полу была расстелена газета, а на газете стояли кастрюли, банки, сковорода и бутылка кетчупа, лежали два огурца, помидор, пачка сливочного масла и завёрнутый в целлофан кусок замороженного мяса. Мясо было уже не слишком замороженное, газета под ним уже намокла. Аня больше всего огорчилась почему-то из-за этого пропадающего на глазах мяса. Она-то надеялась, что его на неделю хватит. Может быть, даже на полторы, если готовить изобретательно и экономно.

– Холодильник пришлось продать, – хмуро сказал Вадик, минутку послушав её молчание и наконец догадавшись о его причинах. – Мне деньги срочно понадобились. Непредвиденные расходы.

Он говорил уже спокойно и даже небрежно. Аня почувствовала, что, кажется, начинает злиться. Чувство было незнакомым, поэтому с полной уверенностью она не стала бы утверждать, что именно злится, а не что-нибудь ещё… Одна из верстальщиц часто говорила: «Я так злюсь – прям по морде бы смазала». Аня не могла представить, как она смажет кого-то по морде. Даже Вадика. Наверное, всё-таки не злится. Или злится, но не очень сильно. Не достаточно, чтобы совершить такой дикий поступок.

– Я же тебе вчера семь тысяч отдала, – машинально пробормотала она, всё ещё пытаясь определить, злится она или что-нибудь ещё. – Ты же говорил, что у тебя вчера непредвиденные расходы были.

– Это бизнес! – внушительно сказал Вадик и ещё внушительней потряс пивной банкой. – Это солидное дело! Это тебе не запятые рисовать! И что такое семь тысяч? Копейки.

– Это была вся моя зарплата, – объяснила Аня. – Больше у меня ничего нет. И до следующей зарплаты не будет. Долго ещё, почти месяц.

– Ну и чем ты думаешь? – возмутился Вадик. – Целый месяц! А чем мне ссуду погашать? Возьми срочную работу.

– А как я срочную сделаю? – удивилась она. – Без компьютера срочно не получится. Опять придётся распечатки туда-сюда таскать.

– Вот только не надо опять про компьютер, – обиделся Вадик. – Мне эти твои отмазки уже надоели. Наши бабки без компьютеров жили – и ничего, умели хозяйство вести.

– Так и наши деды компьютерными дисками не брались торговать. И ничего, умели работать. И зарабатывать.

Аня тут же пожалела, что ляпнула такое. Это было бестактно. Разве можно упрекать человека в том, что у него что-то не получается? В данном случае Вадик будет прав, если обидится.

Как ни странно, именно в данном случае Вадик почему-то совсем не обиделся. Даже снисходительно усмехнулся, глотнул из банки пива, мечтательно сказал:

– Ну-у-у, наши де-е-еды… Какое время было, а? Какое время было! Да я бы в то время на месте деда знаешь, кем был бы?

Ане всегда казалось, что в то время Вадик был бы тем же, чем был его дед, – инструктором райкома партии в богом забытом районе на самом краю области. А может быть, и не был бы. Может быть, перессорился бы со всем райкомом, как ухитрился перессориться со всем своим краеведческим музеем, – и ушёл бы, гордо хлопнув дверью. Хотя в то время, кажется, из райкомов партии по собственному желанию не уходили… Тем более – в бизнес. Бизнеса тогда не было, даже малого.

Она, пользуясь мечтательным настроением Вадика, рискнула сделать вид, будто он разрешил ей уйти, и пошла в комнату переодеваться. Вадик её не остановил – уже хорошо. И за ней не пошёл – ещё лучше. Но говорить не перестал. Предполагалось, что она и так должна слышать каждое его слово.

Она и слышала. Торопливо стаскивала штаны и майку, вешала их на верёвку, натянутую вдоль стены – шкафы Вадик продал ещё два месяца назад, – ещё торопливей натягивала старый домашний халат – боялась, что Вадик увидит её полуголой, вот комментариев будет! – а сама слушала, как он, не повышая голоса, говорит и говорит что-то о невиданных возможностях карьерного роста и повышения материального благосостояния, которые в то время просто носились в воздухе и сами падали в руки. Возможности носились и падали. Вадик говорил увлечённо, упоминал массу подробностей и приводил массу примеров… Наверное, он когда-то серьёзно интересовался возможностями того времени, потому что долго говорил. Она успела не только переодеться, но и под шумок сложить кое-что из своих вещей в приготовленную ещё вчера коробку. Она уже заклеивала коробку скотчем, когда Вадик вошёл в комнату, досказывая заключительную часть своей речи:

– Разное время – разные возможности, понятно? Так что придётся нам поднапрячься. И насчёт компьютера не заморачивайся. У вас в типографии этих компьютеров по всем углам натыкано. Срочную работу не обязательно домой тащить. Сиди там за любым компьютером – и читай в свое удовольствие.

– Кто ж меня пустит за свой компьютер? – удивилась Аня. – Лишних у нас нет. За каждым человек работает.

– Если бы ты умела общаться с людьми, таких надуманных проблем не возникало бы, – нравоучительно сказал Вадик. – Главное – это уметь просить так, чтобы тебе не смогли отказать. Но ты и этого не умеешь. Не захотела учиться приёмам межличностного общения – вот теперь и пожинаешь плоды своей лени и легкомыслия.

– Чьего легкомыслия? – по корректорской привычке спросила Аня. И пожалела, что спросила. Вопрос получился двусмысленный. С подвохом.

– Своего легкомыслия! – Вадик подвоха не заметил. – Ну, теперь что говорить… Ладно, ты и без компьютера как-то обходишься, так что не надо больше отговорок, мне это всё уже надоело. Надо думать, как ещё заработать можно. Думай… А что это за коробки ты опять по всем углам распихиваешь? Не дом, а склад какой-то. Всё-таки за порядком хоть немножко надо следить! Согласись, я многого не требую! Но в своём доме я имею право рассчитывать на уют и чистоту! А тут вон чего – поразвешала всё на верёвках, коробки какие-то под ногами…

Вадик хмурился, брезгливо поджимал губы и тыкал в разные стороны указующим перстом, но было понятно, что до верёвок и коробок ему никакого дела нет – так, по привычке склочничает. Он даже и ответа, наверное, никакого не ждал. Но Аня ответила:

– Шкафа нет, вот на верёвку вешать и приходится. В коробке – кое-что из моей одежды, завтра унесу, а то здесь правда уже некуда положить. А дополнительную работу я только что нашла. Завтра договор подписываю – и сразу приступаю.

– Другое дело, – сразу заметно повеселел Вадик. – А деньги когда будут? А то ещё коммунальные платежи… Три месяца за квартиру не платили. Отключат свет, газ, воду – чего хорошего?

– Ничего хорошего, – согласилась Аня. – А почему ты три месяца не платил? У меня деньги не скоро будут.

– У тебя никогда денег скоро не бывает, – опять начал раздражаться Вадик. – Почему не платил! Потому что в бизнес всё приходится вкладывать! Ты мне лучше скажи, сколько тебе за эту новую работу платить будут.

– А почему ты не спрашиваешь, что это за работа?

– Да какая разница… Наверное, опять запятые рисовать, что ты ещё умеешь.

– Нет… – Аня решила, что самое время сказать всё. – Нет, запятые рисовать не надо будет. Меня берут домработницей в одну семью. Вернее, семья берёт домработницу для своего патриарха. Семидесятилетний старик в инвалидной коляске, его без присмотра оставлять нельзя, поэтому мне придётся всё время жить там.

– Ничего себе! – возмутился Вадик. – Ты будешь жить там, а я буду коммунальные за тебя платить!

И это всё, чем он недоволен? Замечательно.

– И это решаемый вопрос, – рассудительно сказала Аня. – Если я выпишусь из твоей квартиры – то тебе придётся платить в два раза меньше. На пятьдесят процентов меньше! Прямая выгода.

– А как тебя выпишут? – Вадик явно был зачарован перспективами такой экономии. – Не выпишут тебя без причины… Придётся взятку кому-то давать, так что всё равно расход.

– Когда мы разведёмся – без всяких взяток выпишут, – опять очень рассудительно и спокойно сказала Аня. Внутри у неё всё дрожало. – Я этой проблемой уже серьёзно интересовалась. Все оргвопросы и все связанные с этим расходы я беру на себя, об этом ты можешь не думать.

– Я и не собираюсь об этом думать, – гордо заявил Вадик. – Мне о постороннем думать некогда. У меня серьёзный бизнес… Да, мне же сейчас уйти надо! Деловая встреча. А я тут с тобой о ерунде всякой болтаю… Приду поздно, так что ужин можешь не готовить.

Он неторопливо оделся, придираясь к каждой складке на рубашке: «А я говорю, что не глажена! А если глажена, то плохо! Ещё раз погладь! Нет, не гладь, некогда уже, опаздываю!» Долго выбирал парфюм: «Пожалуй, в жару это не стоит… Хотя я допоздна буду, так что ничего, вечером в самый раз…»

Долго осматривал ногти: «Не длинноваты? Может, слегка подпилить? Хотя ладно, слишком короткие – это тоже незачем, подумают, что обгрызенные». Долго проверял, всё ли нужное взял: «Найди быстро чистый платок. Ты куда все носовые платки положила? Ничего в этом доме на месте не лежит». Посмотрел, сколько на счете мобильника, огорчённо цыкнул зубом, полез в бумажник, стал озабоченно пересчитывать деньги. Денег было много – штук пять тысячных, несколько пятисотенных и довольно толстенькая пачка сотенных. Кажется, там что-то и долларовое мелькнуло, но какая теперь разница… Впрочем, никакой разницы никогда не было.

– Ты мне не дашь немножко денег? – Аня ждала его реакции даже с интересом. Она ни разу в жизни не просила у него денег. Заметила его непонимающий взгляд и объяснила: – Рублей двадцать, завтра на транспорте придётся…

– Да до типографии два шага! – возмутился Вадик. – Минут пятнадцать, если не старуха! Ты же всегда пешком ходишь!

– Коробка тяжёлая… – Аня подумала и осторожно напомнила: – А после типографии мне прямо сразу на новую работу надо будет ехать. С коробкой пешком могу не успеть.

– Ладно, – недовольно согласился Вадик и зашуршал в бумажнике купюрами. – Но ты же не на такси кататься собралась? Чёрт, мелких у меня нет… Ладно, бери сотню. Бери, бери, мало ли что… Надо, чтобы в кошельке всегда свободные деньги были. На непредвиденные расходы.

У Ани никогда не было свободных денег. И непредвиденных расходов не было, если не считать его непредвиденные расходы… Кошелька у неё тоже не было.

Кажется, Вадик ждал, когда она поблагодарит его. Сто рублей! На транспорт! Не каждый дал бы на транспорт сто рублей вместо вполне достаточных двадцати! Аня молча взяла сотню, небрежно сунула её в карман халата и заботливо спросила:

– Ты не опоздаешь? На какое время у тебя встреча назначена?

– Да, пора, – деловым тоном сказал Вадик и глянул на часы. Подумать только, оказывается, у него часы новые! Ладно, какая разница… – Мне придётся ещё на рынок зайти. Надо проверить, работает ещё этот лентяй или уже закрыл магазин.

Магазином Вадик называл тот убогий ларёчек, в котором стояла коробка с его компьютерными дисками.

Наконец он собрался и ушёл.

Он собрался – и ушёл!

Аня ещё минутку постояла в прихожей под дверью, напряжённо прислушиваясь к неторопливым шагам Вадика – он всегда ходил неторопливо, даже вниз по лестнице не бегал, – потом метнулась к окну, увидела, как он вышел из подъезда, посмотрел на часы, постоял, подумал, опять посмотрел на часы, повернулся и пошел направо, наверное, к троллейбусной остановке. На всякий случай она ещё немножко подождала, выглядывая в окно, – вдруг вернётся? Вдруг что-нибудь нужное забыл? Он всё время забывал что-нибудь нужное, возвращался и, не входя в квартиру, ждал, когда Аня это нужное найдёт и вынесет ему на лестничную площадку. Потому что возвращаться – плохая примета, а если он не переступил порог квартиры – можно считать, что и не возвращался… Наверное, сегодня ничего нужного Вадик не забыл. Молодец.

Аня отвернулась от окна, немножко поразмышляла, не выпить ли чаю, но решила, что потом успеет. Чуть-чуть отдохнет – а потом…

Она шагнула к своей раскладушке, села на неё и заплакала. Наверное, от облегчения. Было такое чувство, будто она почти уже утонула, а потом вдруг каким-то чудом вынырнула и глотнула воздуха. Ещё не отдышалась, ещё до берега чёрт знает сколько плыть, и не известно, хватит ли у неё сил, чтобы доплыть до того берега, и берег-то совершенно незнакомый, может быть, это вовсе и не твердая земля, а болото с пиявками… Ничего, это всё ничего, потом разберёмся. А сейчас пока можно подышать кислородом облегчения и надежды, собраться с силами и заняться делом.

Собраться с силами удалось быстро. Уже через несколько минут она вдруг заметила, что не так плачет, как улыбается. То есть, слёзы-то ещё текли, но так, по инерции. А улыбалась она вполне осознанно. Осознавала, что прямо завтра уйдёт отсюда навсегда, – и улыбалась от радости. И даже несколько раз хихикнула, вспоминая свои планы ночевать в типографии или вообще в парке на скамейке. Вот до чего развеселилась… Пора заняться делами.

Самое важное дело – это собрать всё, что нельзя оставлять здесь ни в коем случае. Может быть, ей не удастся сюда вернуться, чтобы забрать свои вещи. Тряпки – это ладно, это полбеды. А все документы, мамины фотографии, незаконченную работу и сберкнижку надо надёжно упаковать и унести с собой сразу. Кажется, Вадик понял, что она уходит от него, – и принял это спокойно. Но никто не знает, что он будет думать завтра. И он наверняка этого не знает. Сто раз уже так бывало: вечером он говорил одно, а утром – другое, прямо противоположное. И очень сердился, если она напоминала ему о вечернем решении. Или отмахивался: «Не твоё дело. Я передумал». Если был в хорошем настроении, говорил: «Я хозяин своего слова. Хочу – дам, хочу – назад заберу». Это он так шутил. Очень может случиться так, что завтра он сочтёт себя оскорблённым любым из её слов, сказанных сегодня. И не просто оскорблённым, а бессердечно брошенным. То есть жестокосердно. А если ещё вспомнит, что никакого источника доходов, кроме зарплаты жены, у него сейчас нет, – то сочтёт себя ещё и обворованным. Жестокосердно. Ограбленным в ту самую минуту, когда его серьёзный бизнес нуждается в постоянных вложениях капитала. А тут вон чего! Жестокосердно бросили, развелись, ушли и капитал с собой унесли!.. Обязательно поменяет замки и не даст ей забрать ни одной своей вещички. Лучше на помойку их выбросит. Нет, лучше потребует за них выкуп. Компенсацию за моральный ущерб. Когда-то Вадик серьёзно интересовался компенсациями за моральный ущерб. Тогда соседи щенка взяли, щенок совсем маленький был, по ночам иногда плакал, Вадик говорил, что ему поэтому снятся плохие сны. Хотел на соседей в суд подать. Не успел: щенок привык и плакать перестал.

Аня опять хихикнула. Наверное, она и правда бессердечная… то есть жестокосердная. Сейчас ей совсем не было жаль Вадика. Сейчас она даже не помнила, почему ей было жаль его раньше. Наверное, потому, что он казался ей ужасно беспомощным. Совсем не приспособленным к жизни. Ничего у него как-то не удавалось. Даже институт культуры не закончил. Его оттуда буквально выжили бездари, клеветники и завистники. Начал в какой-то ведомственной многотиражке работать – но и там оказались бездари, клеветники и завистники. Хотя откуда они в многотиражке-то взялись? Там весь штат состоял из Вадика и машинистки на четверть ставки… Пошёл на радио – бездари, клеветники и завистники не пускали его в эфир под надуманным предлогом: говорит очень медленно, да ещё и шепелявит. И в краеведческом музее обнаружилась прорва бездарей, клеветников и завистников. В бизнесе оказалось ещё хуже. Все взяточники, а продавцы – лентяи и жулики… Нет, правда ведь не везёт человеку. А ей его не жаль. Почему?

А по всему. Например, эта квартира. Он её не заработал. Он заставил родителей разменять их большую квартиру, чтобы жить отдельно. Заставить – это он всегда умел… Или эти его работы. Без диплома, без стажа, без хоть каких-нибудь профессиональных навыков всегда пристраивался на какие-то тёплые местечки, а если местечко оказывалось не таким тёплым, как ему хотелось, Вадик сначала пытался его утеплить по собственному разумению, а не получалось – так бросал, предварительно рассорившись с коллегами. Наверное, Аню он тоже рассматривал как тёплое местечко. Какой там бизнес?! Новые костюмы, новые часы, новый мобильник, новый портфель… В бумажнике – пачка денег. Похоже, вся её вчерашняя зарплата. Плюс сегодняшний холодильник.

Холодильник! Мясо пропадёт. И масло тоже. Обед, который она приготовила вчера, наверное, уже пропал.

Ну и пусть. Вадик всё равно обедает в ресторане.

Аня заметила, что опять плачет. Сидит на раскладушке, запаковывает свои вещички, а сама плачет. Кажется, уже не от облегчения, а от злости. Смогла бы она сейчас ударить человека по лицу? Нет, наверное, не смогла бы. Значит – не от злости плачет. Значит – от обиды. Это тоже очень плохо. Обида – это замаскированное обвинение в своих бедах и неудачах того, на кого обижаешься. А разве она обвиняет кого-нибудь в своих бедах и неудачах? Никого не обвиняет. Даже Вадика. Человек сам кузнец своего счастья… Ну насчёт счастья ещё можно сомневаться, а что человек сам кузнец своих несчастий – это совершенно точно. Ни один враг не навредит тебе так, как ты сам себе сумеешь навредить. А на себя обижаться глупо. А плакать – вообще вредно. Завтра с утра два листа срочного буклета, цветная подложка, мелованная бумага – редкая гадость. И с нормальными глазами искать запятые в цветных блестящих пятнах – настоящая пытка. А с наплаканными глазами как? Большинство корректоров читают только рабочую распечатку на нормальной бумаге, а потом по контрольному экземпляру даже сверку делать не хотят – всё равно в этом блеске ничего не видно. Но этот буклет поступил со стороны, заказчик привёз – и уехал не известно куда, и рабочую распечатку стребовать не с кого, а вычитать нужно уже к двенадцати… Ничего, просто надо прийти на часок пораньше – и всё успеется. А две книги она заберёт с собой на новое место работы и спокойно почитает там в свободное время. Если у неё будет свободное время… Нет, не надо бояться заранее. В конце концов, можно и по ночам почитать, дело привычное. От газет придётся отказаться, сидеть в типографии она уже не сможет, даже и по паре часов в день вряд ли получится. Это жаль, но ничего страшного. Людочка Владимировна наверняка согласится с Аниным надомничеством. Особенно, если Аня возьмётся вычитывать машинописные экземпляры рукописей местных классиков. Местные классики презирали компьютеры и до сих пор печатали на машинках. По три экземпляра под копирку. Копирка была заслуженной, помнила тексты ещё про товарища Иванюшкина, который лет сорок назад был секретарём обкома партии, поэтому нынешние произведения местных классиков были совершенно нечитаемые. Людочка Владимировна точно обрадуется, если Аня за них возьмётся. Может быть, под это дело попробовать ещё и выпросить старенький запасной компьютер? Он всё равно в типографии без дела стоит, потому что правда очень старенький, памяти у него – кот наплакал, а скорость – раздражающая, как сказал один из верстальщиков. Но для обычного набора он ещё пригоден. Наверное. Если Людочка Владимировна разрешит Ане унести его на новую работу – это вообще замечательно будет. Аня могла бы сразу набирать местных классиков, попутно делая правку. Она хорошо набирала, быстро и аккуратно. И тогда заработок был бы уже двойным – и за корректуру, и за набор…

Нет, мечтать заранее тоже не надо. Тем более – о таких радужных перспективах. Чтобы потом, когда перспективы окажутся не такими уж радужными, не пришлось разочаровываться. Надо смотреть на вещи трезво и делать всё правильно. По порядку всё делать. Делать всё. То, что не сделано вовремя, имеет обыкновение потом сваливаться на голову целой лавиной, цепляя по пути ещё массу каких-то дел, забот, хлопот и неприятностей.

Значит, по порядку…

Документы, мамины и бабушкины фотографии, сберкнижка и серебряная ложка, которую подарила Ане бабушка «на первый зубок», запакованы. Пакетик небольшой, влезет в сумку.

Коробка с одеждой неудобная, надо перевязать её веревкой, чтобы можно было в руке нести, а не под мышкой. Распечатки двух вёрсток тяжеловаты… Ну ничего, в один крепкий пакет они обе влезут, донесёт как-нибудь, потому что работу здесь оставлять нельзя ни в коем случае. А всё остальное – ерунда, если Вадик даже и не разрешит ей забрать свою одежду, она и без неё как-нибудь обойдётся. И так почти всегда в одном и том же ходит. Осень ещё не очень скоро, до холодов она успеет заработать на свитер, джинсы и кроссовки. К зиме, может быть, сумеет заработать даже на какую-нибудь дешёвенькую дублёнку. Или хоть на куртку какую-нибудь тёпленькую.

Кажется, она опять размечталась о радужных перспективах. А неотложных дел ещё довольно много.

Аня проверила суп, голубцы и салат – нет, ничего не испортилось. Не надо на ужин готовить ничего нового, и это сгодится, только следует перекипятить суп и немножко перетушить голубцы… Да нет же! Вадик сказал, что придёт поздно, так что ужин ему никакой не нужен. Вот и хорошо. Она поставила суп на огонь и выглянула в окно. Двое уже ждут. Сидят в самом незаметном углу двора, прямо на траве под забором, огораживающим недавно начатую стройку, один бомж уже и миску свою приготовил, держит на коленях… Голодный. Сейчас, сейчас, вот только голубцы ещё немножко пропарятся… Надо им хлеба побольше вынести. Хлеб они могут взять с собой, хлеб не пропадёт. И все сухари. Она никогда не выбрасывала чёрствый хлеб, сушила сухари, а потом размалывала их для панировки. Вадику сухари даром не нужны, сам он никогда не будет готовить. Морковка, лук, чеснок Вадику тоже ни к чему, он всё это терпеть не может. А бомжи всё могут терпеть, к тому же это какой-никакой витамин. Настойка шиповника – тоже витамин. Но она на спирту. Сразу высосут весь пузырёк – и никакой пользы, кроме вреда, как говорит Людочка Владимировна. Ну ничего, немножко настойки можно развести в литре кипяченой воды. Ещё картошка есть, много. Надо Вадику на всякий случай оставить килограмм картошки – вдруг он не каждый день будет обедать и ужинать в ресторане? А остальное – бомжам. У Вадика всё равно всё пропадёт, а они смогут испечь картошку в костре.

Получилось две полных сумки, с которыми она обычно ходила на рынок. Сумки были огромные, сшитые из хорошей крепкой тряпки, каждая спокойно выдерживала десять килограммов. Может быть, и больше выдержала бы, но больше десяти килограммов Аня в сумки никогда не загружала – поднять не могла. Вряд ли на новой работе ей понадобятся обе сумки. Надо одну из них тоже бомжам отдать… Надо переодеться – и нести всё это, люди есть хотят. Или не переодеваться? Если даже кто-то из соседей и увидит её в старом домашнем халате – ну и пусть. Все бабы во двор в халатах выскакивают, только её никто ни разу во дворе в халате не видел. Ну увидят в первый раз – и что? В первый и последний раз. Аня сунула ключи от квартиры в карман халата и обнаружила там сотню. Надо оставить деньги дома. Очень стыдно было от этой мысли, но ведь бомжи всё-таки… А у неё больше денег нет, и совсем не будет, пока она не отдаст хотя бы одну вычитанную вёрстку. Ещё минимум три дня денег не будет. Болезненно морщась от неловкости, Аня торопливо, будто боялась, что кто-то может увидеть, сунула сотню в сумку, между страничками паспорта, вслух, будто кто-то мог услышать, виновато сказала: «У меня правда больше нет», – подхватила две битком набитые торбы и поволокла их во двор.

Под забором сидели уже трое. Все знакомые. Лев Борисович встал, пошёл ей навстречу, искательно заулыбался ещё издалека. Подошёл, протянул было руку, чтобы взять у неё одну из сумок, но засомневался, недоверчиво спросил:

– Это всё нам?

– Конечно, – сказала Аня. – Кому же ещё? Останется – товарищам отнесёте.

И отдала ему ту сумку, что была полегче. У Льва Борисовича болел позвоночник и временами отказывали ноги, ему тяжёлое поднимать было нельзя. Но и ту сумку, которая полегче, он нёс с заметным трудом. Поэтому Аня, подойдя к тем двум, которые так и сидели неподвижно, сердито сказала:

– Ну что ж вы такие? Даже не догадаетесь помочь. Или сегодня опять болеете?

– Аннушка! – Лёня-Лёня торопливо поднялся, косолапо шагнул ей навстречу, с готовностью потянулся за сумкой. – Здорово, Аннушка! А мы тебя не узнали, богатой будешь. Лев-то наш говорит: она! А Коля говорит: нет, не она, мешки сильно большие, не может быть, чтобы нам, это чужая пацанка, просто мимо идёт… И я говорю: не она, она всегда в штанах, а эта в платье каком-то, и волосья не прибраны… А это ты и есть! А чего в мешках-то? Правда, что ли, все нам? Ты не думай, мы сегодня в норме. Ни рубля не надыбали, вот те крест… Потому что уже нигде ничего нету… Даже нормальных бутылок не стало… Одни баклажки пластмассовые валяются везде… А кому они нужны? Никто их не принимает…

Он всё говорил и говорил жалобным голосом, и суетливо помогал Ане вынимать из сумок продукты, и раскладывать их на расстеленной загодя газете, и руки у него тряслись, и дышать он старался в сторону… Врал, конечно, какую-то сумму они сегодня надыбали – и тут же пропили. Наверное, сумма была действительно маленькой, и на закуску не хватило. Вон они какие голодные. Да и пьяные не очень.

– Ты ей не ври! – строго сказал уголовник Коля – тот самый, который всегда ходил со своей миской и со своей ложкой. – Ей – нельзя… Аня, мы всё ж приняли. Но мало – это правда. А кто не пьёт? Жизнь такая. Ты понимаешь. Понима-а-аешь!.. А то бы разве кормила?.. Песню знаешь? Кто не страда-а-ал, тот страданьев чужих не поймё-о-от…

– Страданий, – машинально поправила Аня. – Правильно «страданий», а не «страданьев»… Да не торопитесь вы так, там всем хватит, ещё и останется. Одну сумку я вам оставлю. И банки тоже оставлю, может быть, вам пригодятся. И кастрюлю оставлю, она моя… Вот в этой коробке зелёнка, бинты, пластырь, анальгин. Мыло от вшей. Сейчас жарко, можете и в речке помыться. И одежду постирать в речке можно, на солнце за пятнадцать минут высохнет. Вот в этом пакете – трусы и майки. Они не очень новые, но совершенно чистые. И простыня.

Она большая, если её порвать – будет три полотенца, тоже больших… Лев Борисович! Вот это специально для вас. Шерстяной жилет. Он очень колючий, зато очень тёплый. Даже летом на ночь обязательно надевайте. А зимой вообще не снимайте ни ночью, ни днём. Может, спина не так болеть будет…

– Аннушка, – тревожно спросил Лев Борисович. – Ты что, уезжаешь куда? Ты прощаться пришла, да?

– Я теперь в другом доме буду жить, – сказала Аня. – Далеко отсюда. Наверное, не скоро смогу к вам выбраться…

– Так адрес скажи! – Лёня-Лёня тоже затревожился, даже есть перестал. – Мы сами к тебе придём. Ну?..

– Вас туда не пустят… – Аня вспомнила, как искала в чугунной ограде запасной выход, и вздохнула. – Там забор железный, и ворота всё время закрыты, и охрана на посту… Если только через решётку что-нибудь смогу передать? Но я ещё не знаю, какой там хозяин будет. Может быть, и не разрешит. Но вы не беспокойтесь, я что-нибудь придумаю.

Теперь и уголовник Коля затревожился. Тоже перестал есть, уставился на Аню вечно недоверчивыми глазами, подозрительно спросил:

– Ты чего, сестрёнка? Шутки шутишь? Тебя-то к хозяину за что? Ну, суки легавые. Совсем очумели! Ангелов небесных в крытку сажают!

– Я опять не понимаю, что вы говорите, – призналась Аня. – Что означает «крышка» в данном контексте? И потом, Николай, – я же просила вас не ругаться… Мне чёрные слова слышать тяжело. У меня от таких слов сердце болеть начинает.

– А чего я сказал? – искренне не понял Коля. Глаза у него стали совсем недоверчивые. – Ты чего, сестрёнка? Я ж тебе не в укор. В жизни всякое бывает. И ничего, везде люди живут. В крытке хоть кормить будут.

Аня опять ничего не поняла. Лев Борисович это заметил, с некоторой неловкостью объяснил:

– Коля думает, что тебя в тюрьму хотят… Крытка – это, насколько я помню, тюрьма… Коля, я не ошибаюсь? Пойти к хозяину – значит сесть в тюрьму. Но ведь ты же не… Аннушка, ведь это ошибка какая-то, правда?

– Какая тюрьма? – Аня удивилась. – Разве я что-то такое говорила? Наверное, я неясно выразилась, извините. Я хотела сказать, что буду жить в другом доме. Меня приняли домработницей. А что дом за железной оградой – это потому, что там не простые люди живут… Хотя я почти никого ещё не видела. И хозяина квартиры, где буду жить, тоже не видела. Может быть, он нормальный человек. Может быть, он не будет против того, чтобы я вам помогала. Да если даже против будет… Ладно, я что-нибудь придумаю.

– А если не придумаешь? – озабоченно спросил Лёня-Лёня. – Чего нам тогда делать?

Лариса Васильевна из четвёртого подъезда на такой вопрос ответила бы: «Бросайте пить, идите работать». Аня знала, что эти люди и так работают. И работа у них тяжёлая, грязная и низкооплачиваемая. Заработков хватает как раз на бутылку, на жильё не хватает. Потому большинство из них и живут прямо на своём рабочем месте – на загородной свалке, на помойках возле жилых домов, в заброшенных парках, в пустующих аварийных домах, которые ещё не успели снести. Она тоже собиралась жить на своём рабочем месте. И советовать им не пить она тоже не имеет права. Ещё не известно, не спилась бы она сама при такой жизни. За последний год ей несколько раз хотелось напиться так, чтобы вообще ни о чём не думать, ничего не чувствовать, ни о чём не помнить и ничего не бояться. Вообще-то она никогда не пила, алкоголь для неё ядом пах. Но несколько раз напиться хотела. Может быть, и напилась бы, но каждый раз что-нибудь мешало: то работа срочная, то к Алине в больницу опять надо было ходить, то совсем денег не было – всё уходило на непредвиденные расходы Вадика… Что она могла посоветовать этим людям? А они, кажется, действительно ждали от неё какого-то совета.

Аня вспомнила бабушкины слова, которые та повторяла в особо тяжёлые времена, и сказала:

– Когда вам плохо, найдите того, кому хуже, – и помогите ему.

Лев Борисович качнул головой и опечалился. Уголовник Коля коротко и зло рассмеялся. Лёня-Лёня сильно удивился, похлопал слезящимися глазками и серьёзно спросил:

– А это чего такое может быть? А? Чтобы хуже, чем у нас?

– Что угодно может быть, – уверенно ответила Аня. – Я точно знаю: всегда можно найти людей, которые нуждаются в помощи. У меня есть одна подруга… Она… В общем, она очень больна. И в материальном плане там не очень… В общем, совсем туго. Знаете, скольким людям она помогает? Да всем помогает, до кого дотянулась… И говорит, что от этого ей жить легче.

– Тоже блажная, – с непонятной интонацией пробормотал уголовник Коля. – Нищая, больная – а туда же… Чокнутая. Лучше бы о себе думала.

Лев Борисович и Лёня-Лёня оглянулись на Колю неодобрительно, но промолчали. Ладно, бог с ними. Коля моложе и сильнее, зачем им с ним ссориться? И вообще никому ни с кем ссориться незачем.

– Прощайте, – сказала Аня. – Нет, всё-таки до свидания. Может быть, всё-таки встретимся когда-нибудь. Я не могу ничего обещать, но постараюсь… Желаю вам здоровья и… и… не знаю… и удачи, вот чего.

– Спасибо, Аннушка, – тихо сказал Лев Борисович. – И тебе того же.

– Бывай, – сказал Лёня-Лёня. – Ты это… Ты уж с хозяевами там договорись как-нибудь. Может, хоть не каждый день приносить будешь, а как получится, – и то проживём.

– А подруга твоя где живёт? – спросил уголовник Коля. – Как её зовут-то?

– Подруга сейчас в больнице, – помолчав и какое-то время поглядев на Колю, ответила Аня. – Долго ещё в больнице будет, наверное, целый месяц.

Повернулась и пошла к дому. Услышала, как Коля с досадой матюгнулся, а Лев Борисович и Лёня-Лёня что-то тихо начали говорить ему, но тут же и замолчали. Ну да, Коля ведь моложе и сильнее. Заберёт себе то, что она сегодня принесла и что они не успели съесть, – и всё, завтра они голодные. И вряд ли кто-нибудь ещё будет их кормить здесь каждый день. Они не единственные такие, бомжей много, всех не прокормишь… Ужасно жалко людей. Всех.

…А Вадика не жалко. В ресторане кушает. Не пропадёт. Надо на всякий случай оставить в доме хлеб, яйца, кетчуп и подсолнечное масло. Всё это и без холодильника какое-то время проживёт. А Вадик, может быть, утром есть захочет. Догадается сам себе яичницу пожарить. А мясо и сливочное масло нужно отнести к кому-нибудь из соседей, у кого есть холодильник. У всех есть холодильник. Только у неё нет холодильника. Хотя при чём здесь она? У Вадика нет холодильника. У него уже почти ничего в доме нет. И дома уже почти нет. И жены уже почти нет. Зато есть серьёзный бизнес. И новый костюм. И новый портфель, новые часы, новый мобильник, новый бумажник, а в бумажнике – её зарплата…

Ну всё, хватит уже. Об этом думать нельзя. Стыдно. К тому же – каждый сам кузнец своих несчастий. И опять же – что такое несчастья? Сегодня – последний день, последний вечер, последняя ночь… Не так уж много осталось, вполне можно потерпеть. Тем более, что у Вадика деловая встреча. Повезло. Может быть, повезёт так, что он придёт совсем поздно, а завтра утром, когда она будет уходить, он ещё будет спать… Ой, сколько раз она себе говорила: не надо мечтать о слишком многом…

Но всё получилось так, как она намечтала. Вадик пришёл почти под утро. В этот раз даже и шумел не очень. Но она по привычке всё равно проснулась, лежала потихоньку, с опаской прислушивалась к тому, как он топает туда-сюда, звенит чем-то в кухне, роняет что-то в ванной, скрипит ключом в ящике своего письменного стола – деньги прячет. Он всегда прятал деньги в ящике письменного стола, закрывал ящик на ключ, а ключ вешал на цепочке на шею. Подумать только, когда-то эта его привычка казалась ей забавной. Потому что он прятал под замок даже сто рублей. И даже двадцать рублей прятал. И десять… Злой Кощей над златом чахнет.

Сегодня Вадик, кажется, не был расположен будить её, чтобы выяснить, где лежит то, что ему вот прямо сейчас понадобилось, или куда положить то, что он с себя снял. Вадик всё время забывал, что шкафы он сам продал, и очень раздражался, когда Аня вешала его одежду на верёвку, натянутую вдоль стены. Сегодня он сам всё на веревку повесил, шипя и чертыхаясь сквозь зубы. Наконец свалился на свой диван и почти сразу с присвистом захрапел. Повезло.

Утром Аня встала пораньше, сняла своё постельное бельё, свернула и запихнула в пакет с распечатками. Подумала – и запихнула туда же халат. Ничего, донесёт как-нибудь. Без домашней одежды всё-таки неудобно, даже и в чужом доме. Застелила раскладушку покрывалом. Отнесла пакет и коробку в прихожую, поближе к входной двери. Написала записку: «Сырое мясо и сливочное масло – в кв. 42, у Надежды Васильевны в холодильнике. Яйца – в коробке на подоконнике, остальное – на нижней полке подвесного шкафа. Сковорода – в духовке. Если будут вопросы – звони в типографию до 12.00. Потом я пойду на новую работу. Скорее всего – уже не вернусь. Если соберусь зайти за своими вещами – предупрежу заранее. Желаю всего хорошего. А.» Перечитала записку, заметила, что опять много тире. На Вадика тире производили неприятное впечатление. Вадик когда-то серьёзно интересовался пунктуацией. Предполагалось, что по знакам препинания он способен точно определить характер человека, который эти знаки ставит. Анины тире неопровержимо свидетельствовали о её упрямстве и высокомерии. Однажды Аня неосторожно заметила, что знаки препинания свидетельствуют только о грамотности или безграмотности автора текста. Вадик торжествующе закричал: «Споришь! Вот видишь? Это упрямство, я прав! И высокомерие тоже! Потому что обвиняешь других в безграмотности!» Аня сроду никого в безграмотности не обвиняла, она просто ошибки исправляла, а это ведь совсем другое дело. Она тогда даже попыталась объяснить это Вадику. Не понимала ещё, что этого делать нельзя. Совсем глупая была.

Ай, ладно. Всё уже кончилось. Кончается. Еще несколько минут – и… И хоть бы Вадик не проснулся до её ухода.

Вадик не проснулся. Повезло. Аня немножко постояла в прихожей, вспоминая, не оставила ли она здесь чего-нибудь нужного. Вспомнила: зубная щётка. И паста. И мыло. На всякий случай, мало ли… Торопливо нырнула в ванную, схватила с полочки щётку и пасту, полезла в шкафчик над зеркалом – мыла не было. Странно. Только вчера вечером она положила сюда новый, ещё не распакованный, кусок мыла… А, вот он, уже распакованный, раскисает в луже воды на дне ванны. Вот что Вадик здесь ночью ронял. Ладно, что ж теперь. Она сунула зубную щётку и пасту прямо так, ни во что не заворачивая, в пакет с распечаткой, постельным бельём и халатом, осторожно открыла дверь, вынесла на лестничную площадку всё свое имущество, вставила ключ в замок снаружи, повернула так, чтобы язычок замка спрятался, тихо закрыла дверь и медленно повернула ключ в обратную сторону. Замок даже не щёлкнул. Опять повезло. Она с облегчением перевела дух, спрятала ключи в сумку, повесила сумку через плечо, подхватила пакет и коробку и торопливо побежала вниз по лестнице. Пробежала два этажа, цепляясь коробкой и пакетом за стены и перила лестницы, а потом только сообразила, что за ней никто не гонится. Да если бы Вадик даже и проснулся – всё равно не погнался бы за ней. Разве только для того, чтобы спросить, куда она спрятала его чистые носки и новый галстук. Нет, и в этом случае не погнался бы. Скорее всего – позвонил бы ей в корректорскую, а потом с трубкой возле уха под её диктовку долго шарил бы по ящикам оставшегося не проданным старенького комода, строгим голосом через каждые десять секунд уточняя: «Второй сверху, ты уверена? Справа или слева? Слева? А конкретней?»

Аня вспомнила, как это было – и не один раз – и засмеялась. Не потому, что такие случаи казались ей забавными, а потому, что таких случаев больше не будет. Какое хорошее сегодня утро. И день тоже хорошим будет.

День действительно получался хорошим. И этот гадкий мелованный буклет она успела вычитать, и даже одну районку, потому что дежурная корректорша заболела. И Людочка Владимировна без звука согласилась на Анино надомничество, а когда узнала, что Аня согласна читать подкопирочные рукописи местных классиков, то даже сама вспомнила о запасном компьютере и без всяких просьб с Аниной стороны предложила ей и набор. Только, оказывается, компьютер надо было сначала реанимировать, но Людочка Владимировна сказала, что этот вопрос она решит в течение недели. И ещё принесли хорошую работу со стороны. Правда, срочную, зато текст крупный, чёткий, на нормальной бумаге, да ещё и вполне по-русски написан, насколько заметила Аня, проглядев мельком несколько страниц. И объём не такой уж большой, часа за три она это дома спокойно вычитает. То есть не дома, а на новой работе. Ну, всё равно, условно – дома, раз уж другого дома у неё теперь нет…

Удивительно, что от этой мысли не было грустно. Ничего весёлого, конечно, тоже не было. Но и грустно не было. Никак не было. Вообще об этом не думалось. Всё время думалось о том, что из своих вещей следует тащить на новую работу прямо сегодня, а что может и в типографии пока полежать. Выходило так, что на новую работу в первую очередь надо тащить старую работу – те две распечатки, которые она принесла из дома, и этот новый срочный заказ. А вещи придётся потом забрать, а то сразу всё – это тяжело, даже если не пешком, а на транспорте.

Она отдала сверку, подписала контрольную читку, уложила в пакет этот хороший заказ со стороны и уже собиралась закрывать корректорскую… И тут позвонил Вадик.

– Ты ещё не ушла? – озабоченно спросил он.

Вадик на подобные вопросы всегда ждал ответа. Она ответила:

– Нет, я ещё не ушла. Но уже собираюсь уходить.

– Это хорошо, – непонятно что именно одобрил Вадик. – А то я тут обыскался… Носки вчера купил, принёс, на место положил, а сейчас никак не найду. Ты не видела?

– Нет.

– Ну, и где мне теперь их искать? – возмутился Вадик. – Мне скоро уже уходить! У меня бизнес! Я что – без носков идти должен?! Где они могут быть?..

– Понятия не имею, – спокойно сказала Аня. И даже с некоторым злорадством. Правда, тут же устыдилась этого злорадства и мирно посоветовала: – Вспомни, куда ты их положил.

– Я что, должен о всякой ерунде помнить? У меня серьёзный бизнес! Я не могу на ерунду отвлекаться!

– Ну, не вспоминай, – Аня вдруг невиданно осмелела. – Я бы, конечно, сама вспомнила, если бы вообще знала, куда ты их положил. Но я не знаю. Так что ничем помочь тебе не могу.

– Не занудствуй, – буркнул Вадик уже почти спокойно. Наверное, вспомнил, куда положил вчера носки. – Ты никогда ничем помочь не можешь… Ты скоро придёшь?

У Ани упало сердце. Он что, забыл, о чём они вчера говорили? Значит, неприятности только начинаются.

– Я пока не знаю, отпустят ли меня в ближайшие дни на новой работе, – сказала она осторожно. – Даже в типографии я уже сидеть не смогу. Всё-таки человек в инвалидной коляске, от него не отойдёшь… Так что ты совершенно правильно решил насчёт того, что мне надо из твоей квартиры выписаться. Действительно – зачем платить лишнее? Пятьдесят процентов! Это серьёзный расход.

– А?.. Да… – Вадик, кажется, вспоминал, решал он что-нибудь или не решал. Вспомнил: – Но это же ещё разводиться надо! Тоже расход.

– Я же говорила: это я беру на себя.

– Да, говорила… Ладно. Мне уже собираться надо. Ещё придётся зайти куда-нибудь поесть. В доме никакой нормальной жратвы не приготовлено.

– Без холодильника продукты долго не хранятся, – сказала Аня и опять почувствовала признаки злорадства. – Зимой, правда, кое-что на балконе можно держать.

– Советует она, а?! – Вадик опять начал раздражаться. – Советчиков на мою голову!.. До зимы ещё дожить надо! А долги уже сейчас отдавать! А чем отдавать, а?

– И в этом я тебе уже ничем не могу помочь. У меня денег совсем нет. Только те сто рублей, которые ты мне дал вчера. Тебе их вернуть?

Он молчал и сопел в трубку. Аня ждала даже с интересом, потребует он вернуть эту сотню или нет. Ей казалось, что потребует.

– Эти копейки меня не спасут, – наконец хмуро ответил он. Похоже, и правда обдумывал её предложение. – Бизнес требует серьёзных вложений… Ладно, пока, некогда мне тут болтать.

И бросил трубку. На самом деле бросил, и как-то неудачно – сначала Аня услышала грохот, потом раздражённое чертыханье, потом опять какой-то стук, а потом короткие гудки.

И опять чуть не заплакала от облегчения, как вчера. Наверное, она и заплакала бы, но уже некогда было. Дама Маргарита велела приходить к двум, добираться до новой работы минут сорок, уже половина первого, а ещё надо бы забежать в столовую и хоть чаю с пирожком перехватить. Рублей на двадцать.

Но на чай с пирожком её позвали девочки из компьютерного цеха. Она закрывала дверь корректорской на ключ, а они как раз целой стайкой бежали мимо, все – с одноразовыми пластиковыми тарелками и стаканчиками в руках, увидели её, вцепились, поволокли к себе, радостно приговаривая, что нынче у них такой пирог, какой и она, Аня, вряд ли сможет испечь.

Нынче у них оказался не только пирог, нынче у них опять был большой товарищеский чай с разнообразными закусками и действительно совершенно необыкновенных размеров яблочным пирогом – форматом «А-три», как определили приглашённые печатники. Может быть, пирог был даже больше, чем газетная полоса. Это в какой же духовке его пекли? И вкусный очень. И салаты тоже были очень вкусные. Так что Аня чуть не опоздала на новую работу к назначенному времени.

Но всё-таки не опоздала. Без пяти два она уже стояла перед коваными воротами и выбирала чугунный цветок, на сердцевинку которого следует нажать. На всякий случай нажала одновременно на три, для чего пришлось сильно растопырить пальцы. Одна из сердцевинок утонула под её пальцем, Аня уже приготовилась отвечать на вопросы, но тут ворота щёлкнули и с лёгким жужжанием поплыли вправо. Неужели её с одного раза запомнили? Да ну, вряд ли. Скорее всего – перепутали с кем-то. Приняли за свою. Она всё-таки вошла, опять, как и вчера, оглянулась, понаблюдала, как ворота с тем же жужжанием закрываются, и не очень решительно пошла к подъезду. Железная дверь подъезда при её приближении тоже щёлкнула и стала медленно открываться ей навстречу… Точно – её с кем-то перепутали.

За длинной стойкой сидел не вчерашний охранник, а какой-то совсем незнакомый. И не обращал на неё внимания. Аня подошла к стойке, тихонько покашляла, чтобы привлечь к себе внимание, и на всякий случай сказала:

– Я в седьмую квартиру. Меня должны ждать к двум часам. У меня паспорт есть.

– Я в курсе, – равнодушно отозвался охранник, даже не отрываясь от чёрно-белых экранов четырех маленьких телевизоров. – Мне только что из седьмой звонили. Вас в окно увидели. Можете пройти.

– Спасибо! – радостно поблагодарила Аня. – Вы мне очень помогли!

Охранник наконец обернулся, удивлённо глянул на неё и почему-то подозрительно спросил:

– Как помог? Чем это я помог? Шутка юмора?

– Нет, я шутить не умею, – ответила Аня. – У меня чувства юмора нет… Так что это не шутка юмора, а так… мысли ума.

И пошла уже знакомой дорогой по зеркальному полу и разноцветным коврам к лифту, слыша за спиной короткий одобрительный смех охранника и чувствуя, как мысли её ума от радостного ожидания, надежды и облегчения слегка прыгают, цепляют друг друга и перепутываются. Тихо, тихо… Надо тихо-тихо постоять на площадке, глубоко подышать, а потом не забыть закрыть рот. А то если человек на второе собеседование является с таким выражением лица, будто только что вышел из комы, – это ж любой сто раз подумает, прежде чем взять его на работу…

Правда, дама Маргарита ещё вчера сказала, что берёт Аню на работу. Но дама Маргарита просто не видела сегодняшнего выражения её лица.