Читать книгу Голоса летнего дня - Ирвин Шоу - Страница 5

Тем летом в жизни Бенджамина произошло еще несколько важных событий. Он участвовал в трех играх в команде старших и, очень эффектно поднырнув, принял трудный мяч, чем обеспечил победу своей команде над другим лагерем. В результате в пятницу, во время церемонии награждения, его выбрали лучшим спортсменом недели. А Кон дал ему целых пять долларов, поскольку именно Кон был тогда питчером. С тех пор прошло немало времени, прежде чем Бенджамину снова удалось заработать на спортивных достижениях – случилось это лишь через год после окончания колледжа, во время Великой депрессии. Тогда он за двадцать пять долларов сыграл в двух или трех футбольных матчах в Ньюарке.

И еще тем летом он впервые в жизни заплакал, жалея ближнего своего. То стало своеобразным этапом, приближающим его к зрелости. А случилось это по окончании финального турнира по боксу, во время которого его брата Луиса побил в трех раундах какой-то мальчишка двумя годами старше, но в той же весовой категории – до семидесяти пяти фунтов.

У Луиса была разбита губа, на лбу красовалась огромная шишка. Брат воспринял избиение с обычным присущим ему стоицизмом, но когда они вместе пошли в душ отмывать кровь и прикладывать ко лбу мешочек со льдом, на глазах у старшего брата вдруг выступили слезы. То были слезы любви и сострадания. Бенджамин даже отвернулся, ему не хотелось, чтобы брат видел, как он плачет. Но он знал, что Луис заметил его слезы, хотя ни тогда, ни впоследствии они ни разу не заговорили об этом случае. Никогда, даже став взрослыми, ни словом не упомянули об этом. Луис тогда мрачно взирал на него, и в глазах его читалось изумление. И еще, похоже, он немного стыдился, как ему казалось, проявления детской слабости у брата, которого никогда прежде не видел плачущим.

Каждое лето к концу лагерного сезона старшие мальчики отправлялись в трехдневное путешествие – играть в бейсбол или баскетбол с командами других лагерей, располагавшихся в радиусе двухсот миль или около того. Но то было особенное лето, и проходило оно под знаком Кона. Вечером после ужина на лужайке состоялось общее собрание старших, на которое Кону удалось пригласить директора лагеря. И вот он встал и, раскованный и улыбающийся, произнес целую речь.

– У меня потрясающая идея, ребята, – сказал Кон. – Пусть хоть раз в жизни все будет по-другому. Мы на протяжении всего лета только и знали, что гонять мяч. Ну какой смысл трястись в каком-то там грузовике или автобусе, ехать в другой лагерь и снова гонять там мяч? К тому же нас здесь сорок душ, но только пятнадцать ребят едут играть, а все остальные остаются и будут торчать здесь как полные придурки. Мне кажется, это просто нечестно. В конце концов, с каждого берут двадцать баксов за эту поездку, так почему только пятнадцать из нас должны словить кайф?..

Отовсюду послышались одобрительные возгласы. То был необыкновенно самоотверженный, даже жертвенный поступок. Ведь все знали, что Кон играет питчером в двух бейсбольных матчах и еще два матча – в баскетбольной команде. Бенджамин слушал его с замиранием сердца. Он тоже входил в команду старших и мечтал в качестве бэттера сразиться с питчерами, которых никогда прежде не видел. Он собирался верой и правдой бороться за честь и славу своей команды. Лето всегда означало для него только одно – бейсбол. Если б не бейсбол, Бенджамину было бы плевать – пусть хоть круглый год на улице стоит зима.

А Кон все говорил и говорил, и Бенджамин смотрел на порочное, коричневое от загара обезьянье личико и понимал, что сейчас у него отнимают нечто необыкновенно ценное, нечто такое, что по праву принадлежит только ему. И отбирает все это мальчик – лишь потому, что оказался сильнее характером и умнее. И еще он вдруг почему-то понял, что это не в последний раз. Что такое будет происходить с ним и дальше. Нет, он просто не мог возненавидеть за это Кона. Да и вообще, разве можно было ненавидеть Кона?.. Людей, ненавидящих его, просто не существовало в природе. Можно было лишь признавать его власть и силу.

– Я тут вчера позвонил своему дядюшке в Бостон, – продолжал тем временем Кон. Снова на передний план вышла, непобедимая и всемогущая шеренга дядюшек. – И мой дядя сказал: «Я хотел бы развлечь ребятишек». Не знаю, известно вам или нет, – продолжал Кон, – но очень часто бродвейские пьесы проходят нечто вроде обкатки, прежде чем их покажут в Нью-Йорке. И проходят они эту обкатку именно в Бостоне. И вот дядя сказал, что как раз сейчас у них идет музыкальная комедия под названием «Прощай, Банни!» и что это просто полный восторг. Комедианты, хор, кордебалет и все такое прочее. И еще дядя сказал, что в Нью-Йорке билеты на этот спектакль будут стоить целое состояние, но он знает одного человечка, владельца театра в Бостоне, так тот уже обещал организовать нам лучшие места в следующий вторник…

Из толпы мальчишек донеслись восторженные возгласы. Кон ухмыльнулся, затем взмахом руки заставил всех замолчать.

– И это еще не все. Вечером после спектакля дядюшка устраивает нам вечеринку. Настоящую вечеринку. – Тут Кон многозначительно подмигнул. – Ну, вы поняли, что я имею в виду. Шикарная жратва, омары, пунш, торт с мороженым. И если б тут не было наших добрых и мудрых наставников, я бы сказал, на что похож этот славный старый пунш. Нет, он будет состоять не только из фруктового сока, если вы, конечно, поняли мой намек. Где угодно, только не в доме моего дядюшки! – Все дружно расхохотались, услышав эти слова, в том числе и Брайант, и другие воспитатели, и даже директор. – Но и это еще не все. У моего дяди имеются две дочери. – Тут он выдержал многозначительную паузу, чтобы дошло до всех. – Красотки!.. И говорю я о них так вовсе не потому, что они доводятся мне кузинами. И еще они не какие-нибудь там соплячки. Взрослые, почти уже старушки. Одной вроде бы пятнадцать, другой семнадцать, вот так. И определенный опыт у них имеется. Не верьте тому, кто говорит, что Бостон – скучный город! Я побывал там на Рождество, и обратно, к поезду, меня буквально на руках пришлось нести. И эти девушки там далеко не единственные, нет, ребята. У них полно знакомых, подружек. Блондинки, брюнетки, девочки из Вассара, Рэдклиффа. Университетские девушки. И все они придут, и будут сидеть и ждать, пока кто-нибудь из нас не подойдет и не спросит: «Позволите пригласить вас на танец, леди?»

Теперь Кона приветствовали свистом. Он снова утихомирил всех властным и небрежным взмахом руки.

– И если кто-то из нас ну никак не может обойтись без бейсбола, что ж, как раз в это время в Бостоне состоится матч, играют «Бреверы» против «Чикаго». И мой дядя непременно позаботится о том, чтоб для желающих забронировали места в ложе, лучшие места на стадионе. Итак, если вам уже не в кайф жевать гамбургеры, пить колу и играть на поле лагеря Кейнога, которое не ровнее, чем какой-нибудь выпас для коров, и где все вы должны нацепить маски кэтчеров, чтоб защититься от неудачных бросков и приемов… тогда я на спор готов сожрать перчатку Бенни Федрова стоимостью пять долларов пятьдесят центов, чтоб доказать – у дяди в Бостоне будет куда веселее!

Даже Бенджамин поймал себя на том, что улыбается, все же остальные ребята громко расхохотались, услышав предложение Кона. Страсть Бенджамина к игре, равно как и трепетное отношение к перчатке, были известны всем и нередко служили объектом шуточек и насмешек.

– Бенни, – вкрадчиво улыбаясь, заметил Кон, – ты ведь не будешь на меня сердиться, нет? Ты же знаешь, как я тобой восхищаюсь! Мне много где довелось побывать, навидался я разных игроков. И со всей ответственностью готов заявить, что более многообещающего филдера, чем ты, в жизни своей не видел! Да что там говорить! – Теперь Кон снова обращался ко всем. – Когда уже было два аута, и я стою в круге питчера, и мяч уже выброшен к центру поля, я даже не оглядываюсь, даже знать не желаю, что там происходит. Просто бросаю свою перчатку и спокойненько так иду себе к скамье. Потому что знаю: там Бенни, он на месте, а если Бенни на месте, то мяч будет взят. – Он сделал несколько мелких осторожных шажков к Бенджамину. – Ты ведь не сердишься на меня, нет, Бенни?

– Нет, – ответил Бенджамин, – не сержусь.

«Сердиться» – это было, пожалуй, самое неподходящее слово для описания чувств, обуревавших его в тот момент. К тому же ему было всего тринадцать, и он никак не мог подобрать точного слова для обозначения того, что делает с ним сейчас Кон. И, вполне возможно, он так никогда и не узнает точного определения этому. А если узнает, то прибережет его для соответствующего случая – мало ли что еще может произойти в жизни.

– Ладно, – сказал Кон и вернулся на прежнее место, снова стал лицом к ребятам, рассевшимся на траве. – Это всего лишь предложение, не больше. И если вы, ребята, не хотите ехать в Бостон, ваше право, я не в обиде. Поеду с вами на матч и буду сражаться так, словно то мировой чемпионат, а сам я – Дэззи Вэнс. Тоже неплохо. А вообще-то, думаю, нам стоит проголосовать. У нас свободная страна, решающий голос за большинством, ну и так далее в том же духе. Одно из двух. Или «Прощай, Банни!», или лагерь Кейнога. Вам решать.

«Прощай, Банни!» набрала сорок один голос. Лагерь Кейнога – всего два. Один принадлежал Бенджамину, другой – мальчику по фамилии Берк, который не играл ни в одной из команд, но у которого в Бостоне проживала бабушка. Старушка, в свою очередь, непременно пригласила бы его на ленч, узнав, что внук в городе.

Бостонский дядюшка Кона взял билеты на «Прощай, Банни!» на 23 августа. Уже строились самые радужные планы, и никто из них не обратил тогда внимания, что на тот же день была назначена казнь двух рабочих, Сакко и Ванцетти. Казнь должна была состояться в тюрьме бостонского района Чарльзтаун. Мальчики вообще читали мало, а если и читали – так только спортивные обзоры в газетах, попадавших в лагерь. Однако директор лагеря, являвшийся в зимнее время директором школы, читал не только спортивный раздел, но и первые страницы газет. А они так и пестрели угрозами бунта, взрывов бомб и волнений в Бостоне – в том случае, конечно, если казнь не отменят.

И, понятное дело, директору страшно не хотелось отпускать мальчиков, вверенных его заботам, в город, кишевший, как уверяли газеты, анархистами всех мастей, съехавшимися со всего мира. В город, где вполне могли произойти уличные волнения и даже взрывы бомб.

Он собрал старших мальчиков и прочитал им краткую лекцию по современной истории. Но стоило ему только обмолвиться, что путешествие в Бостон лучше всего отменить, слушатели испустили стон разочарования.

– Нет, со всей определенностью сказать пока нельзя, – продолжил директор. Это был внушительной внешности мужчина, очень спокойный, с лысиной на макушке, как у священника, и узкой тонзурой коротко стриженных седых волос по краям. Все лето, начиная с 30 июня, он жил в непрестанном страхе за нежные детские души, доверенные ему их родителями. – Никакой определенности, – добавил он. Люди во всем мире выражают свой протест, в самом деле немало путаницы и невыясненных до конца обстоятельств. И лично я не удивлюсь, если в любой момент губернатор штата Массачусетс, который, кстати, является личным моим другом, а также очень влиятельным и справедливым человеком, или же распорядится отдать дело этих несчастных на доследование, или же просто отменит столь жестокий приговор. Словом, следует ожидать важных событий, – многозначительно добавил директор. Наверное, впервые за все время пребывания в лагере мальчики услышали от него эту фразу. – Мы уже договорились с лагерем Кейнога и лагерем Беркли. Лично я побеседовал с нужными людьми в Бостоне. Так что вне зависимости от того, как будут развиваться эти события, никто не собирается лишать вас удовольствий и развлечений. Если этим беднягам предстоит умереть, вы все равно сможете сыграть два баскетбольных и два бейсбольных матча. Но если вдруг, пусть даже в самую последнюю минуту, мы услышим, что им сохранили жизнь, что ж… тогда вы… э-э… отправитесь кутить в этот самый Бостон.

Безутешные и разочарованные, мальчики стали расходиться. И Бенджамин оказался рядом с Коном.

– Что происходит, Кон? – спросил он. – Разве губернатор не доводится тебе одним из дядюшек? – То было, пожалуй, самое язвительное из замечаний, которое он произнес за все свои тринадцать лет. И Кон удивленно поднял на него глаза. Только сейчас до него дошло – и сам этот факт потрясал до глубины души, – что есть, оказывается, на земле люди, которые могут не одобрять его действий, которых он не в силах обаять. И которым, возможно, даже доставляет удовольствие видеть, как он страдает.

Утром 23 августа сорок три мальчика и четыре воспитателя заняли свои места в грузовиках «Рео», где сиденьями служили длинные скамьи, поставленные в два ряда вдоль бортов. От дождя пассажиров защищал кусок брезента на деревянных опорах. День выдался сырой и ветреный, на всех мальчиках были свитеры. Судя по последним слухам из Бостона, губернатор еще не решил, стоит ли проявлять милосердие к двум осужденным. Брайант, назначенный ответственным за экспедицию, должен был позвонить директору лагеря ровно в час дня – для получения окончательных инструкций. Если к этому времени казнь отменят, грузовики продолжат путь в Бостон. Если же Сакко и Ванцетти окажутся на электрических стульях, им следовало изменить маршрут и ехать в лагерь Кейнога, где мальчики сыграют в бейсбол, переночуют, а наутро сыграют еще один матч, баскетбольный. После этого им предстояло отправляться в лагерь Беркли, повторить ту же программу и на следующий день вернуться в свой лагерь.

У двух-трех мальчиков постарше оказались с собой газеты; исходя из написанного там, можно было заключить, что губернатор все же должен отменить приговор. Бенджамин, жадный до любого чтива, читать газеты пока не начал, а потому не имел собственного мнения о деталях этого дела, справедливости или несправедливости приговора. И еще совершенно не понимал, почему вокруг двух людей, о которых он прежде никогда не слышал, поднято столько шума. Каждый год в Соединенных Штатах вешали или сажали на электрический стул сотни людей, это он знал. Но казни никогда не мешали чьим-либо планам, и смысл именно этой казни и особое ее значение были еще недоступны его пониманию.

Он все же пробежал глазами газетную колонку, где дело двух рабочих сравнивалось с делом Дрейфуса, но поскольку Бенджамин и о Дрейфусе никогда не слышал, это не помогло.

Он устроился поближе к заднему, открытому краю кузова, трясся на жесткой скамье, вдыхал запах пропыленного брезента и надеялся, что его не укачает. Он не смеялся шуткам мальчиков, сидел молчаливый и мрачный с закрытыми глазами, изо всех сил стараясь подавить тошноту, подкатывающую к горлу из-за вони выхлопных газов и тряской дороги. Нет, не то чтобы он желал смерти Сакко и Ванцетти, но если бы точно знал, что их не казнят, то остался бы в лагере. Его ничуть не привлекал Бостон: театрами он не интересовался, от хваленого пунша дядюшки Кона его наверняка будет тошнить, а уж насчет того, что ему удастся привлечь внимание какой-нибудь из семнадцатилетних блондинок или брюнеток из Вассара или Рэдклиффа, не было никаких иллюзий. Оставшись в лагере, он всегда мог послушать радиопередачу о матчах промежуточной лиги или взять пару книжек, забраться в каноэ и спокойненько в свое удовольствие почитать. Так что на деле его присутствие в грузовике было своего рода залогом того, что тех двоих все же казнят и что на протяжении двух ближайших дней он получит возможность отличиться в двух своих самых любимых играх.

Итак, грузовики «Рео» катили по узким ухабистым дорогам Новой Англии, вздымая тучи пыли и припудривая ею тянущиеся вдоль обочин молоденькие сосновые посадки. А мальчики в машине, где ехал Бенджамин, начали петь. Поскольку среди них оказался и Кон, то пели они, естественно, «Аллилуйю» и «Порой я весел, порой едва не плачу». Сам Бенджамин молчал, не пел. Ему были ненавистны эти мелодии (видимо, тут сказывалась неприязнь к Кону). Он чувствовал, что волосы и одежда пропитались пылью, пыль хрустела даже на зубах, желудок выворачивало наизнанку, во рту было кисло от подступающей тошноты.

Много лет спустя он, сержант-пехотинец, сидел, пристроившись у борта бронетранспортера, битком набитого людьми, который катил по равнинам Франции после высадки в Сен-Ло[5]. Часть его лица прикрывал платок цвета хаки, чтобы хоть немного защититься от пыли. И тогда вдруг у него возникло странное ощущение, что все это уже было прежде, что он чувствовал, испытывал то же самое другим давним летом. Впечатление это лишь усилилось, когда на дороге неподалеку от Авранша нестройный хор беззащитных молодых голосов вдруг грянул: «Так споем же аллилуйя, прочь печаль и прочь тоску». А потом: «Так споем же аллилуйя, так споем ее сейчас, только это, аллилуйя, нам поможет в трудный час!»

Кон стоял между двумя рядами скамей, ловко балансируя и удерживая равновесие – грузовик так и ходил ходуном из стороны в сторону – и дирижировал хором. Он размахивал руками, строил смешные и грозные гримасы, изображая, что дирижер недоволен тем, что кто-то из мальчиков фальшивит. Пение завершилось громким смехом. Кон же, продолжая кривляться, воздел обе руки, призывая свой оркестр: «Встать, джентльмены, встать!»

И все, кроме Бенджамина, встали, даже Брайант поднялся вместе с остальными, видимо, решив подыграть своему любимчику. Кон вопросительно поглядывал на Бенджамина, и тот вдруг испугался: что, если Кон собирается как-то особенно гадко над ним подшутить? Но Кон лишь улыбнулся, затем принялся импровизировать – сперва, когда мальчики уже сели, замурлыкал под нос какую-то мелодию, затем уже во весь голос запел на мотив «Порой я весел», но только с другими словами.

– Порой я весел, – пел Кон, – порой едва не плачу! А Сакко и Ванцетти постигла неудача! Добрый мистер губернатор, проявите снисхожденье! И, пожалуйста, мы просим, отмените представленье!

Хоть и не слишком складная выходила у него песенка, Кон все же умудрялся придерживаться ритма и даже зарифмовал несколько слов. И взрыв смеха приветствовал его сметливость.

– А теперь, – крикнул он, – все вместе!

– Порой я весел… – затянули юношеские голоса, перекрывая рев мотора. – А Сакко и Ванцетти постигла неудача!..

Только Бенджамин по-прежнему молчал. «Этот сукин сын умудряется все превратить в шутку», – с горечью думал он, понимая, что остальные ребята, узнав об этой его мысли, непременно прозвали бы его чокнутым.

– Добрый мистер губернатор, проявите снисхожденье! И, пожалуйста, мы просим, отмените представленье!..

Голоса звучали все громче и громче, мальчики выучили новые слова, и хор гремел, когда ровно в час дня грузовик резко притормозил и остановился у почтового отделения в маленькой деревушке. Брайант пошел звонить директору лагеря.

Деревня была хоть и маленькая, но в центре имелась зеленая лужайка с летней эстрадой для оркестра, а рядом с почтой находился универсальный магазин. Мальчики вышли и стали разминать ноги, а потом расселись – кто прямо на траве, кто на ступеньках эстрады – и принялись жевать сандвичи и апельсины, пить теплое, попахивающее металлом молоко из термосов, которыми снабдили их лагерные повара.

Брайанта не было очень долго, и Кон успел научить новой песне ребят из других грузовиков. Деревушка выглядела почти вымершей, поскольку было время ленча. И лишь какой-то фермер да двое прохожих с недоумением прислушивались к странной песенке, которую распевал хор из сорока мальчишек в лагерной униформе, причем голоса в этом хоре варьировались от совсем детского сопрано до неуверенного баска. «А Сакко и Ванцетти постигла неудача…»

Когда наконец из дверей универмага вышел Брайант, на лице у него застыло скучное и надменное выражение – именно с таким выражением направляется тренер бейсбольной команды к своим игрокам, чтобы послать их в душ. И все, прежде чем он заговорил, уже поняли: новости плохие.

– Ребята, – сказал Брайант, – боюсь, что Бостон отменяется. Ровно час назад этих двух парней казнили на электрическом стуле. Так что давайте-ка побыстрее забудем обо всем этом, поедем в лагерь Кейнога и покажем тамошним слабакам, каким должен быть настоящий бейсбольный клуб! И что этот сезон не прошел для наших игроков даром.

– Черт побери! – воскликнул Кон. – Лучше б я вообще дома остался.

Правила запрещали воспитанникам непристойно выражаться в лагере. Но Брайант утешительным жестом обнял Кона за плечи и сказал:

– Я разделяю твои чувства, Борис.

И вот все они снова полезли в грузовики и покатили в лагерь Кейнога. Бенджамин снова пристроился на самом краю, у открытого заднего борта, опасаясь, что его непременно вырвет после толстых и сытных сандвичей и целого термоса молока. Мысль о том, что примерно через час он уже будет играть в бейсбол, мысль, от которой прежде он пришел бы в радостное возбуждение, сейчас ничуть не грела. Потому что он знал: все остальные ребята будут играть с отвращением, кое-как. Ведь он был среди них единственным, кто так ждал и жаждал игры! И еще Бенджамин понимал, что, как бы себя ни вел, что бы ни делал, что бы там ни говорили о нем остальные, часть этого отвращения будет направлена на него. «Черт, – подумал он, – да у меня нет ни одного друга в этом паршивом лагере! Нет, следующим летом надо будет поехать куда-нибудь в другое место».

В тот день они проиграли. Годы спустя, когда Бенджамин уже учился в колледже, ему попался какой-то необыкновенно образованный тренер. И вот однажды этот тренер сказал ему: «Лично мне все равно, насколько ты натренирован, насколько хорош, насколько талантлив. Я хочу одного: чтобы ребята играли со страстью! Если нет в тебе этой страсти, нечего даже и на поле выходить. Лучше уж проторчать все воскресенье в библиотеке, хоть чему-то научишься. Ты ведь не для меня это делаешь и не для кого-то еще. И нечего выпендриваться. Толку от тебя сегодня все равно ноль!» Тогда Бенджамину было девятнадцать и в те времена он был куда более blase[6], нежели теперь, под пятьдесят. И он с трудом подавил усмешку, услышав от тренера это слово, «страсть», – оно казалось таким неуместным, когда речь шла о бейсболе. Лишь гораздо позднее он понял, что имел в виду тренер.

Как бы то ни было, но никто из ребят, в том числе и сам Бенджамин, не играли в тот августовский день 1927 года со страстью. Игроки двигались по полю лениво, вяло, точно во сне. Да и он за всю игру не сделал ни одной приличной передачи. На восьмом иннинге[7] вдруг пошел дождь, Бенджамин поскользнулся и пропустил мяч, который пролетел прямо над его головой и закатился куда-то в кусты. Короче, команда лагеря Кейнога сделала еще две перебежки и победила. Первый раз за весь сезон он так позорно играл. Правда, никто из ребят не попрекнул его и словом, когда они уходили с поля. Лишь Брайант заметил:

– Тоже мне Трис Спикер.

Он пробормотал это с горечью. Трис Спикер был гениальным центровым филдером того времени, и ирония была вполне уместна.

– Мне стыдно за тебя. Придется найти тебе замену, толку от тебя все равно никакого. Да, и завтра с «Беркли» ты не играешь. Ты просто человек, приносящий неудачу, Федров.

«Ну и дурак же, – подумал Бенджамин. – Я и не знал, что ему так хочется в Бостон. Неудивительно, что он в «Сиракузах» лишь на вторых ролях. Наверное, слишком туп, чтоб запомнить сигналы».

Замену Бенджамину нашли в лице толстого пятнадцатилетнего коротышки по фамилии Сторч, который бросился отбивать короткие прямые удары, даже не сняв биты с плеча. Мало того, умудрился целых два раза выронить пойманный мяч, что позволило ребятам из лагеря Кейнога выиграть две лишние перебежки.

Бенджамин был тогда еще слишком молод и слишком нацелен на победу той команды, за которую выступал, чтобы получить хоть толику удовлетворения от позорного провала Сторча. И весь остаток дня и вечер пробыл один, стараясь держаться в стороне от ребят. Несчастный и мрачный, он мечтал о том, чтобы лето поскорее закончилось, и был готов хоть сегодня же вечером уехать домой.

На следующий день на игру он не пошел. Взял каноэ, столкнул его в озеро и греб долго и усердно до тех пор, пока не стихли вдалеке крики болельщиков. Потом лег на спину и смотрел в небо, испещренное легкими мелкими облачками, и слушал, как журчит вода, омывающая борта его лодки. А потом развернул и стал читать «Сэдерди ивнинг пост». На обложке красовался портрет старого ковбоя, слушающего «Викторолу»[8] с рупором. В руках старый ковбой держал пластинку с надписью: «Сны о давно ушедшем». И плакал. В журнале был напечатан рассказ, который Бенджамин прочел с неподдельным интересом. Что мне теперь делать? Так спрашивала сама себя Эмили, и голос ее звучал как-то странно. Что, к примеру, может остановить меня сейчас, не дать спуститься с холма в долину?.. Туда, где раскинул свои шатры цыганский табор, туда, откуда доносится в сумерках призывный зов скрипки?..

И баскетбольный матч выиграли ребята из лагеря Кейнога. Брайант срывал свой гнев и раздражение на всех подряд. На всем долгом пути к лагерю Беркли мальчики сидели с удрученными лицами. И никакого пения из грузовиков больше не доносилось.