Читать книгу Богач, бедняк. Нищий, вор - Ирвин Шоу - Страница 6

I

Дом Бойлена высился темной громадой, зато внизу, под холмом, Порт-Филип светился огнями, в небо над рекой взмывали снопы фейерверка, и Тому с Клодом слышен был грохот пушки, которая обычно палила, когда школьная футбольная команда выигрывала на межшкольных соревнованиях. Но сегодня был другой повод.

В то утро немцы капитулировали.

Томас и Клод уже успели побродить по заполненному ликующей толпой городу, они видели, как девушки целуют солдат и матросов и люди выносят из домов бутылки виски, распивая их прямо на улице. Весь этот день в Томасе нарастало чувство отвращения: мужчины, в течение четырех лет всячески увиливавшие от призыва в армию, клерки, носившие военную форму, но при этом ни разу не уезжавшие дальше ста миль от своего дома, торгаши, за время войны нажившие на черном рынке целое состояние, – все целовались, орали и радостно дули виски, точно именно они собственноручно убили Гитлера.

– Скоты, – сказал он Клоду, глядя на толпу. – Ох, я бы им показал!..

– Верно, – согласился Клод. – Нам надо отпраздновать это событие по-своему. Устроить свой маленький фейерверк. – Он снял очки и задумчиво покусывал дужку – верный признак того, что он вынашивает новую каверзную затею.

Томас хорошо знал своего приятеля, но сегодня был не склонен идти на риск. Глупо в такой день затевать драки с солдатами, да и стычка со штатскими тоже будет не к месту.

Наконец Клод изложил свой план, и Томас согласился, что придумано неплохо.

И вот сейчас они шагали по поместью Бойлена. Том нес жестяную банку с бензином, а Клод – мешочек с гвоздями, молоток и охапку ветоши. Они дошли до полуразрушенной оранжереи, стоявшей на голой вершине холма, ярдах в пятистах от главного дома. Они проникли в поместье не обычным путем, а со стороны грунтовой дороги, не проходившей через Порт-Филип и ведущей в тыл дома. Они прошли через калитку садовника, а мотоцикл оставили в заброшенном гравийном карьере.

Наконец они добрались до оранжереи. Из пыльных, зияющих дырами стеклянных стен тянуло гнилью. Рядом валялись длинные сухие доски и ржавая лопата – ребята приметили это еще раньше, во время одной из своих вылазок. Томас взял лопату и начал копать, а Клод выбрал две большие доски и, сколотив из них крест, полил его бензином. Они обговорили свой план днем и сейчас не нуждались в словах.

Затем они вдвоем поставили крест в выкопанное углубление. Том засыпал яму и крепко утрамбовал землю, чтобы крест не упал. Клод смочил ветошь остатками бензина и сложил ее в кучку у подножия креста. Все было готово. Со стороны Порт-Филипа донесся грохот пушки, и фейерверки ненадолго вспыхнули в ночном небе.

Том делал все спокойно, неторопливо. Ему вовсе не казалось, что он совершает что-то значительное. Просто в очередной раз поиздевается над этими взрослыми идиотами, которые сейчас ликуют там, внизу. Ну и, конечно, приятно, что этот аттракцион он устраивает на земле Бойлена – будет знать, наглец! Может, все они призадумаются между поцелуйчиками и пением «Звездно-полосатого флага». А вот Клод был необычайно возбужден. Он прерывисто дышал, точно ему не хватало воздуха, сопел и брызгал слюной, то и дело протирал запотевшие очки. Для него эта затея была исполнена глубочайшего символического смысла – наплевать ему на дядю-священника и на отца, который заставляет его каждое воскресенье ходить к обедне, читает нравоучения о смертном грехе и советует держаться подальше от распущенных протестанток, дабы остаться чистым в глазах Иисуса Христа!

– Готово, – тихо сказал Томас, отходя в сторону.

Дрожащими руками Клод зажег спичку и поднес ее к пропитанной бензином ветоши. Она тотчас вспыхнула, а Клод, пронзительно вскрикнув, бросился бежать. На нем загорелся рукав пиджака, и он несся, не разбирая дороги. Томас кинулся за ним, крича, чтобы он остановился, но Клод продолжал бежать как одержимый. Наконец Томас нагнал его, схватил, толкнул на землю и, жертвуя свитером, всей тяжестью навалился ему на руку, чтобы сбить пламя.

Через минуту все было кончено. Клод лежал на спине и, придерживая обожженную руку, жалобно скулил, не в силах произнести ни слова.

Томас встал и посмотрел на друга, распростертого на земле. При свете пылающего креста видно было, как по лицу Клода струится пот. Во что бы то ни стало необходимо как можно скорее убраться с холма: с минуты на минуту сюда прибегут люди.

– Вставай, болван, – сказал Том.

Но Клод с остановившимися от боли глазами только перекатывался с боку на бок.

– Вставай же, чертов дурак!

И Томас потряс Клода за плечо. Клод с искаженным от страха лицом тупо смотрел на него. Том нагнулся, взвалил его себе на спину и, продираясь сквозь кусты, стараясь не слушать Клода, устремился по склону холма вниз, к калитке садовника.

– О Господи, Господи Иисусе! Матерь Божия! – причитал Клод.

Томас бежал, спотыкаясь под тяжестью друга. Его преследовал неприятный, тяжелый запах. Это же пахнет паленым мясом, сообразил он.

А в городе по-прежнему палили из пушки.

II

Аксель Джордах, преодолевая течение, греб к середине реки. Сегодня он вышел на лодке не для того, чтобы поупражняться, а чтобы не видеть людей. Он решил в эту ночь устроить себе выходной – первый выходной с двадцать четвертого года. Пусть его покупатели едят завтра хлеб фабричной выпечки. Что ни говори, а немецкая армия не каждый день терпит поражение – последний раз такое случилось целых двадцать семь лет назад.

На реке было прохладно, но Акселю было тепло в толстом синем бушлате, сохранившемся еще с тех времен, когда он служил палубным матросом. Кроме того, он захватил с собой бутылку виски, чтобы согреться и заодно выпить за здоровье идиотов, которые вновь превратили Германию в руины. Джордах не был патриотом ни одной страны, а уж ту землю, на которой родился, он просто ненавидел: это она сделала его на всю жизнь хромым, отняла возможность получить образование, изгнала на чужбину и породила полнейшее презрение к любой политике, ко всем политическим деятелям, генералам, священникам, министрам, президентам, королям и диктаторам, к любым завоеваниям и поражениям, любым кандидатам и любым партиям. Аксель был доволен, что Германия проиграла войну, но его отнюдь не радовало, что ее выиграла Америка. Он надеялся, что доживет до того дня, когда Германия проиграет еще одну войну.

Аксель думал о своем отце, богобоязненном семейном деспоте, мелком заводском служащем, который, воткнув в дуло ружья пучок цветов и горланя песни, отправился – «шагом марш!» – на фронт, бодрый тупой баран, пушечное мясо, чтобы погибнуть под Танненбергом, с гордостью сознавая, что у него остались двое сыновей, которые скоро тоже отправятся сражаться за Vaterland [5], и жена! Впрочем, жена его вдовела меньше года. По крайней мере у нее хватило ума выйти замуж за адвоката, во время войны управлявшего доходными домами за Александерплац в Берлине.

– Deutschland, Deutschland, über alles… [6] – запел Джордах, опустив весла в воды Гудзона и предоставив реке нести его на юг, затем поднес ко рту бутылку и выпил за ту свою юношескую ненависть к Германии, которая вынудила его, демобилизованного калеку, покинуть родину и уехать за океан. Конечно, Америка тоже не рай, но здесь по крайней мере он и его сыновья остались живы и их дом пока не разрушен.

До него доносились отдаленные залпы маленькой пушки. В воде отражались вспышки ракет. «Дураки, – думал Джордах, – чему радуются? Они никогда еще не жили так хорошо, как сейчас. Через пять лет им придется торговать яблоками на углах и рвать друг друга на части, стоя перед фабриками в очередях безработных. Если бы они хоть немного соображали, им сейчас следовало бы идти в церковь и молиться, чтобы японцы продержались еще лет десять».

Внезапно высоко на холме вспыхнул огонь, быстро принявший форму креста. Джордах расхохотался. Ничего не меняется! К черту победу! Долой католиков, ниггеров и евреев! Веселись сегодня, а завтра жги! Америка есть Америка. Мы здесь, чтоб напомнить вам: не забывайте сводить счеты!

Он снова отхлебнул виски, с удовольствием глядя на горящий над городом крест, предвкушая причитания в двух завтрашних городских газетах по поводу оскорбления памяти храбрецов всех рас и вероисповеданий, павших, защищая идеалы, на которых зиждется Америка. А какие в воскресенье проповеди огласят церкви! Стоит даже пойти в одну-другую церковь, чтобы послушать, что будут нести эти мерзавцы!

«Я бы с радостью пожал руку тому, кто это устроил», – подумал Джордах.

На его глазах огонь стал разгораться. Должно быть, рядом с крестом есть какое-то строение. И оно из добротного сухого дерева, потому что вскоре уже осветилось все небо.

Немного погодя Джордах услышал колокола на пожарных машинах, мчавшихся из города вверх, на холм.

«Неплохая ночка», – подумал Джордах.

Он сделал последний глоток и принялся не спеша грести к берегу.

III

Рудольф стоял на ступеньках школы и ждал, когда ребята начнут стрелять из пушки. На лужайке у школы толпились сотни девочек и мальчишек. Они кричали, пели, целовались. Все было как в субботу вечером, после победы команды в футбол, за исключением того, что тогда не целовались.

Грохнула пушка. Раздалось мощное «ура».

Рудольф приложил трубу к губам и заиграл «Америку». Все на мгновение притихли, мелодия звучала в тишине, торжественно плыла над головами толпы, нота за нотой. Затем грянул хор. Не в силах стоять на месте, Рудольф зашагал, огибая лужайку по кругу. Ребята двинулись следом. Вскоре за ним маршировала целая процессия. Они вышли на улицу и зашагали под звуки его трубы. Мальчики, стрелявшие из пушки, повезли ее за ним, во главе процессии, которая останавливалась у каждого перекрестка, пушка стреляла петардами, мальчики и девочки кричали «ура», а взрослые, стоявшие вдоль пути их следования, аплодировали и махали флажками.

Рудольф, продолжая играть сначала «Когда с солдатами катятся пушки», потом «Колумбия, бриллиант океана», потом школьный гимн, повел их за собой к Вандерхоф-стрит и остановился перед булочной. В честь своей матери он сыграл «Когда улыбаются глаза ирландки». Мать выглянула из окна спальни и, вытирая платком слезы, помахала ему. Он велел ребятам у пушки дать салют в честь его матери, пушка выстрелила, сотни мальчиков и девочек огласили воздух криками, и мать заплакала уже не таясь. «Хоть бы причесалась, – огорченно подумал Рудольф. – И конечно же, как всегда, с сигаретой!» В подвале свет не горел, значит, отца там нет. Впрочем, оно и к лучшему: он не смог бы выбрать подходящую мелодию для отца – действительно, что сыграть ветерану немецкой армии в такой день, как этот?

Рудольфу хотелось бы повести процессию к госпиталю и устроить серенаду сестре и ее солдатикам, но госпиталь находился слишком далеко. Закончив затейливой каденцией мелодию в честь матери, Рудольф повел ребят в центр города и сам не заметил, как оказался на улице, где жила мисс Лено. Он частенько выстаивал напротив ее дома, в тени деревьев, и глядел на ее освещенное окно на втором этаже. Там и сейчас горел свет.

Он остановился посреди улицы прямо перед ее домом, глядя на заветное окно. Узенькая улочка со скромными домами на две семьи и крошечными лужайками была сейчас забита теми, кто последовал за ним. Рудольфу стало жаль мисс Лено, которая сидит сейчас одна так далеко от дома и думает о том, как ее друзья и родные веселятся на улицах Парижа. Ему захотелось отплатить бедной женщине добром, показать, что он простил ее, что он человек более глубокий, чем она подозревала, а не просто грязный мальчишка, специализирующийся на порнографических рисунках, со сквернословом отцом немецкого происхождения. И Рудольф, поднеся трубу к губам, заиграл «Марсельезу». Строгая победная мелодия, вызывавшая в памяти яростные сражения и яркие флаги, акты отчаяния и героизма, звучала на жалкой улочке, и мальчики с девочками подпевали без слов, потому что они их не знали. «Бог мой, – думал Рудольф, – да ни одной школьной учительнице в Порт-Филипе такого не устраивали». Он проиграл весь гимн от начала до конца, но мисс Лено так и не показалась. Из соседнего дома выбежала какая-то девушка с русой косичкой и, став рядом с Рудольфом, молча слушала. Он сыграл второй раз, импровизируя, меняя ритм, добавляя собственные вариации. Труба звучала то победно громко, то нежно. Наконец окно открылось, и оттуда выглянула мисс Лено в домашнем халате. Она посмотрела вниз, на улицу. Рудольф не мог различить выражение ее лица. Он шагнул ближе к фонарю, чтобы его самого было лучше видно, и, нацелив трубу прямо на мисс Лено, заиграл громко и звонко. Она не могла не узнать его. Несколько секунд она молча слушала, потом захлопнула окно и опустила жалюзи.

«Французская шлюха», – подумал он и закончил «Марсельезу» издевательским плаксивым визгом. Когда он отнял трубу от губ, стоявшая рядом девушка обняла его и поцеловала. Вокруг закричали «ура!», Рудольф улыбнулся. Поцелуй был прекрасен! Кстати, он ведь теперь знает, где эта девушка живет. Он снова приложил трубу к губам, и процессия, пританцовывая в такт музыке, двинулась к Главной улице.

Победа чувствовалась везде.

IV

Она закурила очередную сигарету. Одна в пустом доме, подумала она и плотно закрыла все окна, чтобы не слышать веселых криков, музыки и залпов фейерверка, доносившихся с улицы. Ей нечего было праздновать. В этот день, когда мужья улыбались женам, дети – родителям, друзья – друзьям, когда даже вовсе незнакомые люди обнимались на улицах, никто ей не улыбнулся, никто ее не обнял.

Она поднялась в комнату дочери и зажгла свет. Все здесь было безукоризненно чистым, кровать заправлена тщательно выглаженным покрывалом, медная настольная лампа начищена до блеска, а на ярко-розовом туалетном столике аккуратно расставлены баночки и флакончики – средства для наведения красоты. «Профессиональные ухищрения», – с горечью подумала Мэри Джордах.

Она подошла к небольшому книжному шкафу красного дерева и взяла том Шекспира. Конверт с деньгами лежал между теми же страницами «Макбета», куда Мэри его положила. Она заглянула в конверт. Деньги были по-прежнему на месте. Ее дочь даже не удосужилась перепрятать их, хотя уже поняла, что матери все известно. Мэри вынула конверт из Шекспира и заткнула книгу на полку. Затем сняла с полки первую попавшуюся под руку книгу – антологию английской поэзии, которую Гретхен изучала в последнем классе школы, открыла ее и спрятала конверт с деньгами туда. Пусть немного поволнуется. Если отец узнает, что в доме есть восемьсот долларов, Гретхен уже не найдет их на своей книжной полке.

Мэри прочла несколько строк:

Отлично…

Мэри положила книгу на место. И, выходя из комнаты, не потрудилась выключить свет.

Она прошла на кухню. В раковине лежала грязная посуда, оставшаяся после ее одинокого ужина. Она бросила сигарету на сковородку, наполовину залитую водой, в которой плавал жир. На ужин она ела свиную отбивную. Тяжелая пища. Мэри открыла газ в духовке, потом подставила к плите стул, села, нагнулась и сунула голову в духовку. У газа был неприятный запах. Прошло несколько минут. Звуки веселья проникали с улицы в кухню сквозь закрытое окно. Мэри где-то читала, что по праздникам – в Рождество, на Новый год – бывает больше самоубийств, чем в обычные дни. Но можно ли сыскать лучший праздник?

Газом запахло сильнее. Голова у нее закружилась. Она вынула голову из духовки и выключила газ. Торопиться некуда.

Прошла в гостиную. В маленькой комнате слегка пахло газом. Посредине на потертом рыжеватом ковре стоял квадратный дубовый стол с аккуратно приставленными к нему четырьмя деревянными стульями. Она села за стол, вынула из кармана карандаш и, вырвав несколько листков из ученической тетради, в которой вела учет торговли в булочной, начала писать. Она никогда не писала и не получала писем.

«Дорогая Гретхен! – написала она. – Я решила покончить с собой. Знаю – это смертный грех, но больше жить не могу. Это письмо пишет одна грешница другой. Пояснять, думаю, не требуется. Ты знаешь, о чем я.

На нашей семье лежит проклятие – на мне, на тебе, на твоем отце и на твоем брате Томе. Только Рудольф как будто избежал его. А может, оно скажется на нем позже, но, слава богу, я не доживу до того дня. Это проклятие – секс. До сих пор я скрывала от тебя, что я незаконнорожденная. Я никогда не видела ни своего отца, ни своей матери. Мне даже страшно подумать, какую жизнь, должно быть, вела моя мать и как низко она пала. Меня не удивит, если ты пойдешь по ее стопам и кончишь жизнь в канаве. Твой отец – животное. Ты спишь в соседней с нами комнате и поэтому понимаешь, что я имею в виду. Он двадцать лет распинал меня своей похотью. Он – бешеный зверь. Были случаи, когда я думала, он убьет меня. А однажды я собственными глазами видела, как он чуть не до смерти избил человека, который задолжал булочной восемь долларов. Твой брат Томас воистину сын своего отца. Не удивляйся, если он когда-нибудь попадет в тюрьму или с ним случится что-нибудь похуже. Я живу в клетке с тиграми.

Наверное, я тоже виновата. Я оказалась слишком слабой, позволила отцу отвратить меня от церкви и сделать из моих детей безбожников. Я слишком уставала, и у меня не хватало сил любить тебя и защитить от отца и его влияния. Ты же всегда была такой чистой, аккуратной и так хорошо вела себя, что это усыпило мои страхи. А в результате случилось то, о чем ты знаешь лучше меня».

Она остановилась и перечитала написанное. Обнаружив мертвую мать и эту записку с того света у себя на подушке, блудница раскается в полученных наслаждениях. И всякий раз, когда мужчина будет прикасаться к ней, она будет вспоминать последние слова матери.

«В твоих жилах, – принялась снова писать она, – течет испорченная кровь, и мне ясно, что и натура у тебя испорченная. В комнате у тебя чистота и порядок, но душа твоя грязна, как конюшня. Отцу следовало бы жениться на такой, как ты, потому что вы с ним два сапога пара. Последнее мое желание: уезжай поскорее из дома, чтобы своим примером не испортить Рудольфа. Если из этой ужасной семьи выйдет хоть один порядочный человек, быть может, Господь простит прегрешения остальных».

Музыка и радостные крики на улице звучали все громче. Потом Мэри услышала звуки трубы и узнала их. Под окном играл Рудольф. Она встала из-за стола, подошла к окну и открыла его. Да, это был он, ее сын, а за ним, казалось, толпились тысячи парней и девушек. Сын играл для нее «Когда улыбаются глаза ирландки».

Она помахала ему рукой, чувствуя, как по щекам катятся слезы. Рудольф попросил мальчиков произвести в ее честь салют из пушки, и грохот выстрела эхом прокатился по улице. Теперь Мэри уже плакала вовсю и вынуждена была достать носовой платок. Рудольф помахал ей и повел свою процессию дальше.

Рыдая, Мэри снова опустилась на стул. «Он спас мне жизнь, – подумала она, – мой чудесный сын спас мне жизнь!»

Она разорвала письмо на мелкие клочки, прошла на кухню и, сложив обрывки бумаги в кастрюлю, сожгла их.

V

Как только по радио сообщили о капитуляции Германии, все ходячие раненые, не дожидаясь разрешения, надели форму и ушли из госпиталя. Однако вскоре многие вернулись с бутылками, и в общей комнате сейчас пахло, как в кабаке. Покачиваясь, они бродили по коридорам на костылях или ездили в инвалидных колясках и горланили песни. После ужина празднование перешло в пьяный дебош: они били палками стекла, срывали со стен плакаты, рвали книги и журналы, превращая их в горсти конфетти, которыми перебрасывались под пьяный хохот.

– Я генерал Джордж Паттон, – крикнул один из парней. Плечи его были в стальной конструкции, удерживавшей раненую руку над головой. – Где твой подворотничок, солдат? На тридцать лет в карцер!

Затем он обхватил здоровой рукой Гретхен и потребовал, чтобы она танцевала с ним посреди комнаты под солдатскую песню, которую остальные охотно подхватили. Гретхен пришлось крепко обнять парня, чтобы тот не упал.

– Я самый веселый, самый первоклассный однорукий танцор в мире и завтра еду в Голливуд танцевать с Джинджер Роджерс. Выходи за меня замуж, крошка, мы будем по-царски жить на мою инвалидную пенсию. Мы победили в войне, детка. Теперь мир безопасен для инвалидов.

Тут ему пришлось сесть, так как ноги уже не держали его. Он опустился на пол, уронил голову между колен и запел «Лили Марлен».

Гретхен в тот вечер никому из них ничем не могла помочь. С застывшей улыбкой она вмешивалась, лишь когда швыряние конфетти грозило перерасти в драку. Одна из сестер подошла к двери и кивком подозвала Гретхен.

– Тебе, пожалуй, лучше уйти отсюда, – посоветовала она тихим встревоженным голосом. – Скоро они совсем распояшутся.

– Я не виню их, – сказала Гретхен. – А ты?

– Я тоже их не виню, но держусь от них подальше.

Из комнаты донесся звон разбитого стекла. Какой-то солдат бросил в окно пустую бутылку.

– Огонь! – крикнул солдат. И схватив металлическую корзину для мусора, швырнул ее в другое окно. – Из мортир по мерзавцам, лейтенант. Цельтесь в высоту.

– Хорошо еще, что у них нет оружия, – заметила сестра. – Это похуже, чем было в Нормандии.

– Привести сюда япошек! – крикнул кто-то. – Я их так расколошмачу моей сумкой первой помощи. Банзай!

Сестра потянула Гретхен за рукав:

– Иди домой. Сегодня здесь девушке не место. Приходи завтра утром, поможешь все убрать.

Гретхен кивнула и направилась было в раздевалку, а сестра ушла. Но, не дойдя до раздевалки, Гретхен повернула назад и зашагала к тому месту, откуда коридор ответвлялся к отделению для тяжело раненных в голову и в грудь. Свет здесь был притушен и стояла тишина. Большинство коек пустовало. Она подошла к последней в ряду койке, где лежал Тэлбот Хьюз с капельницей, из которой в его руку поступала глюкоза. Капельница с глюкозой стояла рядом с кроватью. На изможденном лице Хьюза лихорадочно горели широко раскрытые, огромные глаза. Он узнал ее и улыбнулся. Гретхен тоже улыбнулась и присела на край кровати. За последние сутки он заметно похудел. Не изменились только бинты на его горле. Врач сказал Гретхен, что парню не протянуть больше недели. На самом деле причин для смерти не было: рана, сказал доктор, заживала, хотя, конечно, говорить Хьюз не сможет. Но при нормальном положении дел он должен был бы теперь уже начать есть и даже понемногу ходить. А он с каждым днем угасал, всем своим видом демонстрируя, что хочет умереть, чтобы не быть ни для кого обузой.

– Хочешь, я тебе почитаю? – спросила Гретхен.

Тэлбот отрицательно покачал головой и взял ее за руку. Ладонь у него была хрупкая, как птичья лапка. Он снова улыбнулся и закрыл глаза. Гретхен сидела не шевелясь, держа его за руку. Так она просидела молча больше четверти часа, пока он не уснул. Затем потихоньку вышла из палаты. Завтра она спросит у доктора, когда, по его мнению, Тэлбот Хьюз выйдет победителем из своей борьбы с жизнью. Она придет и возьмет его за руку как представительница горюющей по нему страны, чтобы он не чувствовал себя одиноким, умирая в двадцать лет, ничего не успев еще сказать.

Гретхен быстро переоделась и пошла к выходу.

Выйдя на улицу, она увидела Арнольда Симмза – он стоял у двери, прислонясь к стене, и курил. Она впервые видела его после той ночи в общей комнате. Гретхен приостановилась было, затем быстро направилась к автобусной остановке.

– С добрым вас вечером, мисс Джордах, – послышался хорошо запомнившийся вежливый голос деревенского парня.

Гретхен заставила себя остановиться.

– Добрый вечер, Арнольд, – сказала она. На лице ее не было заметно никаких эмоций.

– Ребята наконец получили повод попраздновать, верно? – Арнольд кивнул в сторону крыла, где находилась общая комната.

– Безусловно, – сказала она. Гретхен хотелось поскорее уйти, но не хотелось, чтобы у Арнольда создалось впечатление, что она боится его.

– Это наши маленькие Со-о-о-единенные Штаты отправились за океан и сделали свое дело, – сказал Арнольд. – Крепко постарались, что скажете?

Вот теперь он явно над ней посмеивался.

– Все мы должны быть очень счастливы. – Он все-таки добился того, что она стала напыщенно выражаться.

– И я очень счастлив, – сказал он. – Да, в самом деле. Здорово счастлив. У меня сегодня тоже хорошие новости. Особенно хорошие. Поэтому я и дожидался вас здесь. Хотел сказать вам.

– Что именно, Арнольд?

– Завтра меня выписывают, – сказал он.

– Вот это действительно хорошая новость, – сказала она. – Поздравляю.

– Угу, – сказал он. – Официально, по правилам Медицинской службы, считается, что я могу ходить. Меня перевезут поближе к призывному пункту и немедленно спишут из армии. Так что на будущей неделе в это время я уже буду в Сент-Луисе. Арнольд Симмз, скороиспеченный гражданин.

– Надеюсь, вы… – И она запнулась. Чуть не сказала: «будете счастливы», но это было бы глупо. – Вам повезет, – докончила она. Это было еще неудачнее.

– О, я везучий, – сказал он. – Никому не надо волноваться за малыша Арнольда. У меня есть и еще одно хорошее известие. Это славная неделя в моей жизни, если не сказать – великая! Я получил письмо из Корнуолла.

– Ой, как славно. – Вот тут она не промахнулась. – Значит, та девушка, про которую вы мне рассказывали, написала вам. – Пальмы в кадках. Адам и Ева в райском саду.

– Угу. – Он швырнул в сторону сигарету. – Она только что узнала, что ее муж убит в Италии, и подумала, что стоит мне об этом сообщить.

И что тут скажешь на это? Гретхен промолчала.

– В общем, больше мы с вами, мисс Джордах, не увидимся, – сказал Арнольд, – если вы случайно не окажетесь в Сент-Луисе. Найдете меня в телефонной книге. Я живу в элитарном спальном районе. Не стану вас больше задерживать. Наверняка спешите на бал победы или на танцы в загородный клуб. Мне просто хотелось поблагодарить вас, мисс Джордах, за все, что вы делали для вояк.

– Удачи вам, Арнольд, – сдержанно произнесла она.

– Жаль, что вы не нашли времени приехать в ту субботу на пристань, – сказал он, растягивая слова. – Мы купили двух отличных курочек, поджарили их и устроили настоящий пикник. Только вас не хватало.

– Я надеялась, что вы не станете вспоминать об этом, Арнольд, – сказала она. «Лгунья, лгунья!» – подумала Гретхен.

– О господи, – произнес он, – до того хороша, что хочется плакать.

Он повернулся, открыл дверь в госпиталь и, прихрамывая, исчез.

А Гретхен, чувствуя себя совсем разбитой, устало направилась к автобусной остановке. Победа ее проблем не решила.

Она стояла под фонарем и, поглядывая на часы, ждала. Может, шоферы автобусов тоже сейчас празднуют победу? Чуть подальше в тени дерева стояла какая-то машина. Внезапно она тронулась с места и подъехала к остановке. Гретхен узнала «бьюик» Бойлена. У нее мелькнула мысль: а не вернуться ли в госпиталь?

– Могу я вас подвезти, мадам? – Бойлен остановил машину и открыл дверцу.

– Нет, спасибо.

Они не виделись почти целый месяц с того вечера, когда он возил ее в Нью-Йорк.

– Я подумал, мы могли бы вместе отпраздновать победу нашего оружия, – сказал он.

– Спасибо, но я дождусь автобуса, – сказала она.

– Ты ведь получила мои письма?

– Да. – За это время она получила от него два письма с просьбой о встрече, но ни на одно не ответила.

– Твой ответ, должно быть, затерялся на почте, – сказал он. – Почта нынче плохо работает, верно?

Она кинулась прочь от машины. Бойлен вылез и догнал ее.

– Поехали ко мне, – глухо сказал он, беря ее за руку. – Сейчас же.

Его прикосновение наэлектризовало ее. Она ненавидела его и в то же время чувствовала, что хочет лечь с ним в постель.

– Пусти. – Она резко выдернула руку. И пошла назад к автобусной остановке, он – следом за ней.

– Хорошо, тогда я скажу то, что собирался. Я хочу, чтобы мы поженились.

Гретхен громко расхохоталась. Она сама не знала – чему. Может, просто от неожиданности.

– Я серьезно говорю: я хочу на тебе жениться, – повторил Бойлен.

– Знаешь, поезжай-ка ты лучше на свою Ямайку, а я буду тебе писать. Адрес можешь оставить у моего секретаря. Извини, это мой автобус.

Едва дверь автобуса открылась, она вскочила в него, отдала кондуктору билет и прошла в самый хвост автобуса. Ее била дрожь. Если бы не подоспел автобус, она сказала бы Бойлену «да», она вышла бы за него замуж.

Автобус как раз подходил к городу, когда она услышала сирены пожарных машин и, подняв глаза, увидела огонь на холме. Она надеялась, что пожар – в главном доме и что он сгорит дотла.

VI

Клод сидел сзади, держась за Тома уцелевшей рукой, а Том вел мотоцикл по узкой проселочной дороге за поместьем Бойлена. С ним еще не бывало, чтобы он ехал так медленно. Но Клод стонал всякий раз, как встречались кочка или ухаб. Конечно, Том не мог определить, насколько серьезна травма Клода, но понимал, что надо немедленно принять какие-то меры. Конечно, в больницу его везти нельзя: сразу начнут расспрашивать, как это произошло, и не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы установить связь между его обожженной рукой и крестом, горящим в усадьбе Бойлена. И уж конечно, Клод не возьмет всю вину на себя. Он не из тех героев, что умирают под пытками, но не выдают тайны.

– Послушай, – сказал Том, притормозив, – у вашей семьи есть домашний врач?

– Да, – ответил Клод. – Мой дядя.

Вот это правильная семья. Священники, врачи, есть, наверное, и еще один дядя – адвокат, который может пригодиться позднее, когда их арестуют.

– Где он живет?

Клод чуть слышно прошептал адрес. Он был так испуган, что с трудом говорил. Стараясь держаться подальше от основных дорог, Том подъехал к большому дому на окраине города. На ограде была табличка: «Доктор Роберт Тинкер».

Том остановил мотоцикл и помог Клоду слезть.

– Вот что, ты пойдешь туда один. Понял? Можешь говорить своему дяде что угодно, но обо мне ни слова, ясно? И лучше, если твой отец сегодня же отправит тебя подальше из Порт-Филипа, потому что завтра в городе такое будет твориться!.. Стоит кому-нибудь увидеть тебя с забинтованной рукой, через десять секунд от тебя мокрое место останется.

Вместо ответа Клод застонал и привалился к плечу Тома. Том подтолкнул его.

– Стой на ногах, будь мужчиной, – сказал он. – А сейчас иди и постарайся, чтобы, кроме дяди, тебя никто не видел. Если я узнаю, что ты продал меня, убью.

– Том! – захныкал Клод.

– Ты меня слышал. Я убью тебя, ты прекрасно знаешь, что я не шучу. – И он подтолкнул Клода к дому.

Клод, спотыкаясь, поднялся на крыльцо. И здоровой рукой позвонил. Том, не дожидаясь, когда он войдет, сел на мотоцикл и уехал. Над городом, освещая небо, полыхал крест.

Том спустился к реке недалеко от склада, где отец держал свою байдарку. На берегу было темно, едко пахло ржавым металлом. Том снял свитер, от которого шел тошнотворный запах паленой шерсти. Он нашел камень, завернул его в свитер и швырнул узел в воду. Раздался глухой всплеск. Том увидел, как в черной воде закрутилась воронка в том месте, где свитер пошел ко дну. Было жаль расставаться со свитером – он приносил ему удачу. Том выиграл в этом свитере немало битв. Однако бывают такие случаи, когда приходится расстаться с любимыми вещами.

Том зашагал домой, чувствуя, как ночной холод пробирает его сквозь рубашку. Интересно, думал он, придется ли ему когда-либо убивать Клода Тинкера.