Читать книгу Лярва - Иринарх Кромсатов - Страница 4

Прошло два года, и наступил тот самый день, когда Проглот равнодушно наблюдал телодвижения трупного червя в непосредственной близости от своей морды. А глубоко в лесу, на достаточном удалении от дома Лярвы, в этот день произошли немаловажные и драматические события.

В конце октября, когда лес уже сбросил с себя листву и стоял голый и влажный, готовясь к приходу зимы, по золотому покрову из павших листьев гуськом шли три человека. День был пасмурный и холодный, и путники были одеты тепло, почти по-зимнему, благодаря чему только и смогли выдержать два ночлега в палатках при сырой погоде. В эти дни они почти не спали и били уток на утренних и вечерних зорях, с использованием чучел, на пролёте. Усталость после многодневной охоты понемногу заявляла о себе, однако ещё не могла перебороть всеобщее удовлетворённое возбуждение. Они были довольны, так как у каждого на счету были сбитые селезни, а кроме того, ни один подранок не был утерян.

По неписаному кодексу давней дружбы во время охоты они называли друг друга не настоящими именами, но исключительно прозвищами, обусловленными теми или иными событиями общего их увлечения. Например, при том что охотились они втроём обычно на уток или зайцев, одному из них, старейшему и высокому чернобородому мужчине лет сорока пяти, пришлось как-то раз случайно повстречать волка и убить его – отсюда и закрепилось за ним прозвище Волчара. Другого называли Дуплетом за то, что в минуту охотничьего возбуждения редко мог совладать с собою и выстрелить только из одного ствола своей двустволки – чаще бил из обоих и мало того что рвал утку на части, но и распугивал её сородичей. Третьего именовали Шалашом за мастерство быстро и бесшумно возводить эти нехитрые укрытия. Обоим последним было за сорок лет, и если Дуплет был приземист, мясист и телом, и лицом, рыжеват и не в меру разговорчив, то Шалаш, напротив, чрезвычайною худобой и молчаливостью, при высоком росте и смуглой дочерна коже, являл полную ему противоположность.

Лес тихо и печально окружал путь этих людей со всех сторон, и в его мрачном безветренном молчании, в тихо опадающих последних листьях, в хрустящих под ногами сучьях было что-то гнетущее и зловещее. День понемногу клонился к вечеру, и воздух, напоённый кристально чистою свежестью, казалось, почти звенел под сводами чёрных узловатых ветвей лиственного леса. Дойдя до границы двух лесов, где осины и берёзы до странности резко, почти по линейке замещались елями и соснами и где тропа далее тонула и терялась во мраке широких и густых ветвей хвойного леса, Волчара скомандовал: «Привал», – и, шумно выдохнув, поставил одну ногу на ствол поваленной ветром гигантской ели.

– Всё, надо отдохнуть минут пять, – сказал он. – До машин мы посветлу не вернёмся. Не успеем. Что ты там говорил о деревне, Дуплет?

Дуплет неспешно поставил на землю рюкзак и положил оружие. Вслед за ним это сделали и остальные. Жадно сделав три глотка из фляжки, он повернулся к Волчаре:

– Да чёрт её знает! Здесь она где-то, скоро должна быть… Ничего, найдём. У нас ведь всегда так бывало, когда новый край осваивали. Приходилось поблуждать перед ночлегом. Помнишь ту старуху на полянке, когда мы чуть не заблудились? И только женщина смогла избавить нас от отчаяния!

Он захохотал над каким-то памятным всем троим событием, чем вынудил заулыбаться и остальных.

– Не напоминай ему о женщинах, – хмыкнул Шалаш, кивнув на Волчару, – а то он из нас самый любвеобильный. Ещё закручинится…

– Так я и не трогаю женщин! Я о лесной старушке, слышь, Волчара? – Дуплет хитро подмигнул Шалашу, хохотнул и добавил: – А старушка в лесу – это ведь практически Баба-яга!

Волчара отмахнулся, подошёл к могучей, необхватной сосне и сладко потянулся, поочерёдно похрустывая членами. Изогнувшись всем телом, он запрокинул голову кверху и увидел на дереве глубокие косые царапины, которые не вызвали в его сознании никаких ассоциаций, и он тотчас забыл о них. Между тем эти царапины пусть редко, но встречались уже им раньше в лесу по ходу движения и так же не привлекали к себе должного внимания. И напрасно.

– Я думаю так, – продолжал Дуплет, – что цель наша сейчас – добраться до этой деревушки, постучаться в первый попавшийся домишко и попроситься на ночлег, потому как альтернатива этому – только очередная ночёвка в лесу. – Уперев руки в бока, он принялся медленно по кругу обходить поляну, на которой был сделан привал. – Не знаю, как вам, а мне эти ночёвки до смерти надоели, и я просто-напросто хочу согреться в баньке, сколько бы ни пришлось заплатить за это удовольствие. Даю полцарства за баньку! Вот представьте картину: сидим мы за столом, накрытым кружевной скатёрочкой. Кругом тепло и сухо, ноги наконец в тепле, над нами висит уютный абажурчик и этаким, знаете, тёплым приглушённым светом светится, желтоватым. Ну а вокруг нас, само собою, хлопочет какая-нибудь сельская Матрёна!

– Притом абажур в цветочек, а на нижней половине окна – отглаженная занавесочка, по-старушечьи. – мечтательно вставил Волчара.

– Вот-вот, – подхватил Дуплет. – Но, несмотря на такую занавесочку, хозяюшка-то наша пышна телесами, изобильна власами и игрива глазами… И наливает-то нам этакая русская дива с толстой косой через плечо – что бы вы думали? – конечно, холодную водочку из запотевшей бутылочки, а весь-то стол уставлен богатой закусочкой. Мня! – он принялся загибать пальцы: – Тут тебе и огурчички малосольные, и груздёчечки сопливые, и парящее блюдо с отварною телятинкой, и кабанчик-то с пылу с жару на вертеле, и стерлядочка-то.

– Ну, со стерлядочкой ты уж хватил, в деревенской-то глуши! – хмыкнул Волчара.

– Ничего, дай помечтать мученику охоты! – Дуплет остановился в самом тёмном углу поляны, где разлапистые ели образовали плотный труднопроходимый шатёр, весь опутанный паутиной, и начал внимательно вглядываться во что-то, привлёкшее его внимание и находившееся позади ветвей. – И чтобы при этом была неспешная беседа допоздна, и шуточки-прибауточки, и чтобы. – Он даже присел на корточки, затем опять поднялся и наклонился вперёд, ступив на шаг вглубь бурелома и раздвинув руками ветви. – И тут вдруг выясняется, что хозяюшка-то наша – вдовица, отчего вечер становится ещё более… интересным.

Он вдруг замер и неподвижно стоял некоторое время, будто боясь пошевелиться. Затем очень медленно повернул голову к остальным, и обнаружилось, что глаза у него дико выпучены, а лицо до того неестественно белое, словно его посыпали пудрой. Но ещё до того, как с уст его сорвался свистящий, исполненный ужаса шёпот, Волчара и Шалаш услышали за ветвями тихое и низкое рычание огромного зверя.

– Быстро и очень спокойно идите к ружьям, не поворачиваясь спиной! По-моему, это медведь.

Все онемели и некоторое время молча переглядывались, ещё не веря, не соглашаясь признать, что время дорого и что нельзя столь щедро тратить драгоценные секунды. Лишь когда позади Дуплета чёрная и грозная тень, ранее принимаемая за тень от деревьев и ветвей, вдруг сдвинулась с места и в мгновение ока переместилась на два метра левее, мужчины поняли, насколько опасно их положение. И оба шагнули к ружьям, так как Дуплет, похоже, впал в настоящий ступор и не мог пошевелиться.

Однако подлинное понимание ситуации пришло к ним при следующем их шаге, когда с другой стороны от Дуплета, правее, вдруг раздался высокий и надтреснутый голос какого-то другого животного, размерами поменьше – и на поляну выскочили сразу два медвежонка. Оба были совсем небольшие, вряд ли зимовавшие более одного раза. Тёмно-коричневые, косматые и башковитые, они были как две капли воды похожи друг на друга. Один из них, впрочем, сразу остановился и кинулся обратно под ветви, но другой, продолжая неуверенно порыкивать, закосолапил ещё правее, по хорде вдоль проплешины в лесу, прямо к толстой и дуплистой сосне позади Волчары. Вокруг сосны стоял высокий и ещё не опавший наземь сухостой из трав, который и укрыл малыша, опрометчиво кинувшегося прочь от матери.

Сложилась та самая ужасная и смертельно опасная ситуация, когда между матерью-медведицей и её медвежонком оказался человек, да не один, а целых двое – Дуплет и Волчара. Люди представляли собою препятствие на пути матери к её детёнышу. Шансов выжить в таком положении у любого живого существа крайне мало, и все трое охотников это мгновенно поняли. А понявши, до сотрясения остро ощутили древний, панический ужас перед близкою смертью.

Раздался ужасающе громкий рёв – и медведица, ломая ветви, ринулась вперёд. Из-за густых ветвей показалась её влажная пасть с огромными устремлёнными вперёд клыками и чёрные губы, крупно дрожавшие от исторгаемого при рыке воздуха.

В этот момент Волчара уже хватал ружьё, а Шалашу до своего оставалось сделать два прыжка. У Дуплета молнией пронеслось в голове, что сейчас он находится между матерью и одним из её детёнышей, но сделай он шаг назад, под ели, и окажется между нею и другим медвежонком, поэтому путь к спасению – только вперёд, хотя и очевидно, что ему не успеть. Ощеренная огромная голова медведицы уже поворачивалась к Дуплету, когда он изо всех сил прыгнул вперёд в надежде, что удастся хотя бы плашмя приземлиться на своё ружьё, схватить его и успеть перевернуться с ним на спину, так как очевидно было, что встать на ноги времени не хватит. И когда он действительно упал на ружьё и в панике стал переворачиваться на спину, то осознал, что не смог ухватить оружие потными трясущимися руками. В это мгновение ревущая медведица уже склонилась над Дуплетом, а Волчара ещё только взвёл курок и начинал прицеливаться.

Выстрел прозвучал, когда клыки зверя сомкнулись вокруг предплечья защищавшегося рукой Дуплета и послышался его дикий, истошный вопль.

Волчара стоял от медведя на расстоянии не более десяти метров и прекрасно помнил, что все три ружья заряжены патронами с дробью. Это была утиная охота, иначе и быть не могло. Но какой ущерб косматому гиганту с толстой шкурой могла нанести трёхмиллиметровая дробь, рассчитанная на утку? Стрелять в разъярённого зверя имевшимся оружием было подобно самоубийству, однако другого выхода не было. Даже с близкого расстояния рассчитывать на положительный исход можно было только в том случае, если бы Волчара уметил медведю в глаз – но он даже не имел времени прицелиться и выстрелил только в нужном направлении. Несмотря на переживаемый панический ужас и тряску рук, Волчара попал в цель, с замиранием сердца ожидая, что подобный поражающий фактор только пуще разозлит и без того свирепую медведицу. Так и случилось.

Она нервно рыкнула, судорожно передёрнула кожей и выпустила из пасти окровавленную руку Дуплета, повернув морду к Волчаре. Осознав опасность с этой стороны, она тем не менее не желала расставаться с поверженным врагом, и её передняя лапа легла на грудь Дуплета. Видя краем глаза, что Шалаш тоже схватил своё ружьё, и с ужасом ожидая, что сейчас это чудовище простым сжиманием когтей проломит грудную клетку товарища, Волчара выстрелил из второго ствола. И опять попал только в тело, точнее, в шкуру.

Ему показалось, что в глазах медведицы сверкнула молния, когда она оглушительно зарычала и, отвернувшись от Дуплета, обратилась к Волчаре всем корпусом. Через секунду должны были последовать два – не более – её прыжка по направлению к нему и один-единственный удар огромной когтистой лапой, рассчитанный на перелом позвоночника.

Но здесь неожиданно повёл себя Шалаш. Вместо предполагаемого от него Волчарой двойного выстрела всё тою же бесполезной дробью в медведицу – выстрела, который даже не замедлил бы её прыжка, – он вдруг выстрелил в медвежонка, прятавшегося за сосной. Выстрел сбил щепу со ствола дерева и возымел эффект: детёныш испуганно заурчал своим срывающимся рычком и сиганул через заросли, по бурелому, по длинной дуге туда, где находился его брат или сестра, под ту самую ель, из-под которой он раньше столь опрометчиво выбежал. Это задержало приготовившуюся к смертельному броску мать, которая повернула голову к стрелку. А когда Шалаш вслед удиравшему медвежонку выстрелил из второго ствола и тот в ответ дико взвизгнул, она и вовсе отказалась от своего намерения и метнулась к ели, намереваясь, кажется, собственным телом загородить малышей.

В этот момент Волчара всей спиной ощущал, как с затылка на спину безостановочно льётся липкий и тёплый пот ужаса. Прислушиваясь к обильным струям пота, весь похолодевший и дрожавший крупною дрожью, он поэтому не сразу увидел, что под ноги ему летит какой-то длинный тёмный предмет. И лишь крик Дуплета вернул его к реальности:

– Лови-и-и! Стреля-я-яй! – страшным голосом орал Дуплет, заставив тем самым Волчару понять, что длинный предмет – это ружьё Дуплета, которое тот кинул ему здоровой рукою, будучи не в силах выстрелить сам.

Машинально присев на корточки, Волчара схватил это ружьё и так же, с корточек, направил дуло на медведицу. Она тем временем повернулась к ели и к своим детям задом и, снова оглушительно заревев, обратила красную пасть к людям. За её спиной продолжал жалобно кричать раненый детёныш, что лишь подстёгивало решимость матери расправиться с незваными гостями. Дёрнув головой на крик малыша, она рванулась вперёд – но раздался очередной выстрел Волчары, который успел в этот раз с корточек прицелиться ей в голову. Она чуть покачнулась и, не обращая внимания на ручеёк крови, побежавший из пасти, одним прыжком преодолела половину разделявшего их расстояния. Тем временем Волчара, видя, что Шалаш что-то слишком долго возится с перезарядкой своего ружья, постарался прицелиться ей в глаз и выстрелил из последнего ствола, оставшись полностью безоружным. К несчастью, он не попал в глаз. И, вообще, четвёртый выстрел оказался напрасным: в критический момент меткость бывалого стрелка подвела его.

Дальнейшее произошло как в кошмарном сне. Она сделала гигантский прыжок в сторону Волчары, и он, падая и доставая нож, дико закричал и в крике видел, как над ним нависает её окровавленная пасть, видел её размыкаемые над его горлом клыки, видел, как нож словно не его рукой, а чьей-то чужой рукой направляется ей прямо в глотку, и ещё краем глаза видел словно бы чью-то третью и совсем постороннюю тень сбоку. Ожидая на своём горле смыкания её челюстей, приготовившись испытать последнюю в своей жизни острую боль, он даже почти был раздосадован присутствием этой посторонней тени, ибо воспринимал происходящее как что-то глубоко личное, своё собственное, как драму, касающуюся только его и убивающей его медведицы, без кого бы то ни было третьего.

Однако этот третий всё-таки вмешался, и задыхающийся от смрада из медвежьей пасти Волчара каким-то чудом разглядел, как к голове его убийцы плотно приставляется ружейное дуло, как это дуло пышет огнём. И спустя вечность раздался звук выстрела.

Нет, челюсти не сомкнулись на горле Волчары. Вместо этого медведица дико заревела и повернула свою разверстую и кровоточащую глотку к тому, кто выстрелил. Стоя над поверженным Волчарой, как ранее над Дуплетом, и имея такую же возможность убить его одним ударом, она опять не воспользовалась этой возможностью, а просто стояла и смотрела на человека, который только что убил её. Человеком этим был Шалаш.

Тем временем прямо на лицо Волчары с её головы упало что-то склизкое, влажное и скользнуло к его уху. Машинально повернув в ту сторону голову, он разглядел, что это был вытекший из медвежьей глазницы глаз, выбитый выстрелом. И здесь, вместе с затеплившеюся надеждою выжить, в голову пришла и другая мысль, совсем мелкая и незначительная на фоне первой, – мысль, что медведица, пожалуй, ранена серьёзно и, может быть, даже смертельно. Но он продолжал лежать не шевелясь, боясь привлечь к себе её внимание.

Видимо, она и сама почувствовала, что уже убита и что смерть стремительно к ней приближается. И последним её жизненным движением, последним зовом умирающей души стал инстинкт матери. Медленно повернувшись к своим медвежатам, она заковыляла обратно к ели, волоча за собою широкий густой след алой крови. Её лёгкие ещё исторгали тихое рычание, более инерционное, чем устрашающее, и каждый шаг давался всё с большим трудом. Тем не менее она доплелась до густых еловых ветвей и скрылась за ними.

Следом за нею пошёл последний из охотников, кто ещё стоял на ногах, был способен к каким-то действиям и понимал, что эти действия в сложившейся ситуации должны быть незамедлительны. Шалаш раздвинул ветви вслед за медведицей, находясь буквально в двух метрах позади неё, и увидел следующую картину. Близ корней ели дождями была вымыта яма, которую, по всей видимости, медведица увеличила искусственно, подкопав здесь же и выцарапав из земли огромный камень, который был оттиснут в сторону. Углубление, где раньше лежал камень, было значительно разрыто и расширено, и под корни ели уходил тёмный лаз берлоги, где заботливая мать предполагала переспать всю зиму со своими детёнышами. Сейчас из этого лаза виднелись ушастые головы медвежат, беспокойно барахтающихся, перелезающих друг через друга и порыкивающих, причём у одного из них на шее явственно виднелись следы крови.

Мать из последних сил подползла к ним, навалилась на горловину пещеры своим боком, закрыв тем самым медвежат в этом отверстии, и беспомощно повернула к человеку свою некогда страшную голову, оскалив длинные жёлтые клыки с льющимися по ним струями крови. Она надёжно защитила своих малышей, и добраться до них теперь можно было лишь одним способом – оттащив её тело. Возможно, она надеялась, что достаточно быстро подползла к берлоге и успела закрыть телом детей, пока никто ещё не успел увидеть их укрытие, – кто знает?

Шалаш, однако, всё видел. Стоя в пяти шагах от умирающей матери, он поднял ружьё, не спеша и тщательно прицелился вторым стволом и… оборвал навсегда её последний мучительный вопрос. Теперь она лежала, когда-то грозная, но бездыханная ныне, отдав жизнь за детей без малейшего сомнения, закрыв их от опасности всем своим телом и, быть может, всё-таки надеясь перед смертью, что люди не найдут её сокровище.

А к Шалашу тем временем на дрожащих непослушных ногах подошёл Волчара, долго смотрел на труп медведя, достигавший двух с половиной метров в длину, и наконец спросил осипшим голосом, сухими и солёными губами:

– Это была дробь?

– Нет, – ответил Шалаш, – это была пуля.

Волчара недоумённо посмотрел на него:

– Зачем ты взял патроны с пулями?

– Я не говорил вам: со мной всегда были два патрона с пулями, на каждой охоте. Так, на всякий случай.

– Их ты и перезаряжал так долго?

Шалаш кивнул:

– Извини, брат, за задержку. Но эти два патрона ещё надо было отыскать, затем возня с перезарядкой.

Они замолчали и долго бы ещё, наверно, смотрели на труп поверженного врага, если бы стоны Дуплета не привлекли их внимание. Действительно, с его рукой надо было что-то делать. Волчара, всё ещё прихрамывая, подошёл к нему и присел на карточки:

– Ну, что тут у тебя?

– Эта тварь сломала мне руку! – изо всех сил сдерживая стоны и рыдания, пролепетал Дуплет. В глазах его стояли обильные слёзы, лицо было красным и обезображенным гримасой боли. При взгляде на его правую руку сомнений не оставалось: она было неестественно изогнута в районе предплечья, между локтем и кистью, и в месте перелома из-под разорванной одежды выглядывали окровавленные осколки кости, словно чей-то хищный оскал. Тёмная кровь обильно сочилась из раны и впитывалась в хвойно-мшистый покров почвы.

Ещё час был потрачен на наложение шины, что сопровождалось громкими воплями и проклятьями пострадавшего. Бинт имелся в рюкзаке самого Дуплета. Стараясь минимально тревожить его руку, Волчара и Шалаш крепко прибинтовали её к самому телу раненого. Оставив его лежать прислонённым к стволу дерева, Волчара вернулся под ель, считая, что там ещё не всё закончено.

– Ну уж на этих-то щенят мы патроны тратить не станем, – сквозь зубы пробормотал Волчара, решительно подступая к трупу медведицы. – А ну-ка, помоги мне!

Ухватившись вдвоём с Шалашом за передние когтистые лапы медведицы, они принялись, пыхтя и чертыхаясь, оттаскивать её от входа в берлогу. Это оказалось не так просто, и после нескольких безуспешных попыток Шалаш, обойдя окрестности, принёс и стал употреблять в качестве рычага высохший ствол молодой ели, жёлтая сухая крона которой нещадно колола ему руки.

– Да в ней все полтонны, я думаю! – просипел он, обливаясь потом. – А, вообще, зачем нам нужны медвежата?

– То есть как это? – удивился Волчара, даже приостановив свои геракловы усилия. – Ты предлагаешь оставить их в живых?

– Мы убили медведя! – Снова и снова налегая на свой рычаг, Шалаш говорил хриплым, натужным голосом, прерываемым физическими усилиями. – Это пятьсот килограммов мяса… шкура… и память на всю жизнь… Зачем нам ещё и медвежата?

– Да затем, что мы с Дуплетом чуть не отправились на тот свет! – заревел Волчара, понемногу раздражаясь. – Затем, что их мамаша сломала ему руку и чуть не проломила грудную клетку! Затем, что она и мне едва не перегрызла горло. И я только чудом остался жив!

– Ну, не таким уж и чудом.

– Спасибо тебе, конечно! Я твой должник и век не забуду, но ты не станешь, надеюсь, мешать мне выпустить пар?

Выпрямившись и утирая со лба пот, Шалаш сухо сказал:

– Я охотник, а не детский палач. По мне, так надо отодвинуть её тушу только затем, чтобы освободить им выход.

Волчара замер и уставился на собеседника, выпучив глаза.

– Ну, вот это ты зря сказал, дорогой! – завопил он и, круто развернувшись, бросился на поляну к Дуплету. – Ты слышал? Наш с тобой спаситель выступает правозащитником зверушек и назвал меня палачом!

– Отстань от меня, ради Христа! – простонал Дуплет, отворачиваясь и пытаясь отмахнуться здоровой рукой. Его лицо было белее простыни, зубы сжаты до желваков, а в глазах стояли закипавшие слёзы. – Света белого не вижу!

Однако Волчара не хотел униматься и продолжал разобиженным, возмущённым тоном:

– У тебя здесь тоже есть право голоса! Рассуди нас! Как, по-твоему, следует поступить с детёнышами той твари, которая сломала тебе руку и чуть не убила? Оставим их жить или обезопасим эти леса для спокойной охоты, для сбора ягод и грибов женщинами, детьми, стариками?

Дуплет, почти ничего не соображавший как от сверлящей и назойливой боли, так и от водки, которую он отпивал из фляжки жадными глотками, надеясь на скорейшее ослабление болевых ощущений, был сейчас готов на что угодно, лишь бы поскорее тронуться в путь и добраться до медицинской помощи. Чуть не плача, он выругался и раздражённым, отчаянным голосом прокричал:

– Хватит вам спорить! У меня уже бинты промокли от крови!

Не успели утихнуть его истерические вопли, как послышалось глухое и надтреснутое урчание медвежат из берлоги, так как Шалаш энергическими движеньями своего рычага наконец освободил вход в неё.

Между тем постепенно вечерело, и холодный осенний ветер, днём едва заметный, теперь усиливался и шумел кронами деревьев, зримо раскачивая тонкие и молодые стволы. Порывы ветра добирались уже и до земной поверхности. Следовало торопиться.

Не добившись от Дуплета толку и желая непременно претворить в жизнь своё намеренье, Волчара с развеваемыми ветром чёрными волосами медленно подошёл ко входу в берлогу и остановился, стараясь не смотреть в сторону Шалаша.

– Итак, – хмуро произнёс он, – обойдёмся без расточительства и выстрелов. Я управлюсь одним ножом.

Шалаш пожал плечами и отвернулся, затем пошёл искать и собирать в единое место рюкзаки и ружья. Волчара проводил его взглядом исподлобья, медленно вынул из поясного чехла длинный нож с узким лезвием, встал на колени перед тёмным лазом в берлогу и, кряхтя, полез в тёмное отверстие. Через некоторое время Шалаш и Дуплет услышали громкое щенячье рычание, вопли Волчары и пронзительный визг одного из медвежат.

– Вы слышали? Эта сволочь меня укусила! – донеслись из-под ели злобные выкрики Волчары, перемежаемые руганью.

Спустя пять минут те же звуки повторились, после чего Волчара в бешенстве выбежал на поляну и принялся быстро собирать хворост. Догадавшись, для какой цели это делалось, Шалаш поморщился. Дуплет, с лица которого обильно лился пот из-за переживаемого страдания, опять не удержался и плачущим голосом обратился к Волчаре:

– Да скорей же ты, чёрт тебя дери! Вот ведь деятель нашёлся на мою голову!

Но Волчара пошёл уже на принцип и готов был скорее отпустить спутников и остаться в лесу один, чем не довести дело до того конца, который считал логическим и единственно справедливым. Он насобирал огромную кучу павшей листвы, сухих шишек, веток и нырнул с этой ношей под ветви ели, к берлоге. Те несколько минут, которые были им потрачены на сбор хвороста, были последним шансом медвежат выбежать и спастись бегством. Однако, не подозревая о намереньях убийц своей матери, они не воспользовались этою возможностью и по-прежнему прятались в берлоге.

Вскоре Шалаш и Дуплет увидели густой белый дым, поваливший из-под дерева, и услышали треск сгораемых сучьев. В молчании они провели десять минут, не говоря ни слова. Шалаш хмуро перешнуровывал ботинки, проверял ружья, затем достал для себя и Дуплета какой-то снеди из рюкзака. Оба принялись жевать, не глядя друг другу в глаза.

Наконец на поляне показался Волчара. Впрочем, взяв бутыль с водой, он тотчас скрылся обратно и, лишь залив костёр, вернулся к своим товарищам окончательно. При этом обеими руками он волочил по земле несчастных задохнувшихся в дыму медвежат. С видом умаявшегося победителя, Ахиллеса, отомстившего за Патрокла, сел он рядом с остальными и пожелал принять участие в трапезе. Все трое молча жевали ещё некоторое время, пока наконец Шалаш не взял слово:

– Ты хоть понимаешь, что медвежат никому и показать-то нельзя? Что скажут люди?!

Волчара подумал, помолчал некоторое время, затем пожал плечами и ответил просто:

– Нельзя так нельзя! Значит, не возьмём их с собой – вот и всё!

Желая прекратить ссору и продемонстрировать лёгкость и сговорчивость, он немедленно отшвырнул от себя трупы медвежат с таким видом, словно это были две наскучившие, неуместные и кем-то навязанные ему вещи.

Встал вопрос, что делать с убитой медведицей. После короткого обсуждения порешили на том, что свежевание и потрошение следует отложить ввиду длительности обоих процессов, что было бы, во-первых, несносно для страдающего болью Дуплета, а во-вторых, и бессмысленно, ибо одна только сырая шкура потянет на десятки килограммов. Нести такой вес можно было только втроём, однако Дуплет на роль носильщика в силу своего состояния явно не годился, а Шалаш решительно заявил, что и без медвежьей шкуры им вдвоём придётся нести немалую ношу, так как очевидно было, что поклажу Дуплета придётся поделить между собой.

– В таком случае, – подвёл итог Волчара, – закидаем тушу хворостом и будем надеяться, что она не воссмердеет до нашего возвращения. По пути будем делать заметы на деревьях. Мало ли – может, завтра-послезавтра удастся уже и вернуться сюда. От жителей ближайшей деревни узнаем насчёт подъездных дорог к этой части леса.

Никто возражать не стал, и Волчара, оттащив к трупу матери её мёртвых детёнышей, усердно и долго закидывал это захоронение ветвями и хвоей. В конце концов получился огромный бесформенный холм из валежника, видимый издалека.

После того как вещи были распределены между Волчарой и Шалашом поровну, а бледный, страдающий Дуплет, с крупными каплями пота и гримасой на лице, был налегке поставлен в середину колонны, все трое наконец тронулись в путь, когда день уже явственно проигрывал схватку с ночью и на вершины деревьев властно опускались огненные пальцы вечерней зари. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и его огромный ярко-оранжевый полудиск просвечивал сквозь чёрные и влажные стволы деревьев. Чем меньше красок оставалось в лесу с заходом солнца, тем всё более входила в свои права одна-единственная краска – чёрная шаль ночи. Вкрадчивое удлинение теней, их неотвратимое слияние друг с другом и всё более быстрое погружение леса в сумрак сопровождались усилением прохлады и общего мрачного, безрадостного настроения, словно осознанно ниспускаемого кем-то свыше. Как ни странно, но у людей, вышедших победителями из схватки со смертельно опасным лесным зверем, состояние души было вовсе не победительным. Казалось, что конец охоты, испорченный и скомканный страшною встречей, грозил в дальнейшем ещё каким-то другим, новым и непредвиденным, ещё более зловещим испытанием.

Они шли гуськом, но уже не по тропе, а по просеке в лесу, на которую вывел их Волчара, лучше всех разбиравшийся в лесных приметах и умевший ориентироваться на местности. Он и шёл первым в цепи, иногда делая зарубки на деревьях на память. Следом за ним старался не отстать постанывавший и кусавший губы Дуплет: боль продолжала терзать его неотступно. Щуплый Шалаш, тяжело дыша и пригибаясь под тяжестью рюкзаков и ружей, шагал последним. Они двигались молча, и, когда ночь легла на лес окончательно, испещрив небо мириадами звёзд и соединив в единую мрачно-чёрную материю всё окружающее пространство, так что граница между острыми вершинами елей и звёздным пологом неба перестала быть различимой, когда свирепевший ветер начал уже ощутимо пробирать до костей холодом и перед путниками вставала уже во всей серьёзности неприятная перспектива разбивать лагерь и ночевать опять в лесу, на холодной земле, впереди раздался наконец торжествующий возглас Волчары. Он увидел свет в окне самого крайнего дома посёлка, стоявшего, пожалуй, ближе к лесу, чем к остальным человеческим строениям.

И путникам, обрадованно ускорившим шаг, вдруг ударил в нос отвратительный, сырой, гнилостный запах старого болота, запах, в котором к застоявшемуся духу жирной тины, гниющих водорослей и перепревшего мха примешивались, казалось, и сладковатые миазмы разлагающихся трупов.