Читать книгу Новеллы, навеянные морем - Исаак Дан - Страница 4

Стояла жуткая жара. Отдыхающие, приехавшие московским поездом, были расхватаны, лишь часть из них пробилась через кордоны сдающих жильё и таксистов – те, кто знал заранее, куда приехал. Участь расхватанных решалась быстро – их распределяли. Явно небогатая и немолодая пара с ребенком досталась высокой, ушлой и болтливой тётке. Они терпеливо ждали, пока тётка пристроит более серьёзных клиентов – одна компания укатила на такси. Далее следовали снимающие подороже и рядом с морем. Провожатый, он же носильщик, эскортировал гостей к новому месту обитания. Женщина из немолодой пары с некоторым страхом смотрела на этих сопровождающих. Их отличал довольно пропитой вид и загар, более сходный с загаром московских бомжей, чем со смуглостью южан.

– Мы, может, сами дойдём? – сказала женщина завладевшей ими тётке, что покончив с более солидной добычей, наконец, повернулась к ним.

– Ой, миленькая, – отвечала та разнузданно громким голосом с южным говорком, – Вам же дальше всех идти, и в горку. Вы ж по четыре гривны с человека.

– Есть и поближе нумера за такую цену – встряла, придвигаясь все плотнее, неопрятная старуха в засаленном платочке, из-под которого выбивались грязные и плохо прокрашенные хной седые волосы.

Женщина, к которой она обратилась, – подчёркнуто аккуратная, после суток поезда на платье ни единой помятости или пятнышка, даже на такой жаре запах дезодоранта сильнее, чем запах пота, – инстинктивно отшатнулась:

– Спасибо, мы уже здесь договорились.

Голос тётки, как мощный раскат грома, ударил с высоты её внушительного роста:

– Все ж знают, Спиридоньевна, какие у тебя «нумера», – с тараканами и клопами! Не стыдно тебе – они ж со мной договорились!

Старуха сжалась в комок, но не оставила выпад без ответа. Последовала перебранка с подробным перечислением подлостей и нечестия, а также давних тёмных пятен на биографии каждой из вступивших в противоборство сторон.

Даме, послужившей причиной стычки, явно было неприятно.

Девочка взяла её за руку:

– Бабушка, а когда мы пойдём в море купаться?

Для бабушки она выглядела всё же моложаво.

– Сейчас, деточка, – взяла ребёнка в союзники высокая тётка, – сейчас, милая, сейчас с дедушкой-бабушкой обустроитесь и сразу пойдёте на море.

Спиридоньевна, видя, что, так или иначе, ничего не выгорит, бурча под нос проклятия «бесстыдной дылде», ретировалась.

– Я говорю, может, мы сами дойдём, – повторила изрядно утомлённая всем процессом моложавая бабушка.

– Да если вы у нас впервые, с первого раза можете заплутать, да и чемодан у вас тяжёлый. Человек же отведёт вас недорого, всего-то три гривны! – на ваши деньги это что? – ничего на такие деньги у себя в Москве не купите. – Высокая ощущала себя победительницей и, видимо, была в ударе, – А если вы мужчин наших испугались, так это напрасно, они только с виду такие грозные. Если уж вам прямо такими кажутся, то… – тётка быстро стрельнула глазами по сторонам и тут же нашла, что требовалось – …то вот, хоть Витя. Витя, иди сюда! Вот Витя вас отведёт.

Из задних рядов провожатых вышел Витя. Его загар и одежонка были под стать остальным, но он резко от них отличался – не пропитой, стройный, подтянутый, с чёткой короткой стрижкой, в которой поблёскивали седые волоски, с ухоженными усами и гладко выбритыми щёками.

Вид его успокоил бабушку. Дедушка с облегчением вручил ему чемодан на маленьких колёсиках у заднего угла. С последними напутствиями тётки – как тут прекрасно, так хорошо отдохнут, что больше ни в какие другие места не захочется, – они тронулись в путь.

Путь по старым улочкам в гору при таком пекле был нелёгким, дедушка то и дело отирал пот, утомилась и бабушка, ведущая за руку внучку.

– Ещё долго? – спросила она, теперь, кажется, пожалев о замусоленной старухе.

– Да не такое б солнце, Вы б и не заметили, как дошли, – вежливо ответил Витя. Он был спокоен, подтянут и свеж. Глядя на него можно было бы подумать, что жары нет, а чемодан невесомый. Колёсики он не использовал, они были бы бесполезны на той горбатой и щербатой дороге, что пришлось проделать.

– Бабушка, а где же море? – с недовольным удивлением спросила девочка.

– Сейчас увидишь море. Во всей красе. Всю нашу бухту.

Но нужно было одолеть самый крутой подъём. На вершине его пот отирала уже и бабушка.

– Слушайте, – сказала она, – давайте мы с Вами расплатимся и поищем себе что-нибудь поближе.

– Да мы почти пришли. И вверх уже не надо будет. Тут несколько домов по переулку. А ближе Вы в сезон по такой цене ничего не найдёте – это правда. А вон отсюда, посмотрите, всей нашей бухтой можно полюбоваться.

Когда-то, возможно лет сто назад, здесь была смотровая площадка, теперь, скорее, пустырь между домами. Мощённая мостовая прогнулась и распалась, меж булыжников пробилась степная трава, каменная, когда-то ажурная ограда завалилась, но огромные акация и тополь – невиданно для жителя средней полосы большие, раскидистые и ветвистые, – давали мощную тень. Дедушка и бабушка смогли здесь перевести дух. Затем посмотрели вниз, на бухту.

– Вот море, Ниночка, смотри, – сказал дедушка и поднял девочку на руки.

– Оно такое большое?

– Даже больше, чем ты можешь увидеть, – с ласковой мудростью взрослого ответил дедушка. Бабушка и Витя улыбнулись.

– А там что люди делают?

– Они загорают и купаются.

– Как мы с мамой на речке купались на даче у бабушки Вали?

Упоминание бабушки Вали не пришлось по вкусу ни бабушке, ни дедушке.

– Море это совсем другое дело. Это тебе не ручеёк у бабушки Вали. Скоро сама поймёшь, – назидательно заметил дедушка.

– А вон, дедушка, смотри, – девочка вытянула вперёд руку с маленьким указательным пальчиком, – вон, кораблик плывёт. Очень красивый кораблик.

– Да, – последовал ответ, – это, наверно, военный кораблик. Прямо маленький крейсер.

– Это противодиверсионный катер, – уточнил Витя.

– Зачем нужен протидивесьсионный катер? – повернувшись к нему и выглядывая из-за дедушкиного плеча, спросила Ниночка.

– Проти-во-дивер-сионный. Его задача не допустить высадки на берег или на наши корабли с моря мелких групп противника, водолазов, разведчиков там, диверсантов, тех, что на нашей земле или кораблях будут взрывать, портить. Вот против них этот катер, у него для них гранатомет есть, выстрелит – от одного снаряда на тридцати метрах в воде никто не выживет, а у него их семь за один раз может вылететь. Так было в прежнее время, советское. Он теперь под украинским флагом, видишь синий и желтый, зачем теперь он нужен и зачем пришел в нашу бухту не знаю, раньше здесь таких не было. – Очень серьёзно рассказал девочке Витя.

Ниночка, удовлетворив любопытство и уже заскучав от подробных объяснений, отвернулась и уставилась на бухту. Дедушка же с интересом посмотрел на Витю.

– Вы, верно, на флоте служили?

– Служил, – сухо ответил Витя.

Возникла небольшая пауза.

– Спусти меня, – прервала её Ниночка. – Бабушка, а скоро мы на море пойдём? – добавила она, оказавшись на земле.

– Да, скоро, Ниночка, потерпи. – Бабушка повернулась к Вите, – Так Вы говорите, близко?

– Буквально три дома пройти.

И они снова пошли, уже вдоль склона горы. Но было действительно близко.

– Василий Степанович! – кричал Витя, стуча в калитку.

Вскоре вышел сухонький и долговязый старичок, пронизывающий настырно-любопытным взглядом, с красным значком КПСС возле ворота рубашки. Такие значки уже канули в прошлое, но ещё не успели стать раритетом и элементом прикола и стёба.

Старичок сухо и брезгливо поздоровался:

– Здорово, Витёк. – И принялся с близкого расстояния рассматривать пришельцев, словно они были диковинными музейными экспонатами.

– Здравствуйте! Откуда будете? Из Москвы?

– Да уж, из Москвы, – подтвердил дедушка.

– Надолго к нам?

– Недели на три, а может на четыре.

– Если понравится, – настороженно добавила бабушка.

– В Москве работаете или уже на пенсии?

– Да пока работаем, – несколько растерянно продолжал отвечать дедушка.

– Кем?

Дедушка совсем опешил от допроса, а бабушка возмутилась:

– Нам сказали, у Вас по четыре гривны!?

– Точно! Только у меня! Дешевле нигде нет. И лучше! А то всем же надо море. Чтоб три шага прошёл и сразу в море упал. А у меня со двора какой вид на бухту! Какой воздух у меня! Чистый! Горный! Не то, что там внизу, на весь город вокзал воняет! И нас с женой весь город знает! Мы – порядочные люди! А сдают, знаете ли, всякие! Я – старый коммунист, и я этим горжусь! Теперь, знаете, на коммунистов сколько грязи вылили. А я Вам скажу – всё это неправда! Посмотрите, как теперь бандиты управляют! Хорошо стало? Лучше? То-то и оно, что нет!

– Что у Вас за условия, посмотреть можно? – прервала монолог бабушка.

– Пойдёмте, посмотрим. У меня всё на виду! Ко мне по многу лет подряд люди приезжают. Кто раз приедет, уже в других местах не останавливается…

Не умолкая, старичок зашёл к себе во двор, за ним решительно двинулась бабушка.

– Надо ж нам с человеком расплатиться, – робко показывая на Виктора, обратился к ней дедушка.

– Вот я ещё посмотрю, куда он нас привёл, потом расплачусь, – жёстко ответила ему супруга.

У дедушки сделался виноватый вид, Витя, похоже, внушал ему симпатию.

– Вы смотрите, смотрите, я подожду. Если что, отведу Вас в другое место. Или назад на вокзал, – примирительно сказал Виктор, – только тут хорошо, Вам понравится.

– Витёк подождёт, – изрёк со двора старикашка.

Виктор спокойно ждал у калитки, пока бабушка тщательно обследовала полагающуюся им комнату, туалет, умывальник и летний душ. Старичок-хозяин без умолку разглагольствовал, правда, побаиваясь бабушки и больше апеллируя к дедушке. Вышла полная, седая хозяйка со слащавой улыбкой, стала сюсюкать с Ниночкой, которая капризничала и требовала вести её на море, купаться. В конце концов, бабушка недовольно согласилась остаться. Дедушка с облегчением расплатился с Виктором.

– Спасибо Вам большое, – сказал он, с удовольствием пожимая ему руку.

– Вам спасибо. Хорошо Вам отдохнуть. Думаю, Вам в нашем городе понравится.

И, положив в карман плату, он решительно зашагал прочь.

– Военный, видно, человек, вон – какая выправка! – заметил дедушка, – был, наверно, матросом, а то и мичманом.

– Да только спился, – отрезала бабушка.

– Почему? Он не похож на пьяницу. Флот-то ведь развалился… – дедушка хотел, было, развить свою мысль дальше, но тут с критикой новых времен и восхвалением старых в разговор встрял неугомонный хозяин, закрывший калитку.

Виктор шёл к смотровой площадке. У него был очень острый слух, он все слышал. Он действительно был когда-то матросом. Был и мичманом. Был и морским офицером.

С моря к горам поднимался лёгкий ветерок.

У смотровой площадки Виктор задержался. Когда-то в другой жизни, жизни, которой будто и не было, впервые смотрел отсюда на бухту. Был здесь вместе с Галиной. Со своей Галиной. Которая нежданно-негаданно согласилась быть его женой. Тогда не прошло и месяца, как они расписались. Был второй день, как приехал сюда служить, впервые в офицерском звании. Пару месяцев назад окончил училище. У них ещё не было жилья. Пока сняли комнату у какой-то бабки, он весь первый день провёл на базе, Галина ждала его длинный вечер в кафе на набережной, много раз заказывая чай, денег было мало, очень много промотали в свадебном путешествии по Латвии и Эстонии. Но на следующие сутки он освободился рано, – командующий отдельной бригадой давал неделю на обустройство, затем предстояло выходить в плаванье, – Виктор прибежал к бабке и предложил погулять по городу. Галине кто-то сказал, что с горы прекрасный вид на бухту. Они заблудились среди кособоких дворов и домишек, свисающих над обрывом, и вдруг, случайно, вышли на эту площадку. Здесь она впервые за то время, что были в городе, расслабилась, оперлась на его плечо и улыбнулась. У него прямо всё тело задрожало от радости. Затрепетало, как листва акации и тополя, колыхавшаяся высоко над ними.

И что она сказала тогда!

– Как тут хорошо!

Была пауза. Галина сильней и сильней прижималась к нему. Он обнял её за плечи. И бухты-то не видел, не верил своему счастью. Но шелест огромных листьев навсегда остался в памяти.

И что она сказала ещё!

– Мы проживём тут долго. Очень долго. Может быть, всю жизнь!

Он забеспокоился. Это было первое назначение офицером. Он служил уже матросом в Баренцовом море. Мичманом на Тихом океане. Знал по своему детству, сколько раз может менять место жительства человек военный.

– Знаешь, – начал он робко, – офицерская доля такая, мы с тобой говорили, сегодня здесь, завтра там…

– Молчи, не говори ничего, – она закрыла ему рот кончиками пальцев, – я чувствую, мы проживём здесь долго! Молчи! Молчи!

И поцеловала его. Впервые сама поцеловала, а не безвольно ответила его губам. Виктор снова почувствовал, как дрожит. Отсюда всё начиналось! С этого момента всё пошло, как надо! Уже на следующее утро он получил ключи от служебной квартиры. И они прожили здесь столько долгих лет. Жизнь, которой как будто и не было.

Виктор понял – в уголках глаз слёзы. Он осторожно смахнул их. Обернулся, никто ли его не видел. И твёрдой маршевой походкой начал спускаться вниз.

– Здорово, Витёк! – был уже значительно ниже, когда позвали из бокового, пересекающегося переулка. Долговязый Серёга, Серый, как чаще всего к нему обращались, грубовато и неуклюже, гротескно аляповатым движением, словно в замедленной съёмке, махал рукой. Было ощущение, что он искренне рад видеть Виктора, и выражает ему глубокую товарищескую симпатию. С Серым были Феня и Гиндос.

Гиндос всегда крутился рядом с Серым. Он никогда нигде не работал, имел инвалидность в психоневрологическом диспансере. С мозгами у Гиндоса было очень худо, но он слушал всё, что бы ни говорил Серый, они пили чаще всего на его пенсию, или на то, что сорокалетний Гиндос выпрашивал у своей престарелой матери, которая сдавала халупу близко от берега.

История Фени была чем-то похожа на историю Виктора. Он был когда-то механиком на рыболовецком траулере, у него были жена и две дочери, квартира недалеко от вокзала. С женой они не ладили, Феня пил, а когда Союз рухнул, и стали задерживать зарплату, семья впала в нищету, стал пить только сильнее, затем его поймали на краже. Кража была ничтожной, смехотворной по тем временам, он выносил в двух хозяйственных сумках рыбу, чтобы жена продала на рынке, в этот период весь комбинат, в большом и малом раскрадывали по частям. Феня, тогда ещё Валера, таскал ничтожную часть улова регулярно и за кражу это не считал. Не верил, что осудят, даже не попробовал откупиться, в суде не признавал вину, говорил – все так делают, ругал начальство комбината. В итоге за две сумки рыбы поехал на пару лет в колонию. Жена с ним развелась, выписала его из квартиры, когда вернулся у него в доме жил азербайджанец, который за это время стал одним из заправил на центральном рынке. К слову сказать, он хорошо содержал не только бывшую жену Фени, но и его дочерей, несмотря на то, что у него была своя семья и человек пять детей где-то в Ленкорани, старший из которых уже присматривал на рынке за мясным павильоном. Новый сожитель бывшей жены вначале предлагал Фене снять квартиру, устроить грузчиком, потом периодически давал мелкие деньги. Пользы от Фени на шарашках было мало, у него сильно дрожали руки, он и ходил-то, едва держась на ногах, поэтому, когда финансы у Серого иссякали, тот кричал на Феню: «Иди к своему хачику».

Но больше всего Феню добило, что его не захотели видеть дочки, которых очень любил. Бывшая жена сильно не чуралась, даже где-то жалела и, наверное, отчасти – мучилась совестью. В дом, конечно, не пускала, но, встретив на улице, не отворачивалась. Хоть денег и не давала, справедливо полагая, что он их пропьёт, но всегда предлагала накормить, совала в руки какие-то продукты, уговаривала Феню уехать к братьям под Вологду. А обе дочери делали вид, что не знают Феню, и издали, завидев его, сразу пытались скрыться.

Феня пил безбожно, не просыхая, и был известен только в двух состояниях – умопомрачительно пьяным или с ужасного перепоя. И в том и другом случае он или молчал, или говорил много и быстро, будто набрав полный рот каши, в речи его можно было ухватить в основном мат и междометья, очень редко и только будучи обладателем тонкого слуха – ещё какие-то русские слова. Его бормотание, которое мало кто мог понять, называли феней, отсюда было его прозвище.

Узнав судьбу Фени, Виктор поразился какому-то сходству со своей. Он временами испытывал к нему такую жалость! В то же время никогда не мог побороть отвращения к Фене, никто не опускался так низко, даже безмозглый Гиндос.

Сегодня, неожиданно, увидев их, Виктор почувствовал с удивительной остротой это отвращение. К Фене, к Серому, к ним всем. К себе. Хотя давно уже временами переставал отделять себя от них, чувствовал их действительно своими товарищами. Чувство своих, которое было так важно для него, без которого ему было так трудно жить, распространялось теперь на них, кого ещё мог звать своими? Сегодня захотелось бежать. Спрятаться. Остаться наедине с мыслями и воспоминаниями. Виктор с трудом овладел собой. Приветственно махнул Серому в ответ и направился к ним.

Серый никогда нигде толком не работал, ничего толком не умел, сидел несколько раз за мелкие кражи, но подлинным вором не был, настоящие блатные его презирали. Виктор не мог понять, в чём именно состоит привлекательность Серого или его талант, может только в том, что жил здесь всю жизнь, и весь город знал его, но люди обращались именно к нему. Нужно ли было что-то разгружать по цене, которая не устраивала портовых грузчиков, копать ли могилу почти задарма, перетаскивать холм песка с улицы во двор от вороватых соседей, вынести что-то под покровом ночи с давно закрывшихся предприятий, первым делом шли к Серому. В среде людей без определенного жилья, работы, семей, во многом уже без части обычного человеческого облика, но не кочующих, а как-то привязанных к городу, Серый был большим авторитетом, для кого-то, например, для Фени и Гиндоса, даже тираном и деспотом. Заработок Виктора, которому в отличие от них всех как воздух были необходимы бритвы и мыло, во многом зависел от него. Почему-то, мало кто мог подойти прямо к Виктору и договориться о работе, шли к Серому, даже те, кто знал, что только Виктор работает добросовестно и никогда не крадёт, шли и говорили: «пусть только придёт этот Ваш, как его, Витёк». Серый, правда, всегда хорошо набивал ему цену, каким образом, тоже оставалось для Виктора непостижимым. При этом употреблялся минимальный набор слов: «ну, не знаю, блядь, Витёк – он такой, может и не согласится, может послать всех на хуй». Но если договаривались с Серым – проигрыша в деньгах не было, несмотря на его долю. Виктор знал, хотя это пытались сделать для него тайной, несколько раз к нему обращались через Серого и слишком хорошо платили те, с кем когда-то вместе служил.

Он пожал руку Серому, затем Фене и Гиндосу. Серый на секунду задержал его руку в своей, заглянул в глаза. Он питал к Виктору странную привязанность. Одновременно страшно завидовал ему. Порой пытался как-то уколоть, будто отомстить.

После детдома и колонии для несовершеннолетних Серый почему-то так и не отбыл срочную, может из-за туберкулеза, он никогда на эту тему не распространялся, озлоблялся, если кто-то хотя бы вскользь упоминал об этом. Даже среди них срочную служили почти все, не считая таких, как Гиндос, хотя бы в стройбате или в железнодорожных, ну а тот же Феня, к примеру, оттрубил своё в танковых. Для многих время службы было самым ярким и необычным из всей последующей жизни.

Серый не служил, но Виктор, несколько раз видел, как он ожесточенно спорил о вооружениях, о войсках, о преимуществах советской армии над американской. Однажды заметил, как он с упоением и завистью наблюдает за молодыми матросами, идущими строем по улице. Виктор знал, что Серый завидует блатным и пытается изображать из себя более «крутого», чем это было на самом деле. Но никогда Серый не смотрел на блатных с таким восхищением. Никогда не говорил о тюрьме и о кражах с той страстью, с которой рассуждал о ракетах, самолетах и танках, хотя о тюрьме ему и впрямь было что поведать, а познания о военном деле у него были не больше, чем у ребенка. Серый в своем кругу любил, чтобы подолгу слушали только его, но всегда умолкал и позволял солировать тому, кто рассказывал о времени, проведенном в армии.

Смешно! Долговязый, нескладный, туберкулезный, не собранный, никогда бы не вынесший армейской дисциплины, впитавший в себя абсолютно иные понятия, бравировавший своей разнузданностью и открыто выражавший негодование всему, что было связано с порядком, обязанностями, формой. Видно, армия была его детской мечтой, которой не суждено было сбыться!

Их близкое знакомство началось едва не с драки, Виктор один разгрузил контейнер, того не зная, что Серый заломил за это цену вдвое выше, рассчитывая управиться с четырьмя подручными. Впятером они окружили его, мышцы Виктора горели и болели после тяжкой работы. Как не странно, подобные ситуации тогда для Виктора были в далеком прошлом. Такое часто случалось, когда был подростком, в основном из-за Галины, но последний раз – на первом году срочной, даже в училище порой приходилось разнимать товарищей, но не был участником драк сам. Всю жизнь, правда, больше всего в юности, Виктор боялся струсить и поступить недостойно, и знал за собой, труднее быть стойким одному, а не на глазах у товарищей, или матросов, за которых отвечал.

Но хотя он был один, а их пятеро, хотя смертельно устал, страха не было. Пожалуй, единственное, что беспокоило – у него в то время был не закрыт условный срок. Тогда только недавно исполнилось сорок. За плечами – первый разряд по самбо, много лет упорных физических занятий, последние годы службы снова стал выкладываться во всю, как в детстве, сперва заметив, что у него появился животик, затем выплескивая в спортзале бесконечную злость, что переполняла и сжигала. Злость от того, что твориться со страной, с флотом. От того, что творилось между ним и Галиной.

Ещё недавно он умел добиваться своего от молодых, здоровых и сильных мужчин. Порой своенравных и обозлённых. Конечно, тогда его защищала стена, воздвигнутая уставом и положением офицера, несколько случаев ему было известно, но на него самый дерзкий и непокорный из матросов и мичманов никогда не решился поднять руку. Но флотские были крепче, твёрже, цельней, чем та компания, что теперь окружила, а всегда мог подчинить флотских своей воле. А эти вокруг были бы на положении карасей-первогодков полных три года службы, попади они на флот, что, впрочем, в те времена было невозможно – таких не брали.

И Виктор говорил сухо, без напора, твёрдо. Не провоцируя драку сам, но ни в чём не уступая, любую уступку они расценили бы, как слабость. Он был готов. Когда Серый, матерясь, начал наступать на него, большой, высокий, но сутулый и нескладный, секундой позже стало понятно – рассчитывал только напугать, Виктор сделал короткий шаг вперёд в боевой стойке. Следующий шаг и удар во впалую грудь, в солнечное сплетение, Виктор видел это, чувствовал, движения были чётки и слажены. Но Серый отшатнулся от первого короткого шага, как от огня, опрокинулся назад, потерял равновесие, свалился, затем вскочил и отбежал подальше, и дружки, как по команде отодвинулись от Виктора метра на три. На таком расстоянии они потом за ним и шли, изрыгая проклятия и угрозы.

Подобная перепалка ничего особенно не значила в жизни Серого, таких эпизодов у него было по паре в месяц. И авторитет его среди опустившейся части города не раз попирали те, кто был «покруче», всегда более жестоко и унизительно. Виктор знал, что было причиной самой большой обиды. Он никогда не говорил с ним – да ни с кем их них! – о своём прошлом. Хотя Серый не раз добивался этого, то нагловато-дерзкими прямыми вопросами, то подходя издалека, почти робко, с теплотой и нежностью, такими, что трудно было поверить, что говорит и смотрит он.

Они привыкли друг к другу. Серый перестал расспрашивать его. Виктор, держась на дистанции, никогда не оспаривал его верховенства. Серый был нужен, чтобы выжить. Сколько ни говорил себе, что связывается с ним последний раз. Виктор приносил Серому хороший доход. Он был надёжен, а на свою свиту Серый ни в чём не мог положиться. Но где-то внутри у Серого сидело и желание отомстить Виктору, и восхищение им, подобное тому, что у него вызывали марширующие матросы.

– Заработал чё? – спросил Серый.

– Ну, – ответил Виктор.

– Слушай, дай трёху! Позарез надо! – Серый быстро провёл длинным и кривым указательным пальцем по горлу возле кадыка и тут же шумно сглотнул слюну, словно изнемогая от жажды.

Стоял сезон. Люди качали деньги из отдыхающих. С каждым годом их приезжало всё больше, их было уже почти, как в советские времена, и в эти несколько месяцев город поднимался из запустения, в котором оказался, когда время Союза ушло навсегда. А у Виктора были первые три гривны за два дня! На чердаке, где он жил, оставалось лишь немного заплесневелового хлеба и кусок копчёного сала, которым, верно, уже можно было отравиться. Виктор тоже сглотнул слюну. И снова почувствовал к себе отвращение, будто он уподобился Серому.

Виктору не раз приходилось ему отказывать. Научился это делать, не вызывая обид и ссор, в крайнем случае переживая мелкие ссоры и пару дней обиды Серого. Научился высчитывать сам, сколько полагалось Серому от разных, обтяпанных им халтур. Серый не любил точности, никогда не придерживался договорённости строго, всё у него было «по-людски» и «по дружбе», и разными «позарез», «выручи» и «потом отдам» всегда старался вытянуть как можно больше. С ним нужно было делиться. По крайней мере пока, говорил себе Виктор. Его наглость нужно было пресекать. Спокойно, с улыбкой, но без малейшей уступки. Сегодня Серому по расчётам Виктора нечего не полагалось.

Но Виктор отдал. Три. То, что было. Стало так тошно оборонять от Серого свой скудный заработок. Тошно тянуть рядом с ними новые бесполезные минуты своей бессмысленной жизни. И, перебросившись парой кратких фраз, скорей зашагал в сторону. Не к вокзалу, где можно было ждать, что ещё перепадёт. Не к чердаку, где был хлеб. Прочь от Серого и его компании. Прочь от тупого ожидания жалкого заработка. Прочь от голода, ноющего в животе. Прочь от всего, к чему, казалось, уже привык. Если идти быстро, старые переулки будто текли мимо него. Подбадривая и утешая. Ветер, поднявшийся с моря, толкал его в спину. Ласково. Вроде бы, если двигаться быстро, было меньше тошнотворной мути внутри – тяжести, внезапно пронзившей его на площадке над морем, смешавшейся с голодом и кислым вкусом жары. Тоска и безнадежность, что сегодня прорвали всегда защищавшую скорлупу, совсем не отставали, но, словно бы, были чуть-чуть позади. Так было чуть легче.

И Виктор спешил.

Выскочив на одну из широких улиц, где тротуары недавно выложили новой брусчаткой, а нескончаемые дыры проезжей части залили ровным полотном пока не треснувшего асфальта, заспешил сильнее. Он давно избегал таких мест. Он их боялся. Надо было вновь вклиниться в переулок, и спешить по нему. Быстро пройти помешали машины. А когда путь был свободен, уже услышал оклик.

– Виктор Сергеевич!

И Виктор понял, что попался.

– Виктор Сергеевич, не надо так бежать, подойдите ко мне!

Люди на улице остановились и самыми выразительными жестами показывали Виктору за спину. Ему было не вырваться. Пришлось обернуться.

Это был мэр города. Виктору удавалось избежать этой встречи несколько лет.

Он уже вышел из своего белого мерседеса, может даже и потому, что увидел Виктора. Два дюжих охранника, торопясь, выскакивали вслед, с подозрением оглядываясь вокруг, то и дело взводя прицелы пустых зрачков на Виктора, на остановившихся людей, и в конце концов сконцентрировавшись на старых «Жигулях», что медленно и робко пытались уехать с этого места.

– Виктор Сергеевич, не убегайте, идите сюда! – повторил мэр.

Виктор пошел навстречу. Он не умер от стыда, как представлял себе когда-то. Ветер дул теперь в лицо, свежий, несущий запах моря, несмотря на то, что оно было далеко.

– Здравствуйте, Виктор Сергеевич, – мэр протягивал руку, – Надеюсь представляться не надо, Вы меня помните?

Виктор сперва хотел вытереть свою. Почувствовал на ладони пот, почувствовал боль в груди от того, что ладонь была грязной и скользкой. А затем просто пожал руку мэра. Безо всякого стыда. Видно, стыд потихоньку, незаметно отлетал от него и, наконец, испарился совсем, пока закрывшись ото всех в скорлупе, словно в навозную жижу погружался в свою новую жизнь.

Мэр заговорил. Он давно хотел разыскать Виктора. Так нельзя. Виктор должен принять помощь. Ему можно найти хорошую работу. Он, мэр, сам сделает для этого всё возможное. Но Виктор не должен отказываться от помощи.

Виктору настолько не было стыдно, что если бы мэр сейчас предложил накормить, не раздумывая, согласился бы. Стал бы есть прямо тут, на дороге.

И другое, странное чувство поразило его, пока мэр говорил. Меж ними была пропасть. Бросающаяся в глаза любому смотрящему со стороны. Беспощадно неоспоримая для Виктора. Но оттого ли, что скорлупа треснула, запретные воспоминания вырвались наружу, Виктор видел теперь – прошлое не исчезло совсем. Оно их объединяло.

Мэр был шикарно одет, в широком галстуке сверкал бриллиант булавки, рубашка с коротким рукавом, несмотря на жару, сияла белизной, от мэра за версту несло дорогой туалетной водой, на руках его был маникюр, а прилипшая к коже пыль, уличный загар, переношенная и потрёпанная одежонка Виктора поставили на нём клеймо отщепенца. Вдобавок, Виктор был невысок, субтилен, поджар, а мэр был рослым и широкоплечим. Но одинаково гладко выбритые щеки, ухоженные усы, прямая, несгибаемая осанка, скупая жестикуляция, ещё что-то, что нельзя было ухватить сразу и невозможно было передать словами, объединяло их. Прошлое не исчезло! Они оба были флотскими. Были, хотя Того флота не стало, хотя они оба давно расстались со флотом, и пути их далеко разошлись. Даже его обращение, по имени-отчеству, звучало, как из прежней жизни, так было принято у офицеров флота, меж равными и близкими без всяких званий! Прошлое не исчезает! Прежняя жизнь Виктора была на самом деле! Не почудилась!!! Ощущая это отчетливо, помнить, кем стал теперь, было куда как более тяжко, но не было никакой потребности прятаться от правды в скорлупу. Это было и бесполезно, скорлупа разлетелась на кусочки и больше не защищала его. Он остро чувствовал боль, которую долгие годы старательно пытался не замечать. Но странно – вместе болью и другие чувства оживали в нём! И воскресшие, недавно запретные воспоминания, не сплющивали тоской по навеки утраченному, грозя раздавить в нём последние остатки гордости и стойкости, превратить в такого, как Феня, а – наоборот, – казалось? – смягчали боль. И он дышал – или так только чудилось? – будто дышал… свободой.

Виктор почувствовал тепло к мэру. К своему, к флотскому, к товарищу. Они никогда не были близки, даже хорошо знакомы, никогда не плавали вместе, сталкивались только на берегу, изредка по службе, пару раз в Доме Офицера. Но он был одним из тех, кто открыто, прилюдно, вслух – об этом рассказывал Никитич – не одобрял, как поступили с Виктором. Ушёл вскоре после того, как Виктора осудили и лишили звания, ушёл сам, не дожидаясь сокращений, не захотев служить на флоте, который непонятно кому принадлежал, когда то присягать, то не присягать Украине приказы выходили. Память, правда, исподволь выносила и то, что по слухам, циркулирующим в городе, он поднял свой бизнес, продавая за границу, как металл, детали поспешно списанных боевых кораблей, что был тесно связан с бандитами, обложившими данью курортные доходы в округе. Но не это было сейчас важно! Виктору было абсолютно безразлично всё, что с мэром случилось потом, имело значение лишь, что он был частью прошлого, был сейчас живым свидетельством – прошлое не умерло, а просвечивало даже в нём, через его, полную достатка и лоска, оболочку. А что при этом всё-таки стал – Мэром! – было приятно.

Виктор почувствовал: он – свой, наперекор очевидной пропасти меж ними. От своего было радостно принять помощь! А ведь много лет Виктор пытался прятаться от тех, кто знал его раньше, и самым тщательным образом, от тех, с кем вместе служил. И с непоколебимым упрямством отвергал любые сочувствие и поддержку.

Сейчас с благодарностью принял голубоватую бумажку с тиснением, которую мэр вырвал из блокнота с кожаной обложкой. На бумажке было написано, куда и когда прийти, к кому обратиться, и даже – телефон мэра. Виктор едва удержался, хотелось прижать бумажку к сердцу. Мэр смотрел удивлённо. Видно, его несговорчивость и попытки сбежать от старых знакомых были хорошо известны.

Мэр снова протянул руку, и Виктор пожал её. Затем мэр повернулся и пошёл к своему мерседесу. Держиморды с облегчением вздохнули, тот, что был слегка поменьше, радостно побежал открывать дверцу. Прохожие, как один, остановились, уставились на Виктора и на отъезжающий мерседес. Снова стало неуютно. Виктор поспешил в спасительный переулок. Появилось желание бросить бумажку на не выщербленный асфальт и прятаться в скорлупу, в которой ничего не трогает. Но, собравшись с силами, засунул листок глубоко в карман, единственный целый в этих штанах, сам латал в нем мелкие дырки.

Виктор почти бежал, снова наверх, в гору. Выше, на изгибах кривого переулка, ветер был сильней. Мощный и плотный, обволакивающий тело, он напоминал далёкий ветер в Баренцовом море. Восемнадцатилетний мальчишка тогда тоже съёжился, забился в скорлупу от гнёта старослужащих, старшин и мичмана, который совсем загонял в первом плаваньи. От тоски по маме и отцу. От мучительной тоски по Галине, которая любила другого. Вот отчего просыпался по ночам, и болело сердце, не от испытаний, унижений и постоянно сдавленного, замкнутого пространства. Он как мог тщательно выдраил офицерские каюты и кают-компанию, и с тоскливой готовностью ждал новой головомойки от мичмана. Но вдруг появился замполит, улыбнулся его чести и рапорту, спросил, правда ли, первый раз на рейде, приказал подняться наверх и смотреть. Подлодка всплыла, и медленно шла по открытому морю. Виктор думал сперва о том, что надо быть мужиком и забыть Галину, и о том, что мичман рассвирепеет, узнав, что он столько стоял без дела. Но ветер ударил свежими каплями моря прямо в лицо, а потом обдул их ласково, и огромный купол неба над головой и плоскость моря, одинаковая, куда ни кинь взгляд, поглотили его, и сбросили тоску и тяжесть. Никогда Виктор не видел ничего подобного! Бесконечное пространство, зелёно-серое, стёртый, затуманенный горизонт и ветер, могучий, полный запаха моря. Тогда понял, что выдержит. Сможет. Понял, что хочет служить только на флоте. Смешно, что мечтал об авиации, а когда определили во флот, в Баренцово из Западной Украины, лишь старался принять три года вместо двух, как подобает. Ему сыну фронтовика, ушедшего в армию в семнадцать лет, а затем двадцать семь лет тянувшего лямку по разным гарнизонам, полагалось служить там, куда направят, столько, сколько положено. А в тот миг понял, какое счастье, что попал сюда. Пусть его, как сидорову козу, гоняет мичман. Пусть старшие издеваются над его старательностью. Он выдержит. И будет офицером только на флоте. Он тогда даже поверил, что Галина будет его.

Странно, ведь всё сбылось.

Сбылось!

Виктор нырнул в узкий проход между заборами. Кустарник впился в одежду. Продирался, как мог аккуратнее, но не смог избежать нескольких царапин, из-за ежевики, которая была в самом конце. Стремился сюда из-за неё и одичавших слив. Этот островок под горой был ничей. Виктор никогда не крал. Может быть, пока не дошёл до этого? Он стал есть ничейные ежевику и сливы, кислые, без того было кисло во рту. Но в животе урчало, а немного посидев, прислонившись к забору, почувствовал прилив сил.

Надо было возвращаться к вокзалу, чтобы заработать что-то ещё. Извиваясь, как уж, чтобы избежать колючек ежевики, понял, что не пойдёт сегодня туда. Лучше поднимется за город, к черте леса, там немного отдохнёт, может, поспит, переждёт жару. Снова идти, двигаться. И отдаться воспоминаниям!

Вспоминалась весна в Карпатах.

Меньше, чем за девять лет, он сменил пять школ. Виктор сам потом прослужил почти тринадцать лет на одном месте, и недоумевал, почему отца перебрасывали туда-сюда так часто. Он учился в Хабаровском крае, в Северном Казахстане, на Алтае, под Новгородом, в Воронеже, где ему так и не было суждено закончить девятый класс. Каждый раз так трудно было привыкать к ребятам, так хотел подружиться с ними, не сразу это удавалось, был чужим, тосковал по прежнему классу, где оставил своих, а когда, наконец, и эти становились своими, надо было уезжать, расставаться. В Воронеже они жили почти четыре года, даже мама привыкла к Воронежу, нашла себе работу в ателье, и надеялась, остаться на прежнем месте, когда отец выйдет на пенсию. Но отец то ли недостаточно хлопотал, то ли хлопоты не возымели действия. И так за пять месяцев фронта, ранение и госпиталя, за двадцать семь лет безупречной службы, солдатской, прапорщицкой, офицерской ему и подполковника-то дали только в последний год, почти перед самым увольнением, сам даже думал так майором и закончит, а мать говорила, не был бы фронтовиком, и перед пенсией не дали бы. Вот и квартиру они получили на Западной Украине, у отца был выбор, но небольшой, не Воронеж, он остановился на месте, близком от того, где встретил свой последний бой и получил ранение.

Правда, многие из военного городка им даже завидовали.

Они же с мамой горевали, собираясь. Хоть бы четверть последнюю он доучился, бурчала мама себе под нос. У отца же всё было просто, спасибо надо сказать, что страна даёт квартиру. Своя трёхкомнатная квартира, улучшенной планировки, с двумя лоджиями, такого у них и впрямь никогда не было. Но Виктор ещё крепился, когда обнимался на вокзале с друзьями, а в купе уже плакал, так, что даже рассердил отца, глотал слёзы под его крик, ты мужик или нет.

В Воронеже только пробилась первая зелень, в Карпатах на некоторых деревьях и кустах уже были цветы. Вербу Виктор научился распознавать только через много-много лет, когда мать стала верующей, и верующих стало много вокруг, и они рвали ветки на Вербное воскресенье. А сережки орешника, который, как он позже узнал, здесь называли лэщиной, тогда в Карпатах увидал впервые.

Перед первым днём школы не спал. Две-три недели всегда были самыми тяжелыми, так не любил быть чужаком. Очень боялся струсить, ударить в грязь лицом, показать себя слабым, а пока не ощущал, что рядом – свои, всегда было ужасно трудно! Хорошо хоть в Воронеже почти четыре года ходил на самбо, у него был уже второй взрослый разряд. Это придавало уверенности, но недостаточно, пока понимаешь – ты всем здесь чужой. Накануне вечером они с мамой еще раз посмотрели путь в школу, он категорически запретил, чтобы его провожали, как маленького. К тому же в доме дел было невпроворот, мелкие вещи не были распакованы, а уже привезли контейнер, да квартира хотя и была шикарной, в сантехнике кое-что было недоделано.

Вышел утром заранее, родители торопили, шёл – летел, уже на подходе к школе допетрило – слишком рано. Не хотелось показаться занудой с первого появленья. За десять минут до начала уроков должен был подойти к новой классной. А что было делать лишние полчаса? Ещё никого не зная.

Витя притормозил. Даже если почти не переставлять ноги, время так протянуть было невозможно, угол школы был прямо перед ним. Потоптавшись, Витя нерешительно свернул в садик на заднем дворе, перед футбольным полем. Виктор мог поклясться, что помнит, как тогда безумно пахла просто молодая зеленая трава. Темнели стволы. Где-то наверно на краю садика и пушилась верба. Легкий ветерок повсюду качал сережки орешника. Виктор медленно шел по тропинке, и бурый оттенок земли казался ему странным.

Лавочка была под цвет стволов, сразу её не заметил. Школьное платье сливалось с лавчонкой и тёмной корой. Даже длинные белокурые волосы он умудрился не распознать сразу, почудилось будто куст весь усыпан сверкающе белыми сережками. Изогнутый стан девушки будто прорезался, вырисовался перед ним, может, из-за неожиданности так безумно поразил. Она сидела, подняв босые ноги на лавочку, длинные, уже загорелые – в начале весны! – икры лежали одна на другой, корпус был склонён на противоположную сторону, куда и свисали пышные волосы, за ними почти не было видно руки, на которую она опиралась.

В тот самый миг, когда девичья фигура внезапно выкристаллизовалась перед ним из стволов и бурой земли, Виктора обдало горячей волной.

Ему уже нравились девочки, это началось в Воронеже, с некоторыми подружился, за парой пытался ухаживать. Но никогда не смотрел на них так.

Он уже видел фотокарточки плохого качества, где разнузданные женщины демонстрировали свои прелести, воронежские одноклассники и старшие ребята из военного городка тайно обменивались ими. Амиран, с которым на физике сидел за одной партой, поделился своей гордостью – колодой темных игральных карт, приобретенной в поезде у глухонемого, на каждой карте развязно выставлялась обнажённая красотка. Тот же Амиран увлек скинуться с другими по пятьдесят копеек и пойти в подвал, где Наташка, которая уже пила, несмотря на то, что была всего на год старше их, спускала трусы и показывала. Там было темно, и они мешали другу рассмотреть. Из гаража Амирановых родителей, где двоюродные братья Амирана, приехавшие из Грузии, отделовали старшую Наташкину сестру уже по пятьдесят рублей с носа, Витя убежал, стало противно. От такого шевелилось меж ног, жар поднимался снизу, но было в этом нечто гадостное и гнусное, постыдное, как рукоблудие в туалете со страхом, что могут догадаться родители.

Чем-то похожее на то, что возникло сейчас, парящее, уносящее куда-то вверх чувство, только гораздо слабее, возникало всего несколько раз, когда видел незнакомых девушек, чуть старше, с хорошей фигурой, при этом они всегда двигались, и в их движениях была какая-то… лёгкость или, скорее свобода. Но сравнить это – как слабое дуновение со шквальным ветром.

Девушка сидела неподвижно, но так естественно, без малейшего напряжения. Новая жаркая волна накрыла его. С головы до ног. Витя слушал, как стучит его сердце и боялся пошевелиться. Не стало честного и принципиального мальчика Вити, остались лишь жар сердца, что безумно стучало, и широко раскрытые глаза, которые как змея скользили вверх по подрумяненным голеням и белокурым волосам.

Но что-то нарушило идиллию. За её головой возникали лёгкие, почти призрачные белые облачка, и Витя учуял слабый запах табака. Он ещё не свёл это в догадку – она курит – а девушка уже повернулась, мягким, почти незаметным движением, без натуги скрутив своё тело в пружину и ещё больше откинувшись назад, на руку, которая служила опорой, в другой была наполовину выкуренная сигарета. Она смотрела прямо на него. Витя опять оказался абсолютно не готов к этому.

Может, в этом было счастье, когда на него смотрели тёмно-голубые, почти синие, как море, глаза, смотрели с удивлением и любопытством. Может в этом был ужас, потому что, когда обернулась, – перестал быть пылающим жаром стучащего сердца и скользящим змеей взором, а снова делался мальчиком Витей, который хотел быть строгим, сильным и непоколебимым, но постоянно боялся, что что-то сделает не так и окажется слабаком, и в её глазах промелькнула насмешка. Может, всегда мечтал увидеть её лицо, открытое, чистое, как утренняя роса, слегка загоревшее, светло-бронзовое, сверкающее как солнце в обрамлении почти белых волос с льняной желтизной в завитках. Может, сразу же осознал – это дерзкое, непокорное, даже надменное лицо, до него тут же дошло – она курит, она сидит, подняв ноги, не заботясь о том, что так могут увидеть. Витя пообещал отцу, что не будет курить до армии, и естественно твёрдо держал своё слово, он рос по правилам, которым учил отец. А курящая женщина – это было нечто недопустимо плохое, она же была ещё школьница, к тому же ворот школьного платья был более, чем нескромно, расстёгнут и зазывал Витю впиться глазами ниже, где грудь беззастенчиво натягивала чёрную ткань. Даже комсомольский значок у неё висел слишком высоко, неподобающе криво, как будто был брошью.

Витя всю ночь думал, какие будут ребята, как они примут его, а к такому – совершенно не был готов. Совсем потерялся, и жар сменился холодом, его ударил озноб, страшно боялся, она увидит – у него свело челюсти и начинают подрагивать колени.

– Эй, ты кто? Я тебя раньше не видела. Ты в нашей школе учишься? Что уставился так, понравилась? Или ты покурить хочешь?

Она полностью повернулась к нему, изящно и легко раскрутив пружину тела, перебросив ноги в его сторону и уже не опираясь на руку, которая теперь расправляла волосы. Подол платья при этом задрался и обнажились колени, теперь повёрнутые к Вите. Бронза коленей была светлей, как и весь загар ног, она притягивала Витю к себе, была неприличней, чем спущенные трусы Наташки, была за пределами всяких правил. Витя не знал, действительно ли он хочет провалиться, исчезнуть или, правда, вот – самый лучший момент в его жизни.

– Ты что глухонемой? Или по-русски не понимаешь? Чы нэ розумийешш росийську мову?

Чудной выговор последней фразы заставил Витю непонимающе вздрогнуть, и белокурая прыснула со смеху. Жар подступил к коже лица, и Витя с неотвратимым стыдом понял, что краснеет. Он отвернулся и стал искать, куда убежать. Выбор был невелик, в школу или назад к дому. Девушка закатилась от нового приступа смеха. Она хлопнула себя по коленям. Витя не владел собой, когда украдкой смотрел назад. Она теперь наклонялась вперед, на другую руку, в которой держала, зажав меж тонких пальцев, сигарету, талия её дрожала, ноги заголились уже значительно выше колен.

Всё перемешалось, всё спуталось! Витя не знал, кто он, какой он, чего хочет. Может, схватить её выше коленей, сжать крепко, придавить своим телом. Целовать тёмно-бронзовую кожу, с исступлением, бесконечно, втягивая в себя? Прикоснуться лицом к светлой бронзе её лица, спрятаться в белоснежно-льняных волосах. Стоять на коленях у лавочки и прижимать её руки к губам. Ударить, выбить из рук сигарету, оттрепать за волосы, строго отчитать. Уйти медленно и гордо, чтобы она бежала вслед, умоляла вернуться, обещала никогда не быть дерзкой, неприличной, клялась бы даже умереть, если бы только он пожелал. Бежать, скрыться, спрятаться, уйти от трепета в коленях, который не унимал вновь пылающий в сердце жар. Отряхнуться, сбросить наваждение, спокойно уйти, вернуться к своей жизни, своим целям, дружбе с настоящими крепкими ребятами, спокойствию, силе, непоколебимости, честности, неприступности, верности Родине и своим. Перенестись к маме и расплакаться у нее на груди. Раскрыть глаза и проснуться в Воронеже, остаться там навсегда, по крайнее мере до армии. Витя абсолютно не знал, что делать дальше.

Но новое чувство было страшней, было, как пытка калёным железом. Витя почуял, кто-то ещё смотрит на её ноги. Нестерпимая боль!

Прежде, чем Виктор успел увидеть их, они заговорили. Речь была непонятной и чужой. Конечно, и до этого Виктор знал, что есть украинцы и украинский язык. В Воронеже часть ребят, приехавшая с Запада области, постоянно примешивала к речи украинские слова, между собой говорила больше по-украински, а одного парня совсем родом из Винницы дразнили хохлом, он многое выговаривал не правильно, по смешному, как хорошие и забавные ребята с Украины в фильмах, когда, тем не менее, всё было ясно, к тому же весело. Но у этих и выговор, и скорость речи, и сами слова были совершенно иными, неузнаваемыми, отчасти, похоже только что к нему обращалась белокурая, но их совершенно невозможно было понять.

Но Виктор увидел их и догадался, о чём говорят, пусть и не распознавая слов. Двое, явно уже не школьники, но, наверное, ещё не служили, высокие, широкоплечие, дородные, наевшие жирные щеки, оба одетые в футболки и спортивные штаны. Они проходили по краю садика, по бурой тропке, на которой кое-где лежали упавшие белесые сережки, и остановились, увидев белокурую и Виктора, точнее, пожалуй, только белокурую. Они называли её Галка, со странно шипящим ххх-г. Они стыдили. Смеялись над ней. Припечатывали грязные, смачные словца к бронзовой коже её ног.

Она ответила на том же языке, и вновь Виктор не смог узнать ни одного слова, но ясно понял смысл речи. Звонкая, бесшабашная дерзость, насмешка, презрение, вызов. Слова хлестали их по жирным щекам.

Они были поражены дерзостью. Опешили. Тот, у кого лицо было круглее, а щёки жирнее, порывался что-то сказать, но не нашёлся, в крайнем раздражении решительно направился к лавчонке, тут Витя окончательно убедился – его не замечают. Оставался в недоумении и растерянности, события развивались слишком неожиданно и стремительно. Тот, что был пожирнее в щеках, резко наклонился, схватил что-то из-под лавочки и, распрямился, будто хотел зашвырнуть подальше в сторону, но, быстро передумав, поднял на вытянутую руку. Это были её туфельки.

Белокурая потянулась за ними, он отвёл руку за себя. Непроизвольно она оказалась на лавочке на коленях, словно в просящей позе, платье опало вниз и скрыло бедра и даже часть икр.

– Витдай, повэрны, – повторила белокурая несколько раз. Её уязвили. Круглощёкий не решился ударить, но показал ей силу. Она могла просить, могла бы и ступить босой по холодной земле, но это было унизительно. Жирнощёкий вновь продолжил по-тарабарски непонятно насмехаться, а второй на задней части сцены скалился и гыкал на каждую победоносную реплику. В беспомощности она оглянулась вокруг. В синих, как море, глазах было почти отчаянье, Витя потом узнал, насколько она не любила сдаваться. В Вите и не думала искать поддержки.

Но даже проблеск отчаянья в её очах сработал как детонатор. Витя ощутил, что взрывается и пылает.

В его жизни и потом было не так много моментов, когда сомнения и оглядки на других ли, на собственные ли понятия честного, правильного и достойного, умирали, и он просто действовал, потому что не мог по-другому. Это были счастливые моменты. Не потому что не было страха, а потому, что не боялся страха, как такового. Не лишался трезвости и расчета, но сомнения не могли парализовать его. Ничто не сковывало порывов и движений. Может, только в такие моменты чувствовал себя свободным.

Он знал, жирнощёкий лишь удивится словам: «Отдай ей туфли», удивится больше тому, что Витя есть тут. Знал, надо действовать, используя неожиданность, и подсечка пошла в ход раньше, чем щекастый успел выговорить: «Звидкы ты взявся, москаалёнок», противник рухнул на четвереньки на последнем слоге. Не медля ни секунды, Витя коленом выключил его руку выше локтя, припечатав лицом в землю, естественно обладатель отменных лоснящихся щёк без сопротивления выпустил свою добычу. Витя прекрасно понимал, сколько времени ему и дружку понадобится, чтобы очухаться, и в нужный момент как бы нечаянно ослабил хватку. Круглощекий рванулся вверх пытаясь высвободить свою руку, и Витя, используя его плечо как рычаг, запустил его выше, прямо навстречу спешащей на выручку чуть менее жирнощёкой помощи. Столкнувшись, оба упали. Витя чувствовал – может повернуться к ним спиной, поднял и отдал белокурой туфельки. В голубизне глаз были изумление, восторг, восхищение и страх за него. «Что ты делаешь?! Беги отсюда скорей!!!» Но Витя и без того пылал изнутри.

Он повернулся резко навстречу проклятиям и угрозам, уже поднявшимся с земли. Щекастый притормозил. Сам рукой отодвинул в сторону приятеля. Теперь ситуация была для Вити гораздо хуже. Преимущество внезапности ушло, соперник был больше, значительно сильнее и крепче, тяжелее, был разъярён и настроен весьма серьёзно. Витя никогда не поверил бы сам, что будет так сосредоточен и собран, и даже страх будет работать в унисон с отчаянной решимостью. Двинулся навстречу и первым ударил в корпус. Украинец рассвирепел и вложил весь свой гнев в ответный удар. Эти захват и бросок так долго не давались Вите, и тренер заставлял отрабатывать их сотни раз. Он использовал всю мощь, силу, ярость и тяжесть противника, тот уже в воздухе превратился в безвольный куль и беспомощно шмякнулся о землю. Ударился головой, шеей, захваченным плечом, нога зацепила лавочку, Витя сразу ощутил – он готов. Позднее понял, ему повезло, что соперник был крепок и обладал бычьей шеей, иначе травма, полученная при падении, могла бы иметь крайне тяжелые последствия. Тогда лишь с готовностью повернулся ко второму. Но тот не спешил нападать.

Через секунду белокурая девушка была между ними. Она крикнула что-то по-украински второму обидчику, схватила Виктора за руки и потянула в сторону.

– Ты что делаешь?! Зачем? Я просила тебя?!!! Откуда ты взялся?!

Она была возмущена. И она была счастлива, Витя чувствовал. Он сам никак не ждал от себя такого. Он готов был дать ей вести себя куда угодно. Лишь на миг задержался, чтобы посмотреть, на ногах ли у неё туфли. Она возмутилась, даже замахнулась, что бы отвесить пощёчину, но передумала и потащила дальше к школе. Она не поняла, он просто удивлялся, когда успела надеть.

Словно по мановению волшебной палочки только что пустынный и заброшенный садик заполнился детьми, провожающими их родителями, учителями. Строгая и седая женщина, впоследствии Витя узнал – завуч – приблизилась к ним: «Галина, что здесь происходит?» – «Я сама не знаю, вот этот парень повздорил с Тарасом» – «С Тарасом?!!!» – такое изумление было в голосе. Седая обращалась к Вите, пришлось объяснять, кто он такой, Галина, не давала говорить много, постоянно вмешивалась. Вместо беседы с классным руководителем Витя начал с кабинета директора, где был недавно вместе с мамой. Галина сопровождала всюду. Директор, сухой, недовольный человек с красными прожилками на щеках, вместе с седой заучихой с трудом выгнали её. С сожалением Витя узнал, она учится не в его классе, а в десятом.

Директор и завуч долго и несколько обескуражено объясняли, как опасно связываться с Тарасом. Особенно не вникали, из-за чего возникла ссора, директор сказал ему, это очень плохое начало, предупредил, – Виктор сразу понял – для проформы! – в нашей школе драки недопустимы. Стало ясно, априори считают зачинщиком не его. Тарас не учился здесь, закончил соседнюю школу, позднее Витя узнал – украинскую, в новой Витиной школе украинский шёл факультативом, а в той на нём преподавали большую часть предметов. Но Тарас был личностью хорошо известной в городе.

Витя почувствовал противный страх. Стало доходить, что сделал. Это было так не похоже на него! С ним никогда такого не было. Напасть почти без слов, строго говоря, без такой уж веской причины, на двух парней старше и явно сильнее. Совершить такой опасный бросок человека головой в землю, Витя ужаснулся, мог бы изуродовать, если не убить. Зачем, почему? Если хотел заступиться, должен был, прежде всего, поговорить с ними. Отец бы сказал – не объяснил свою позицию, а сразу полез в драку. В глубине души, Витя, конечно, понимал, если бы не стремительность его действий, исход этой потасовки был бы скорей всего совсем иным, ему бы просто надавали по морде.

Витя, маленький Витя тогда, конечно, совсем не понимал, что полюбил Галину, что встретил женщину, которую будет любить всю жизнь, любовь к которой будет самым сильным его чувством, самым неподдающимся рассудку порывом, и будет казаться, то путеводной звездой, то безумием и роковой ошибкой.

В разные периоды, обращаясь к началу, к их первой встрече, Виктор то считал, что она пробудила скрытые в нём силу и решительность, то уверялся в том, что околдовала и неведомым образом заставила совершить то, что не мог и не должен был сделать.

Сегодня только вспоминал. Будто возвращаясь в то время заново. И воспоминание было ярче и живее, чем наполненный солнцем город, что оставлял позади, чем дачи, огороды вокруг водокачки, и склоны высохшей степной травы, мелькавшие по бокам, чем грунтовая дорога, уводящая вверх.

Он устал бороться с воспоминаниями, прятаться от того, что нельзя возвратить. Прятаться в свою скорлупу. Теперь скорлупа треснула и разлетелась на куски. Воспоминания ожили. Они победили. Виктор отдался им. Словно хотел погрузиться в них навсегда.

В тот день, занятия уже начались, когда завуч привела в класс. По тому, как почти все смотрели на него, по тому даже, как некоторые нарочно не смотрели, Виктор догадался – уже знают о драке с Тарасом. Чувствовал взгляды и во время урока. Как мальчишечьи, так и девичьи. Даже учительница словно побаивалась – от человека, в первое появление избившего главу местной шпаны, можно было ждать чего угодно. На перемене поздороваться за руку подошли почти все мальчишки класса, кое-кто и из десятого, одни говорили, какая Тарас сволочь, другие расспрашивали, где и как долго занимался самбо, третьи запугивали, что дружки Тараса так это не оставят. Удивительно, но всеобщие восхищение, зависть и даже страх, абсолютно не грели Витю. Впервые в жизни в новой школе не нужно было преодолевать барьер чужого, впервые с момента своего появленья, был популярен, его считали сильным и отчаянно смелым, но это было не совсем то, о чём раньше мечтал. К тому же он не видел Галины, что начинало всерьёз беспокоить, белокурые волосы мелькнули только перед самым звонком, показалось, старается нарочно не заметить и прошмыгнуть в свой класс.

В солнечный весенний карпатский день для Вити наступила бесконечная, беспросветная и холодная ночь. Откуда он знал, что за отношения могли быть у Тараса и Галины, может «милые бранятся – только тешатся», ведь она схватила за руки именно его, когда вклинил врага, теперь снова ненавистного, головой в землю, до этого не пыталась остановить Тараса. Какой дурак! Зачем полез! Страшное, тяжелое, непереносимое чувство, впервые возникшее, когда понял, что кто-то ещё смотрит на оголившиеся ноги белокурой девушки, овладело безраздельно. Жало, пронизывающее изнутри. Но ведь были же в её глазах восхищение им и страх за него? На следующей перемене стало несомненным, Галина намеренно избегает его. Виктор мог говорить себе, что ему безразлично, мог повторять себе, что он дурак, ничего не спасало от отчаянья, мрака и жала внутри. Старая, высохшая историчка несколько раз поднимала для ответа, он просто не мог включиться, жалко что-то бормотал, она с восторгом проходилась по его умственным способностям, с наслаждением повторяла, что неплохо бы тем, кто, где не появись, сразу работает кулаками, хоть немного иногда поработать головой. Класс смеялся, хотя Виктор ухватил – нудную историчку, на самом деле, никто не любит. Но как всеобщее восхищение не вызывало гордости, так и кошмарное – прежде даже в воображении! – превращение во всеобщее посмешище, было теперь безразлично.

Ну и что? Подумаешь! Повторял себе бессчетное количество раз. Витя был оглушен и раздавлен тем, что происходило с ним, но даже сквозь дурман и пелену оглушения пробивались мысли: несколько часов назад не ведал о её существовании, отчего же осознание того, что она избегает, не хочет видеть, нестерпимо, отчего одно только предположение, что Тарас ей дорог, жжет изнутри так, что не хочется больше жить. Витя не мог себе объяснить, это было непостижимо и абсолютно сильнее его, никак не получалось это в себе подавить. Непонятные и неведомые прежде чувства извели в конец. Почти ничего не понимал вокруг и ничего не хотел.

Поэтому, когда на большой перемене схватили за руку и быстро куда-то повлекли, – не сопротивлялся. Даже не сразу просёк, это – Галина. Когда сорвало дурман, сердце задрожало, Галина куда-то ведёт за руку – его! Стало страшно. Не смог бы для себя четко сформулировать, но ощутил почти физически – она имеет жуткую власть над ним. Большую, чем отец, большую, чем принципы и правила. Если захочет, сможет раскатать, как пластилин, а потом слепить заново уже другим, таким, каким ей вздумается. Это было ужасно. Но рука её была мягкой и нежной. Тело, гибкое, движущееся рядом с ним стремительно и грациозно, манило и опьяняло. Когда вытащила из здания школы, волосы её взметнулись и коснулись его лица. И страх ушёл, Витя готов был стать даже мягким пластилином в её руках. Лишь бы была с ним, а не пыталась спрятаться.

Целью не был садик, как вначале предположил, вскоре, за их спинами, садик наполнился голосами других, высыпавших на перемене наружу. Они вдвоём шли быстро, и вскоре оказались далеко от школы, насколько Витя смог понять, в стороне от дома, в котором была его новая квартира. Город был непривычно для Вити ухоженным и чистым. Галина привела на лавочку в малолюдном сквере, в отдалении было несколько мам с колясками и бабушек с маленькими детьми.

Вырвала свою руку из его ладони, едва только, подчинившись её движению, сел рядом. Синие, как море, глаза смотрели в упор, была так близко, что почти касался её коленом.

– Зачем ты это сделал? У тебя что, не все дома?

Скамейка покачнулась, маленький карпатский городок едва не опрокинулся вверх дном. Они привела сюда, чтобы сказать это! Она ненавидит его!

Витя и раньше знал, что его лицо часто открытая книга для других. Она поняла, что твориться с ним. Она его пожалела.

– Ну ты что? Я… я тебе, конечно, благодарна,… – коснулась кисти, накрыв своей, сердце вновь забилось и понесло жар, – только не нужно было заваривать эту кашу. Ты понял? Я сама бы разобралась. Больше никогда так не делай. Понял? – Сняла свою руку, сердце продолжало стучать, но где-то в груди резануло, может просто не хочет, чтобы вмешивался в её отношения с Тарасом, и Витя не решился снова взять её за руку, хотя очень хотелось. – Ты что, и правда никого не боишься? Ты понимаешь, кто такой Тарас? Ты ничего здесь не знаешь, а сразу связываешься, не понимаешь с кем. Ты самбо или дзюдо занимаешься, да? Какой-нибудь там чемпион?… Чего ты молчишь-то, я уже знаю, ты разговаривать умеешь. Чего молчишь?

Наступила пауза. Она ждала ответа. Витя растерялся, не представлял, что сказать.

– Чего молчишь, я говорю! – она явно начинала раздражаться.

– Не знаю, – только и смог выдохнуть Витя.

– Чиии-во? – и рассмеялась, звонко, заливисто. Казалось бы, Витя должен был чувствовать отчаяние и стыд. Но было хорошо, оттого, что она рядом, готов был вынести и то, что смеётся над ним.

– Ты Тараса не побоялся, а меня боишься? – навеселившись вдоволь, вновь требовательно ждала ответа.

– Тарас не такой красивый… – Витя еле выдавил изнутри первое, что в голову взбрело. Последующие несколько дней, вспоминая, грязно ругал и поносил себя за такой ответ, глупый.

А она, конечно, снова залилась.

Тонкие ямочки прорисовывались на лице, когда смеялась, голубые глаза, казалось, светлели, и сверкали искрами, так, бывает, блещут солнечные лучи на поверхности воды, когда её едва касается ветер и поднимает лёгкую рябь.

– Тебя как зовут-то? Виктор? – Витя кивнул. – Меня – Галина.

– Я знаю, – сказал Витя.

– Ого! И что ещё тебе успели про меня наболтать?

– Ничего… я бы ничего про тебя и не стал слушать. А если б кто стал бы болтать, сделал бы с ним то же, что с вашим хвалёным Тарасом.

– Да? Правда? – в синих глазах засияло и восхищение им, и такая теплота, какая бывала только в маминых. Виктор понял – готов что угодно отдать за эту теплоту.

Но затем она стала расспрашивать. В первую очередь про самбо. Как и вся школа в тот момент, она думала, что Витя суперспортсмен, увешанный наградами и титулами. Вите, естественно, нравилось, что так думала. Но на самом деле у него был хороший тренер, сильная группа, в которой не был ни в числе первых, ни в числе последних. Как, впрочем, всегда было в дальнейшем в жизни Виктора, в школе, на срочной, в учебке, в училище, на службе. И не хотел врать, и хотел представить себя в лучшем свете, и не мог найти правильных выражений. Как потом Витя терзал себя за корявые рассказы, думалось только от того, что он то сказал не так, это не эдак, из-за не так и не там сказанных слов, всё стало рушиться. Теплота в её глазах стала гаснуть. В них появилось разочарование.

Но через многие годы разочарование, а позднее даже раздражение и отвращение, сменяли в её глазах теплоту, благодарность, какой-то интерес. Виктор не раз дрался за неё. Виктора на раз избивали из-за неё. Через пару недель после знакомства оказался в больнице с сотрясением мозга – Тарас с дружками отмутузили. Виктор всегда и во всём помогал ей, если согласна была принять помощь. Мало что делал в своей квартире, на него ворчал отец, но каким только работам не научился в её доме и саду. Если она уезжала или возвращалась, он тащил её чемодан. Если ей нужна была пластинка или книга, он ездил за ней во Львов. Если ей надо было распустить вязанье, он мог на часы превратить свои руки в держатели нитей. Он всегда готов был быть рядом, если ей было одиноко и больно, а таких моментов бывало немало в жизни Галины. Он ей всё прощал, как бы не говорил себе, что теперь – кончено, такого – не простит.

Её восхищали его мужество и стойкость. Которые она же и пробуждала. Его безграничное терпение. Со временем она стала старательно избегать тех ситуаций, которые могли побудить Виктора драться из-за неё. Она каждый день приезжала к Виктору в больницу, когда избили в первый раз. Всегда тяжело переживала свою вину, когда такое случалось потом. Она заставила своего дядю, Тадеуша, вмешаться и помирить их с Тарасом. Все люди, прежде всего мужчины, обманывали и предавали её, только не Виктор. Она, и правда, ценила его преданность. Все люди, прежде всего мужчины, никогда не прощали ей дерзости и насмешек, мстили за них порой через годы. Он потрясал её тем, что прощал.

Он не раз зажигал заново теплоту и благодарность в её глазах.

И всякий раз они угасали, когда он говорил, она слушала. Чувствуя это, позднее, бессознательно стал говорить в её присутствии очень мало, чаще слушать.

Конечно, речь её всегда была более беглой, живой, свободной, легкой. Он никогда не смог бы так ярко рассказать, красочно передавая подробности, разыгрывая сценки. У неё всегда находились нужные слова, которых порой так не хватало Виктору. Он поражался её умению кратко сформулировать то, что ему никак не давалось передать долгим, мучительным и подробным описанием. Она так же бегло говорила по-украински, никогда не смешивала между собой два языка, с презрением относилась к тем, кто изъяснялся на суржике, уверяла Виктора, что наречие карпатских русин, на котором говорили её предки по отцу, это отдельный язык, и она может изъясняться на нём, не смешивая с украинским. Он с трудом научился понимать, даже не пробовал заговаривать на украинском, уехав из Карпат, напрочь его забыл. Она же переживала, что её польский беден, а польский по матери должен был быть для неё родным языком, старалась больше читать, слушать польские пластинки. Читала и по-немецки, уже последние годы их брака стала репетиторствовать, учить немецкому, у неё появилось много учеников разного возраста, несмотря на отсутствие специального, да и вообще законченного образования.

Но даже больше, чем то, как он говорил, её раздражало, что говорил.

Виктора ранило и жгло воспоминание, как впервые поделился с ней самым важным, сокровенным. Только что вышел из больницы, в палате они держались за руки, уходя, Галина гладила по голове. Легко согласилась встречаться вне школы, и часто позволяла взять себя за руку, даже положить руку себе на плечо, когда никто не мог видеть. И он решился поведать о главной своей мечте – стать офицером, всю жизнь честно служить Родине, как отец, только в авиации, ведь ничего важнее и почётней, чем защищать свою страну и не могло быть, надо было только тщательно готовить себя быть достойным цели. Витя ещё ни с кем, кроме как с родителями, не обмолвился об этом и словом. Глаза Галины затянулись разочарованием, она стала зевать, вскоре сказала, ей надо домой, просила не провожать. Это была первой из тех саднящих ран, которые нанесла Галина. Которые, несмотря ни на что, прощал и прощал.

Его чаянья и стремления, идеалы и принципы, которые были так важны для него, и Галина, это было нечто несовместимое, противоположное. Об этом говорили отец и мать, хотя не знали и половины того, что позволяла себе Галина, что смела думать и даже высказывать публично. Сам столько раз убеждался, столько времени разумно и последовательно доказывал себе это. Но в его голове, вопреки всякой логике, любовь к Галине и верность идеалам постоянно легко совмещались и едва не казались чем-то единым.

Конечно, шокировало, если непочтительно высказывалась о Ленине и даже имела дерзость иронизировать над лысиной вождя пролетариата, смеялась над комсомольскими собраниями. Ужасало, когда с полной уверенностью, что так и было, рассказывала, как здесь в тридцать девятом году встречали советских солдат с цветами, а потом за спинами советских солдат шло нарастающее нашествие НКВД, аресты и депортации, а уже в сорок первом, при наступлении немцев – массовые расстрелы. В Карпатах Виктор в принципе впервые узнал, оказывается, есть люди не любящие Родину так, как полагалось любить, скрывающие глухое недовольство, но в основном это были те, кто говорил по-украински, не доверял Виктору, не поднимал в беседах с ним таких тем. Из уст Галины Виктор слышал такое, что не мог поверить – это может звучать, не вызывая землетрясения.