Читать книгу Шизофрения. Том 2 - Исаак Ландауэр - Страница 4

Итак, чуть не околев на морозе, лидеру группы удалось с риском для жизни удостовериться в надёжности ближайшего соратника, попутно всполошив-таки в стагнирующем сознании жажду новой деятельности. Оставался нерешённым вопрос относительно пробной миссии, но пробудившийся мозг быстро отыскал подходящий вариант: Сергею без привлечения внимания обеспечить информационную и материальную подготовку, после чего Алексею достать до сих пор скрывавшегося от возмездия рязанца. Хорошая проверка функционирования механизма, да и в случае раскрытия можно было представить всё как личную месть, что с их финансовыми возможностями означало де-факто необременительность, а то и вовсе условность наказания. Внешне логика здесь также присутствовала: подчистить концы, чтобы хвост прошлых кровавых подвигов не мог вывести кого-либо непосредственно на группу.

Вроде бы всё складывалось как нужно, но появившееся снова подобие вдохновения на этот раз смотрело на такого рода предприятие весьма критическим взглядом: случай с Сергеем более чем красочно показал, что все и без лишних экспериментов дошли уже до требуемой кондиции, так стоило ли тогда вообще ввязываться в сомнительную пробную авантюру, если скромные, но всё же достаточные ресурсы организации позволяли перейти непосредственно к деятельности. В том, что касается так называемой pr-части он всё больше склонялся к предложению Ивана отказаться от активной информационной поддержки, по крайней мере, на период нескольких первых акций: окончательную точку в прениях с самим собой поставил тот факт, что имевшихся в распоряжении денег на эти цели явно недоставало. Что, однако, не исключало потребности быть готовыми заявить о себе, если это потребуется и представится такая возможность, а следовательно, прежде всего требовалось озадачить работой штатного идеолога, который только рад будет поводу лишний раз проявить свои незаурядные способности.

Классическое утро понедельника застало последнего за разгребанием очередного аврала, который с пометкой top priority был спущен ему сверху по e-mail аж в субботу, что свидетельствовало об исключительной вовлечённости в процесс руководства, которое не поленилось на выходных, быть может, специально для этого проверить на laptop почту. Не исключался, однако, и вариант, что трудоголик босс просто забыл вовремя закрыть программу, и, решив, как обычно, воспользоваться халявным, то есть корпоративным, беспроводным Интернетом, наткнулся на раздражающее сообщение, и, не удержавшись от соблазна, переслал его ретивому исполнителю, тут же следуя известному принципу: с глаз долой, из сердца вон.

Некоторое неудобство заключалось в том, что у готового броситься хоть на амбразуру сотрудника таких наивысших приоритетов давно перевалило за десяток, что в сочетании со многими asap, очевидно, затрудняло выбор наиглавнейшей из главных задач: это тебе не дурака валять, лёжа на дуле немецкого пулемета. Но там, где бессильно улыбаясь, пасует европейская ленивая дисциплинированность, хотя бы и найти при случае другую работу ей намного сложнее, чем в извечно голодной до кадров Москве, вступает в действие неистребимая русская находчивость, которая в лучших своих проявлениях имеет свойство расцветать соразмерно степени невыполнимости возложенных задач. Пункт первый, к несчастью, слишком неочевидный большинству новичков корпоративной семьи, подпадающих под ложное обаяние внешней организованности западной компании: в любой точке земного шара, независимо от степени демократизации, развития социальных институтов, идеологии, вероисповедания, мировоззрения и так далее до бесконечности, форма всегда превалирует над содержанием. На практике это означает, что любая папка должна быть объёмной, таблица многоуровневой и непонятной, а процедура основательной; проект только тогда имеет будущее, если в распечатанном виде им легко причинить серьёзные телесные повреждения, а лучше и вовсе убить наповал оппонента; начальство будет довольно результатом лишь той работы, на которую потрачено уйма сил, нервов и времени. Сметливому уму здесь нетрудно отыскать порядочное место для маневра, и это во многом определяет дальнейшие карьерные успехи или провалы решившего посвятить себя служению капиталу индивидуума.

Пункт второй: «Если б мишки были пчёлами» читал, подобно мантре, Винни-Пух, впрочем, не надеясь особенно на результат, но его облечённые властью принятия решений, более развитые собратья по животному миру на то и занимают положенное место на верхушке пищевой цепи, чтобы одним please follow up перековывать какие угодно мечи на орала, затем обратно, и так хоть по десяти раз, была бы только душа спокойна. Неуверенное «если» решительным указанием превращается в «чтобы», и раз заносчивые медведи не стремятся жить в ульях и жужжа собирать гекалитрами мёд, требуется хотя бы сделать вид, что всё возможное и невозможное для достижения поставленной цели было успешно проделано. Смысл в том, чтобы каждое отдельное действие в цепи было логично, своевременно и чётко выполнено, на нужном этапе approv-лено у кого следует, и тогда даже последняя ахинея, разделённая умелым исполнителем на осмысленные кластеры, превратится в трудную, challenging задачу, выполнить которую помешали исключительно объективные обстоятельства на грани непреодолимой силы.

Третье и, может быть, главное, поскольку лучше остального помогает понять и освоиться в новом, опасно незнакомо мире: всем без исключения сотрудникам компании от первого лица и до последнего клерка глубочайшим образом наплевать на результат как таковой, поскольку по-настоящему важно только perception. Если клиент, руководитель, аудитор, проверяющий, акционер доволен произведённым на него впечатлением, то реальность уже никого не волнует. И наоборот: если поощрительная улыбка отсутствует, то объективные показатели успешной деятельности аргументом не являются. Факт очевидный сам по себе, но ловушка в том и состоит, что в большинстве случаев понятия эффективности и продвижения по карьерной лестнице ничего общего друг с другом не имеют, потому что, если особенно ретивый недалёкий новичок, решивший выслужиться перед начальством, полезет взаправду разгребать какой-нибудь очередной бардак, то ничего, кроме головной боли родному шефу не создаст, а значит и дивиденды этого труда будут исключительно отрицательными. «Казаться, а не быть», – императив поведения члена современного общества, и он в полной мере нашёл своё отражение в содержимом рабочих кабинетов. Информация, бесплотный выдуманный ресурс составляет основу двух третей мировой экономики, и весьма самонадеянно пытаться перекроить успешно зарекомендовавшую себя систему под нужды здравого смысла. Иван, впрочем, несмотря на пытливый ум, не успел ещё вникнуть во все тонкости корпоративного мироустройства, а потому, извинившись, воздержался от утреннего кофе, дав слово непременно найти десять минут для дела в течение дня.

У хорошего руководителя всегда должна быть одна главная проблема: чем занять кучу свободного времени, пока часы не отчеканят долгожданные шесть вечера. Любое отклонение от данной нормы говорит не в пользу умения грамотно организовать рабочий процесс, корректно делегировать задачи, подбирать нужный персонал и прочее, но именно сегодня Михаилу суждено было, нарушив это золотое правило, прийти в необыкновенное движение. Причиной сделалась неожиданная новость о переводе нового финансового контролёра. Предыдущий, милейший и, как водится, необыкновенно подлый француз нёс свою вахту более чем исправно, за что и был раньше срока отправлен с повышением на родину, что говорило о его незаурядных способностях по части того, чтобы умилостивить сильных мира сего. Надо сказать, что помимо этого столь неожиданно открывшегося таланта у него также было прямо-таки врожденное чутьё, как следует обращаться с подчинёнными всех мастей и, что даже более важно, каким образом бороться с вездесущим административным ресурсом. В этой связи характерен был один случай, когда его слегка достал обслуживающий банк, к слову, как водится, крупнейший мировой бренд. Отечественная действительность магически быстро превращает любую корпоративную структуру в забюрократизированный неповоротливый механизм, годный лишь на то, чтобы проедать миллиардные бюджеты, банковская же сфера, отягощённая помимо прочего многочисленными регламентами ЦБ, и вовсе представляет из себя оазис возведённого в принцип идиотизма. Вы можете быть крупнейшим региональным клиентом фискального учреждения с громким именем, но если в отделении, куда приписан Ваш бизнес, на приёме объявился неожиданно дотошный властолюбивый новичок, которому показалось, что его высочайшей персоне выказывается недостаточно уважения, достоверность подписи на ваших платёжках может подвергаться сомнению регулярно, целенаправленно и бесконечно, независимо от того, сколько раз привлекался к решению проблемы хоть сам country manager. Административный восторг, описанный ещё гением Достоевского, поддержанный всеохватным пофигизмом руководителей всех уровней и мастей, находит своё проявление в областях, казалось бы, по умолчанию избавленных от этой заразы, не исключая и самый что ни на есть клиентский сервис.

Быстро устав по десяти раз на дню безуспешно копировать собственный росчерк, находчивый Оливье, даром, что названный в честь салата, пригласил в офис нотариуса и оформил новую карточку подписей, на которой в установленном квадрате значились одна лишь прямая линия и точка под ней. После этого до той поры редкие платёжные поручения на бумаге дополнились львиной долей оных из банк-клиента, и начинающему капитану банковской сферы хлынул мощный поток документов на суммы, многократно превышавшие возможности его убогого воображения, благо лимит ответственности финдира многомиллиардного российского офиса был где-то в районе двухсот миллионов долларов за единовременный платёж. Тогда засуетились перетрусившие банкиры, хорошо понимавшие, что подделать оттиск печати и новый автограф не составит труда и ребёнку, заголосили извинительно, принялись щедро сыпать на голову горсти пепла, а позже для верности и праха спешно уволенного недоумка, но находчивый галл послал их всех в известном направлении, сославшись на визу нотариуса и законное право расписываться, как пожелает, вломив им между глаз теми самыми административными граблями, которые они столь услужливо с тех пор убирали при одном его приближении. Всё было проделано тихо и незаметно, без скандалов, апелляций к штаб-квартирам, потрясаний договорами и прочей, обычной в таких случаях шумихой: так Ришелье спокойно и методично перекраивал многовековую феодальную структуру раздробленного королевства, и не успели чванливые графы с баронами толком понять, что произошло, как Луи Четырнадцатый спокойно возвестил: «Государство – это я», навсегда похоронив их былую независимость. В результате салатного тёзку боялись и уважали – весьма редкое в отечественном коллективе сочетание.

На смену ему пришёл некто из-за океана, о котором, как выяснилось, никто до тех пор ничего ровным счётом не слышал, но опытному подчинённому достаточно иногда знать национальность, чтобы с высокой долей вероятности представить возможные последствия. У страха, конечно, глаза велики, но, узнав в протокольном отделе, что едет к ним не кто иной как чистокровный норвежец, судя по фото в паспорте – классический двухметровый массивный блондин, Михаил откровенно приуныл. Такой вот викинг – это, как правило, прусская дотошность и основательность без каких-либо признаков немецкой логики и здравого смысла, но не в силу этнической ущербности, а по той простой и очевидной причине, что неполным пяти миллионам гражданам, купающимся в шельфовой нефти страны, с громадным рынком сбыта под боком в принципе не требуется думать или тем паче работать, чтобы процветать: как в масштабах государства, так и по отдельности. Среди скандинавов они, что чукчи в русских анекдотах, но с тех пор как многие поколения доисторических мамонтов решили избрать себе кладбищем дно Северного моря, ситуация изменилась кардинально. Как-то заспорив, кто из них является истиной столицей Скандинавии, шведы схлестнулись с остальными, и как мастера хоккея, производители самых безопасных машин, нобелевские хозяева и вообще самые красивые девушки Европы – порешили утвердить это звание за собой. Финны то ли не полезли в глупый спор, то ли спьяну и не поняли о чём речь, но как-то стушевались. Датчане, надо признаться, сдаваться не хотели, но кроме Андерсена, русалочки да Христиании ничего совершенно придумать не смогли, но зато уж на том встали насмерть. И вот пестрят форумы перечислением многочисленных достоинств, спор не утихает, но лишь больше разгорается, и все как-то в пылу битвы забывают про норвегов. У тех и правда, кроме фьoрдов да коров, живописно пасущихся на склонах гор, за что хозяева животных получают, кстати, пару тысяч евро в год за каждую особь, лишь девственная пустота – что в пейзажах, что в головах, но вчерашние герои анекдотов, совершенно этим не смущаясь, заявляют: чихать мы хотели на всякую там богатую культуру, зато на нефтяные деньги купим на фиг всю вашу вшивую Данию, закатаем её асфальтом, сделаем автобан и по нему станем возить миллионами немецких туристов мимо Швеции любоваться красотами нашей природы. Аргумент оказался грубым, как поросший рыжим мхом кулак оленевода-великана, но уж и в основательности подобного довода сомневаться не приходилось. В результате соревнование прекратилось, а к северным соседям принято с тех пор относиться с уважением: на всякий случай, неровен час, и правда – скупят всё вокруг чертовы шейхи и нагонят повсюду бурёнок, так лучше уж не будить спящего зверя.

Лично для Михаила перспектива вырисовывалась не из приятных, но отчасти радовало то, что ему, как мелкой сошке, вряд ли придётся слишком часто пересекаться по долгу службы с новым верховным финансистом, так что следовало лишь не портить настроение излишне жизнерадостному шефу, а в остальном надеяться на лучшее. И в любом случае ожидалось привычное во время смены власти закручивание гаек, брожение всего и вся, попытки особо предприимчивых сыграть на предпочтениях или антипатиях благословленного на царство, и прочие неприятности бытового характера, успешно отравляющие жизнь не одному уже поколению конторских служащих. Страха за потерю должности он не испытывал, поскольку накопленная режимом экономии кубышка – много ли надо скромному алкоголику, позволяла ему в случае неудачи как минимум полгода, не спеша, заниматься поиском новой работы, а то и вовсе перейти в группу на полную ставку, тем успешнее продвигая её к цели.

Последнее воспоминание вывело его из задумчивости, и он поспешил на встречу с прямым менеджером, несчастным британцем, который со дня на день ждал окончания процедуры перевода и, ясное дело, знать не хотел ни о каких норманнах, свалившихся на его бедную голову. Шеф, как-никак потомственный лондонец, недолюбливал всех, проживающих севернее Карлайла, а потому и к новому назначению отнёсся без энтузиазма. Распорядившись вынюхать в отделе персонала, как скоро провидению угодно будет явить смиренным труженикам нового пастыря, он отправил новоявленного разведчика восвояси, попросив для проформы лишний раз удостовериться, что всё в порядке во вверенном ему судьбой подразделении. Решив, кстати, воспользовавшись случаем, проверить, насколько порядочным на деле окажется недавно обратившийся за помощью мсье Ронуальд, Михаил, набрав номер, испросил позволения занять две-три минуты времени могущественного hr-щика по одному весьма значительному для его покорного слуги делу. Последний, видимо, обрадовавшись возможности не откладывать в долгий парижский ящик благодарность за мелкую услугу и будучи явно не отягощен какой-либо деятельностью, весьма радушно принял в меру подобострастно улыбавшегося просителя.

Chere directeur не был знаком с норманнской теорией, а потому явно недооценивал возможные губительные последствия скандинавской начальственной экспансии на просторы матушки Руси. Он вообще, как всякий уважающий себя француз, не интересовался историей других народов и плевать хотел на всё, что происходит за пределами административной границы горячо любимой родины, но будущего финансиста знал очень даже неплохо. Очередная необъяснимая галльская хитрость: никогда не высовывать носа дальше сугубо национального кружка и при этом всегда быть лучше всех осведомлённым обо всём сколько-нибудь важном. Полученная информация не больно-таки утешала: новоприбывший слыл за человека принципиального, решительного, готового на всякий конфликт, если что-либо, как правило, лишь на просторах его не всегда здорового воображения, посягает на интересы, – здесь Михаил уже собрался понимающе кивнуть, – компании, которой отдал двадцать с лишним лет жизни. То был первый и последний работодатель идейного варяга, раз и навсегда, по-видимому, решившего поклоняться одному единственному богу и за все годы, весьма возможно, ни разу не нарушившего ни единого пункта внушительной по объёму корпоративной политики, посему оную священную книгу настоятельно рекомендовано было перечитать на досуге всем без исключения осчастливленным подчинённым.

– Удивительный человек и удивительная карьера, – отчего-то по-французски закончил мсье Ронуальд, отвечая на немой, повисший в воздухе вопрос, как с такой прямолинейностью можно умудриться чего-то в принципе добиться в жизни, а уж тем более на работе.

– Как Вы думаете, предстоят ли какие-нибудь кадровые перестановки? – задал последний, но не по важности вопрос Михаил.

– Непременно, однако при должном умении и старании, – далее последовало едва заметное многоточие. – Наш общий друг не больно-таки сходится с людьми и потому вынужден подбирать себе команду близких по духу сотрудников на месте, а это открывает способным молодым людям ряд возможностей, – завершающее напутствие, к счастью, было произнесено на привычном английском, иначе смысл рисковал ускользнуть от слушателя.

Поблагодарив старшего товарища на его родном языке и тем вызвав на лице улыбку одобрения, озадаченный разведчик продолжил выяснять личность завоевателя. «Скажи мне, кто твоя жена, и я скажу, кто ты», – гласила только что выдуманная Михаилом истина, и, вооружившись ею, он отправился в отдел выяснять подробности семейной жизни объекта.

На пути, впрочем, оказалось ставшее уже привычным препятствие в виде супервайзера, заведовавшего всеми передислокациями в и из московского офиса, relocation, хорошо известное экспатам слово, но несчастный Николай, менее полугода как назначенный на столь блестящую для него позицию, до сих пор, говорят, не мог справиться с переводом на русский язык названия собственной должности, в результате чего, по слухам, заказал два комплекта визиток с двумя, соответственно, вариантами: «Руководитель отдела релокации» и «Супервайзер подразделения перевода». Обе версии с головой выдавали отчаянное скудоумие носителя высокого звания, помимо того, что вносили некоторый сумбур, поскольку, так и не склонившись окончательно ни к одной их них, тот принял истинно соломоново решение: перетасовав их подобно картам в колоде, раздавал кому какую придётся, видимо, рассчитывая, что коллективный разум подскажет ему, как было бы почётнее называться молодому успешному руководителю.

В последнем Николай не сомневался ни на йоту, благо судьба подбросила ему не самый трудоёмкий участок работы, и, купаясь в грубой лести многочисленных полуголодных подрядчиков, он с каждым днём убеждался в исключительности собственной роли в компании. Отчасти этому способствовало то объективное обстоятельство, что, будь ты хоть трижды руководитель целого регионального представительства с тысячами сотрудников, рано или поздно тебе захочется взять с собой в рабочую поездку какую-нибудь не слишком взрослую местную даму с девственно чистым загранпаспортом, и тогда, к примеру, столь необходимый шенген ей светит лишь по приглашению соответствующего европейского, да в сопровождении letter of employment отечественного офиса, а вот здесь-то услужливый неболтливый Колян к вашим услугам. Запросит у иностранных коллег необходимое, подпишет у российских, что требуется и, подобострастно выгнув спину, положит без лишних слов обновлённый проездной документ на стол, удалившись молчаливо. Он и так-то в глубочайшем образе, а тут с ним ещё лично за руку здоровается первое лицо: как тут не потерять голову вчерашнему студенту.

К несчастью, лишь этот божок протокола имел возможность проникнуть в сокрытые от посторонних глаз семейные тайны, а потому требовалось навестить его лично. Особенных препятствий здесь не ожидалось, поскольку у каждого, имеющего подрядчиков, хоть иногда, но появляется необходимость или оплатить счёт побыстрее, или не слишком вдаваться в детали, а значит и отказать в небольшом содействии Михаилу не было причин, но фигура именно этого коллеги раздражала его особенно. Каждого гостя тот любил усадить напротив себя в тесном кабинете, многозначительно прикрыв дверь, вникнуть в обстоятельства, долго и нудно описывать подвиг, который он сейчас для Вас совершит, и лишь наигравшись вдоволь в начальника, отпускал с богом. Всё это время страждущий, если, конечно, ему не посчастливилось оказаться хотя бы на ступень выше по служебной лестнице, вынужден был давиться запахом одеколона, щедро вылитого на явно отечественного покроя пиджак, наблюдая перед собой рыхлое в пятнах раздражения от тупой бритвы лицо с рядом кривых, почти не знавших щётки зубов. Картина, способная испортить настроение на весь оставшийся день, и поднимавшийся по лестнице Михаил настраивал себя на как можно более отрешённо-философский лад, когда прямо в коридоре столкнулся с погруженным в служебное рвение Николаем. Что-то там не срослось в административных недрах, потому что, выслушав почти на ходу его короткую просьбу, он коротко ответил: «Хорошо, подойди к Тане, она всё распечатает» и стремительно умчался вниз по лестнице, впервые, может быть, проигнорировав очевидные удобства неторопливого лифта.

Привитая двумя годами работы административная смекалка, однако, не подвела его и здесь, поскольку происхождение распечатанной копии установить в отличие от присланной по e-mail гораздо сложнее. Кто знает, быть может, имел место тот редкий случай, когда должность и человек были предназначены друг другу самой судьбой. Любуясь декольте исполнительной сотрудницы, пока та отправляла на принтер желанный документ, он в очередной раз подумал, как часто имя женщины отражает её сущность. К примеру, Татьяна со времён Пушкина, как правило, серьёзная, лишь в самой ранней юности ветреная барышня, не слишком, впрочем, удачливая в любви, но зато и последовательно несгибаемая, ради достижения гармонии семейного счастья не брезгующая подчас и некоторой жертвенностью, если объект таковой представляется ей достойным. Даже и вступив в угоду обстоятельствам в брак по расчёту, она, подобно одноимённой героине поэта, станет верной женой и ласковой подругой, но та единственная, а она не разменивается на несколько сильных увлечений, любовь не покинет это сердце до самого, может, быть конца. Её стихия – страдание. Лишения и жестокие компромиссы раскрывают одухотворённость этой натуры, в тихом же недолгом счастье с любимым она обыденна до пошлости, что закономерно и делает радость взаимной привязанности непродолжительной: порывистая, жадно манящая её страсть отчего-то неизменно засыпает рядом с мужчиной, которого определила она в спутники жизни, и та, что ещё вчера поражала контрастом решительной смелости и нежной женственности, вдруг превращается в унылую податливую куклу, чуть лениво поглядывающую вперёд на расстилающуюся перед ней прямую нехитрую дорогу.

– Ещё что-нибудь нужно? – стянутая в приятную ложбинку грудь вдруг оказалась почти у самых глаз, и, превозмогая здоровое мужское желание честно и прямо, несмотря на обстоятельства, ответить на двусмысленный вопрос, Михаил отрицательно покачал головой, вздохнул, заставив девушку невольно усмехнуться такой хотя и молчаливой, но всё же откровенности, и, развернувшись, отправился докладывать представителю Её Величества о проделанной нелёгкой работе. С фотографии в паспорте на него взирала некогда красивая истая нормандка, родившаяся в таинственном месте под названием Ternopol, и хотя это открытие и не добавило сколько-нибудь радости, головоломка, по крайней, мере разрешилась. Мудрая супруга не оставила и следа от девичьей фамилии, так что редкий европеец смог бы теперь связать имя Olessya с какой-нибудь Маслюк или Дыбенко, и лишь предательски неистребимый след родного города выдавал, откуда на её милой головке взялись по-скандинавски светлые, благо копия оказалась цветная, длинные волосы.

Провинциальное честолюбие, как правило, не знает границ, тем более когда её обладательнице ради достижения непременно высокого положения в обществе нужно лишь регулярно капать на мозг несчастному супругу, имевшему однажды неосторожность, прельстившись южнославянской красотой, связать себя с нею навеки. Отсчитывая часы по ежедневным мыльным операм, так приятно укорять мужа в отсутствии целеустремленности, эгоистичности по отношению к взрослеющим детям и лично горячо любимой жене, вынужденной довольствоваться семейным автомобилем вместо более подходящего её неземной красоте персонального седана. Потомок викингов, одумавшись, кто знает, может давно и утопил бы благоверную в каком-нибудь живописном озере, но целых три плода нежной любви примирили его с горькой действительностью, и перевод в Россию стал для него очевидно величайшим событием, призванным, сбросив привитую тихой семейной жизнью сонливость, ещё раз почувствовать себя красивым успешным мужчиной в окружении юных жаждущих дев. Бедняге суждено было вскоре узнать, что со времён жизнерадостных девяностых, когда любая из бесчисленных симпатичных киевлянок готова была, не задумываясь, броситься в Днепр, чтобы, рискуя жизнью, но переплыть на другой берег, откуда манил её пальцем холёной руки молодой иностранец, отечественные девушки освоились в мире развитого капитализма и превратились из лёгкой добычи в самых что ни на есть хищниц, часто более опасных, чем последствия самого поспешного брака.

Бодро отрапортовав шефу об успешно проведённой разведывательной операции и заработав благодарность за пронырливость, Михаил почёл справедливым на этом закончить деятельность на пользу непосредственного работодателя и переключился на более актуальные вопросы, благо офисный телефон содержал два пропущенных от Ивана вызова. Привычно оперируя двусмысленными фразами, подобно упорно скрывавшим запретную связь любовникам, они договорились о встрече, местом которой снова стала квартира Михаила, поскольку их идеолог лишь недавно стал получать более-менее приличную зарплату и потому ещё только начал присматриваться к отдельному от матери жилью. Он, впрочем, и дальше охотно продолжал бы пользоваться услугами бесплатной горничной и кухарки, но ему вдруг показалось несколько странным вершить новое правосудие из-за закрытой на щеколду двери отдельной комнаты, изредка прерываясь в ответ на характерный призыв из кухни: «Ванечка, иди, хороший мой, кушать».

Ждать на этот раз нужно было дольше, поскольку всё ещё стажёр активно зарабатывал себе право на будущее в компании, а, следовательно, вынужден был ежедневно задерживаться часов до десяти вечера, хотя ради назначенной встречи и отложил кое-что на утро, что автоматически передвинуло начало рабочего дня на семь часов утра. Коротая ожидание, Михаил успел выпить несколько бокалов, а потому, великодушно презрев необходимость отпустить Ивана пораньше и дать ему шанс поспать хотя бы часов пять, захотел поболтать немного о чём-то постороннем, прежде чем приступить вплотную к цели визита. Разговор закономерно перешёл на рассказ об азиатских приключениях гостя, тем более что хозяин всё равно больше молчал, а впечатления были ещё свежи.

– Не поверишь, но однажды я почти влюбился в Лаосе в местную девушку. Лаоски, на мой взгляд, самые симпатичные из всех женщин Индокитая, поскольку у них в наименьшей степени проявляется та природная грубость черт, столь свойственная азиатам. У моей же, назовем её, избранницы были и вовсе просто ангельски нежные черты. На центральном местном рынке оно торговала какой-то речной дрянью на палочке, и в стоимость этого деликатеса входило подогреть эту гадость на углях, которые стояли рядом в чугунной тарелке. Она сидела на низеньком стульчике высотой сантиметров, может, в пятнадцать, и таким образом я мог сверху вниз любоваться ею две-три минуты, пока она готовила своё блюдо. Любоваться – это, наверное, мягко сказано, потому что я пожирал глазами её тонкие руки, изгиб шеи и чудесные ножки, стройность которых не могли скрыть даже уродские джинсы. Её длинные прямые волосы какого-то особенно чёрного цвета удачно дополняли тёмную от природы кожу, и когда на этом почти ещё детском лице появлялась ослепительно белозубая улыбка, которую не смог бы сфабриковать ни один самый талантливый еврей-протезист, я чувствовал ту самую, почти до дрожи доходящую робость, которую давно уже полагал атавизмом своей юности. Я приходил к ней исправно каждый вечер в течение двух недель, как наркоман, влекомый дозой, и может быть и решился бы на что-нибудь, но очень скоро мой интерес к местной кухне стал слишком явным, и её голову стала покрывать совершенно ненужная ночью кепка почему-то с вьетнамским флагом, которая мешала мне видеть её лицо. Мне потребовалось ещё дней десять, чтобы при помощи столь красноречивого знака вполне убедиться в своей непривлекательности: если уж я не котируюсь в такой дыре, где каждая мечтает выйти замуж за любого самого старого фаранга, лишь бы укатить подальше, то пора перестать тешить себя надеждами на взаимность.

– Однако Вы, батенька, поэт, – начинавший уже отвыкать удивляться чему-либо в натуре Ивана только и ответил Михаил, – не каждый найдёт там и каплю романтики.

– Да нет, конечно, в массе Юго-Восточная Азия, безусловно, клоака. Это даже не разврат или достоевщина там какая-нибудь: просто хочется перетравить всех дихлофосом как тараканов, чтобы легче дышалось. Очень я стал после этого хорошо понимать Пол Пота. Образованный человек, который хоть бы и кровью, но решил смыть всю эту грязь: та же исламская революция в Иране, но менее податливый материал, и потому закономерно более радикальный методы. Знаешь, в одном борделе для местных были девочки лет где-то десяти по пятнадцать долларов за, так сказать, получасовой сеанс. Очень советую посетить, если когда-нибудь там будешь. Во-первых, чтобы ужаснуться и понять, что мы не в самой плохой стране живём. Потом этот вихрь одновременных, совершенно противоречивых ощущений, когда ещё практически ребёнок медленно раздевается перед тобой: тут и ужас, и ненависть, отвращение к самому себе, но вот где-то на периферии сознания еле слышится возбуждение, потом всё больше и больше, пока не заслоняет собой всё остальное. Ну и обязательно увидишь пару сальных от похоти европейских рож – тех же самых, что днём у продавца открыток требовали подтверждения заявленного на рекламном плакате: что часть средств идёт на помощь детям. Им очень было важно детям помочь, понимаешь, без этого никак не хотели покупать. Самое смешное, что, наверное, даже искренне этого хотели, а тут как-то само собой вышло, что и лично проверили, от какого ада они малюток днём спасали. Удивительно, как может приспосабливаться человеческая совесть.

– Лучше расскажи, как лично ты приспосабливался. Какое мне дело до всяких там интуристов, а вот твоя персона – это совсем другое.

– Можно, но тогда нужно сперва выпить, – Иван понимал, что пожалеет наутро как о сказанном, так и о сделанном, но его вдруг подхватила волна вдохновения говорить, а точнее – высказаться: открыть что-то, до тех пор таившееся в мрачных уголках его души. Не чокаясь, осушив залпом бокал и согласно кивнув на предложение обновить, начал. – Был у меня период, когда я помешался на рисунке. Карандашом. В детстве родители всех распихивали по разным секциям, и мои отправили меня в художественную школу. Натурально, любимая мамаша всегда мечтала научиться рисовать, но, выйдя замуж и променяв карьеру Веласкеса на домашнюю заботу, мечту свою решила воплотить во мне. Значит, я рисовал лет до двенадцати – и красками тоже, но потом мне надоело, я был уже подростком, переходный возраст там, девочки, надо на гитаре бренчать, а не водить чем попало по мольберту.

– Чем попало – вызывает разные ассоциации, знаешь ли.

– Не смешно, знаешь ли.

– Хорошо, что дальше-то?

– Так вот, в двадцать шесть я порядочно увлёкся лёгкими, относительно, конечно, наркотиками – трава там, грибы-кислота всякие без особых последствий, ну и потянуло меня снова рисовать. Причём, первый раз потянуло, никогда в школе у меня к этому душа не лежала, ходил, потому что заставляли. Ничего так себе получалось, самому нравилось. Но сидеть на лавочке в сквере чего-то там зарисовывать и чтобы на тебя пялились прохожие, мне было противно, и решил я свой гений развивать в Азии – тем более что там всё без исключения намного дешевле. Купил в декабре билеты в Тай. Красота там, конечно, но слишком всё цивилизованно и, в целом, однообразно. Даже секс низведён до эдакого акта освобождения от давления в штанах, короче, никакой тебе страсти и фантазии, если только не обладаешь своей собственной. И стал я передвигаться, тем более что инфраструктура там вполне развитая, а пограничный контроль весьма условный. Сначала Вьетнам, потом Лаос и закончил Камбоджей. Там взял местного полукриминального на вид таксиста и поехал с ним на юг искать девственную природу. Нашёл природу и заодно детей природы тоже, чей жизненный императив – вообще не работать, то есть абсолютно любой ценой, хоть детей продавай, – Иван сделал паузу, молча налил ещё по полстакана и на этот раз, для проформы чокнувшись, снова прямо-таки проглотил содержимое своего, – насчёт детей продавать – это я не для красного словца. Буквально там этим занимаются и ещё спасибо скажут: на вырученные деньги всё племя будет жить от недели до месяца, да и одним ртом меньше. От ста долларов за совсем ребёнка лет пяти-семи, пол не имеет значения, до двухсот пятидесяти (смотря как сторгуешься) за близкого к половозрелому. Цена выше, как мне объяснили, потому что таких уже можно отдать и в публичный дом. Дальнейшая судьба проданных никого совершенно не интересует, то есть хоть на органы в ванной разделывай. Это даже не рабовладение получается, потому что бежать им от тебя тоже некуда: голодная смерть или, если поймают, вечно трудиться за еду на ниве сексуальных услуг. Тут хочешь-не хочешь, предпочтёшь какого-нибудь европейца – авось, цивилизация сделает своё дело и не зарежет.

– Я бы в таком случае не очень-то рассчитывал на цивилизацию. Оно есть понятие в принципе-то условное, а при таких соблазнах, о которых ты говоришь, и вовсе эфемерное.

– Смешно тебе. А вот мне не смешно стало. Противно до тошноты от хари этого улыбающегося заискивающего передо мной низкорослого отца племени. В рожу ему чуть не дал, суке. А знаешь, почему противно?

– Знаю, – неожиданно твёрдо ответил Михаил.

– Правильно знаешь. Я тогда подпил малость, и мысль работает не спеша так, продуманно, прямо тянется как ириска во рту. Чувствую, трясёт меня всего и понимаю, что трясёт от негодования. То есть я пытаюсь себя убедить, что от негодования, а на самом деле от какого-то дикого животного экстаза, неосознанного совершенно. Стою, чуть слюной не капаю. Я ещё не понимаю ничего, а уже восторг обладания живыми существами меня переполняет. Обладания. В смысле владеть как вещью: хочу – поглажу, хочу – сломаю, хочу – выкину. Тут не в похоти только дело, это чувство настоящей, абсолютной власти: какой там, к чёрту, дуумвират с их импотентскими позывами к тотальной вертикали. Моё, я купил. Понимаешь, что могут и отнять, а то и что похуже, но ты не живёшь тогда глупыми мыслями о будущем, ты растворяешься в моменте, – пьяным жестом, слегка промахнувшись, Михаил налил ещё по одной. Иван сидел с горящими глазами. Как будто желая потушить свой восторг, он снова залпом выпил, но огонь только разгорелся ещё сильнее. Сквозь мутные пары алкоголя в голове Михаил услышал голос, вроде его собственный голос, который сказал или даже приказал: «Дожимай ситуацию».

– Ну, так купил?

– Купил. Вывели всех, кто повзрослее, сторговался до семисот долларов за три; прямо-таки приятно сказать, штуки. Три девочки, лет по двенадцать, все девственницы, как племенной папаша много раз подчеркнул через переводчика, а то бы отдал за пятьсот.

– Не прогадал?

– Где уж там. Кое-какие, конечно, бытовые мелочи, там подучить, там побрить, но в целом у меня и двух баб-то одновременно до этого никогда не было, а тут полгода в бунгало на берегу в такой компании да с кучей наркоты. Если рай и есть, то мне плевать, что я туда не попаду, мне там было бы после этого скучновато, – как-то нервно Иван засмеялся. – Ты не подумай, я, конечно, раскрутил свою фантазию по полной, но границу не переходил. Хотя, какая тут к чёрту граница: живы остались, и сам тому рад. Я их уж не бросил, обратно отвёз, так они не хотели, когда сообразили, куда едем, плакали все, по-моему, искренне. Ты представляешь, до чего они там доведены, если после всех моих издевательств умоляли их с собой взять. Да что там, взял бы, только как привезти: документы, визы, самолёт, граница. Нереально всё это.

– Да ладно тебе горевать, обратно отвёз же, другой бы почки повырезал, чтобы вложения окупить или сутенёрам перепродал. Так что насчет рая ты не спеши крест-то ставить. Помаешься, конечно, в чистилище, ну да кто в наше время без греха.

– Думаю, всё-таки можно поставить. Я ведь когда их домой вёз, подсознательно чувствовал, что это на будущее: приеду ещё разок, съезжу в это же место, вспомнят ведь постоянного доброго клиента, который ещё и товар сдал, хотя бы и слегка подпорченный.

– А приедешь ли?

– Получится если, то обязательно поеду. И плевать мне на все эти нормы морали, грех и прочую бурду, потому что это на самом деле ерунда. Дело не только в том, что я там с ними вытворял. Никогда ни до, ни после этого я так не писал. Помнишь, я же про карандаш начал. У меня потом даже нечто наподобие выставки было. Выходит, что, реализовывая все свои хоть бы больные фантазии, я как бы на время избавлялся от похоти, телесного или даже животного начала, и тогда оставалoсь только духовное. Я не сумасшедший, я тебе серьёзно это говорю.

– К духовности, вроде, другим путём приходят…

– Да, приходят, но это только один путь. Самый тяжёлый. А мой был легче, приятнее и, главное, вдохновеннее. Много ли там монахи-скитники чего понаписали, сидя на своих постах да изнуряя тело. А я, быть может, создавал шедевры, не смейся, я их ещё создам.

– Я не смеюсь, ты даже не догадываешься, насколько я с тобой согласен. Все величайшие гении были натурами страстными и невоздержанными. Для творческого человека абсолютное погружение в страсть и есть единственный путь. И плевать, хотя бы ты и зарезал кого из них, иначе чего не продлил своё чудесное пребывание там? Ты творил или хотя бы пытался творить, так что не забивай голову, тебе просто нужны были свежие впечатления, – Иван как-то сразу затих, но смотрел на Михаила благодарным взглядом.

– Всю молодость я благотворительностью занимался, по детским домам ездил, хотя мне что-то и платили за это. Прямо верил, что гуманность – это единственный путь, и если религия даёт нам её, то пусть будет религия, вера хоть в берёзовое полено, лишь бы гуманизм, человечность. Что-то я совсем запутался.

– Это потому, что мы набрались. Не бери в голову, всё нормально: без хорошего подогрева не бывать стоящему разговору. Но давай вернёмся к нашим баранам.

– Как скажешь, – отозвался Иван, – я разделяю в целом принципы твоей идеи, но, думаю, ей не хватает хорошей шлифовки применительно к реалиям современной жизни. Трудно понять и осмыслить всё сразу и целиком, начни с малого.

– Например?

– Порок не всегда значит падение. Порой это очищение через осознание своего унижения. В принципе, не бывает порочного или нет, бывает то, что по-настоящему возвышает тебя и дает стимул к развитию, или, наоборот, унижает твоё достоинство.

– Тебя никак не отпускает твой азиатский опыт. Ты через него начал писать, и это замечательно, но не становись узконаправленным в своих суждениях.

– Я сейчас не об этом. Точнее – не совсем об этом.

– Тогда давай уже ближе к сути, я немного устал от теоретических изысканий.

– Как быстро в тебе появилась лёгкая вельможность. Ты пока ещё такой же теоретик, как и я.

– Ты меня не так понял. Я уважаю твои взгляды и многое готов почерпнуть из них. Но вот тебе тоже совет – будь приземлённее: ты излагаешь свои мысли аудитории далеко не столь утонченной, как ты сам.

– Я излагаю их пока что только тебе.

– А я именно себя и имею в виду. И дальше тебе легче не будет: пролы, конечно, вне политики, и ты обращаешься к думающей прослойке, единственно, как ты полагаешь, способной на поступок, но и она – прослойка – далеко не так глубокомысленна. Перестань ты обращаться к интеллигенции начала двадцатого века – их ДНК либо эмигрировало, либо получило пулю в затылок и стало удобрением.

– Мне приземлять себя искусственно?

– Ты хочешь сказать – опускать себя до уровня публики. Будь проще, говорю же тебе.

– И тем не менее. Лучше мои идеи останутся не воспринятыми сейчас, я буду жить надеждой, что их примут в будущем.

– Ты умрёшь с этой надеждой.

– Пусть так. Но мне этого будет достаточно, ты ведь как-то верно подметил, что я идеалист, а мы не расстаёмся с убеждениями.

– Тогда вернёмся к тому, что ты хотел сказать.

– Да, именно. Порок, и даже преступление, не стоит рассматривать отдельно от контекста. Убийство в бою – не убийство, потому что ты рискуешь умереть и сам. По этой же причине убийство во имя идеи, в которую ты искренне веришь, не равносильно убийству ради грабежа. Зверства в борьбе с более сильным противником оправданы, потому что ты в любой момент можешь опробовать их на себе. Такие вещи не унижают, но возвышают. Нюхать кокаин и трахать проституток, хотя бы ты и не приносишь никому вреда, а проституткам даже пользу, несоизмеримо ниже, чем нюхать тот же кокаин, чтобы не спать сутками во имя борьбы, пусть очень кровавой, и даже если иногда на месте профессионалок окажутся невинные жертвы насилия, ты всё равно сам для себя останешься человеком.

– Интересно получается: из кучи бреда выходит одна, но зато какая полезная мысль – в борьбе с более сильным противником оправданы и, более того, благородны любые средства. Получается, что бы ты ни делал, ты герой, рыцарь, Давид – только потому, что борешься с Голиафом. Очень умно, а главное – просто. Легко устаивается и ещё лучше переваривается. Вот вам и базис под расширенную ответственность, – говорил уже больше сам с собой Михаил. – Дорогой мой Иван, скажу тебе как на духу: ты редкостная гнида, но гению простительны такие шалости. Не задавайся только, прошу тебя: всё испортишь.

– За это можешь быть спокоен: не мой случай. А теперь, дорогой радушный хозяин, завари, пожалуйста, крепкого чаю, потому что тебе завтра можно за закрытой дверью кабинета отсыпаться, а мне пахать с семи утра и до бесконечности.

– А вот это с нашим удовольствием, – живо отозвался Михаил, – только я тебя никуда ещё не отпускаю. Когда ещё так поднаберёмся, чтобы узнать товарища получше, да и того, за чем звал, я Вам ещё не озвучил, партайгеноссе.

– Ты в курсе, что так обращались друг к другу национал-социалисты?

– Совершенно верно, но нам ведь это не повредит. Ассоциироваться с любой силой хорошо по умолчанию, и неважно, чем таким кровавым отметилась она в истории. Чёрный пиар – тоже пиар, переведя на современный язык, – он ненадолго исчез на кухне, чтобы включить чайник и поколдовать над заваркой, но через минуту уже вернулся во всеоружии, – боюсь, только совсем чифирь мог получиться: спьяну бухнул много, но зато трезвеешь от такой смеси быстрее. Подождём, пока заварится. Итак, раз уж у нас вечер душераздирающих откровений, у меня к тебе назрел ещё вопрос: чего тебе в этой жизни не хватает? Откуда столько энергии, такая целеустремленность? Ведь запросто может так получиться, ничего же впереди там нет, мы-то с тобой должны это понимать.

– Чего не хватает, говоришь… Чести. Чтобы в этом мире или хотя бы в этой стране жили люди, а не потребители, которые могут, пусть за идею вонючего большевизма, но на пулемёты. Или в кровавом месиве гражданской войны, но зато с какой ненавистью: в немой атаке умирать от сабельного удара молча, потому что смерть ничто в сравнении с тем, чтобы показать слабость этим выродкам. Конечно, таких всегда меньшинство, и выживают уж точно не они, а приспосабливающиеся обыватели, маленькие люди, которые и задают теперь тон на всей почти уже планете. Но чтобы хоть какие-то характеры были, а то же живём хрен знает в каком мире: мне бы своим детям стыдно было в глаза смотреть, потому что папаша их за всю жизнь только дом бы и построил да дерево с печенью посадил. А сами они будут что? Предел мечтаний – это хорошо пристроиться, квартира-дача-машина-яхта, и чтобы непременно «всё, как у всех». Это какой-то грёбаный нескончаемый гимн телесных удовольствий, когда даже самое жалкое тщеславие, выражающееся в желание стать богатым или известным, уже считается чуть не душевным порывом и мукой, потому что заставляет отказаться от текущих наслаждений в пользу какого-то там светлого будущего. Я только теперь понимаю культуру хиппи: это просто отчаявшиеся люди, слишком слабые, чтобы переломить окружающее, но пытающиеся хотя бы убежать от убогой действительности, укрыться в своем социуме, маленьком мирке, живущем по отмирающим законам. Как-то неосознанно, но от того ещё больше, сильнее противно. Как будто трудно дышать от этой вони. А тут ещё и страх: вдруг я такой же потребитель, слишком слабый и поверхностный, и лезу не своё дело. Но рискнуть всё равно хочу.

– Так может, тебе лучше для начала в Сомали слетать, купить автомат да попытаться там построить светлое будущее в духе Оруэлла. Можно и на крови, кто их там считает.

– Какой, к чёрту, автомат. Я и стрелять-то не умею, там любой подросток лучше меня воюет. Потом куда-то лететь, там приспосабливаться: как будто бежать. Эмигрант уже значит проигравший, – он хотел было продолжать, но вдруг оборвал себя на полуслове, – уже вроде бы можно, – и, показав взглядом на чай, нетвёрдой рукой принялся разливать густой чёрный кипяток по чашкам. Несмотря на всё выпитое, пока что оставалось нечто, о чём он не решился бы говорить вслух и с отражением в зеркале: совершенно безотчётно, но Ивана по непонятной для него самого причине всегда больше привлекала роль полного холодной решительности палача или карателя, пусть даже трусливой тыловой крысы, нежели волевого бесстрашного героя-победителя. Что-то в глубине его души противилось мечтать о достойных мужчины подвигах, предоставляя воображению возможность упиваться противоположными картинами. Образ Чингиса импонировал ему куда менее, чем начальника ГубЧК времён зверств гражданской войны.

В этот короткий период истории на одной шестой части земной суши можно было стряхнуть с себя всё, что накопилось за тысячи лет цивилизации, будто вонючую перхоть, и позволить волнам бескомпромиссной, гротескной жестокости захлестнуть себя. То было время безграничной широты воображения, когда любая фантазия, родившаяся в больной, вечно пьяной голове, объявлялась новым, единственно верным порядком, который затем насаждался с немыслимой жестокостью. Свобода от чего бы то ни было: закона, морали, каких-либо иных обязательств – и была в понятии Ивана свободой истинной, и он часто жалел, что утихшая без подпитки коммунистического лагеря мода на революции не позволяет ему стать новым Че Геварой, чтобы, отправившись, к примеру, в упомянутую прозорливым Михаилом Африку, пусть с риском для жизни, но хоть раз прочувствовать наркотик вседозволенности.

Тяга к насилию есть нормальное желание самца, и бешеная гонка за денежными знаками или властью, позволяющая мужчине брать и владеть желаемым, есть отчасти отражение этого доисторического зова с поправкой на суровые реалии вездесущего гуманизма, но Иван не хотел, не мог принять этого навязанного временем компромисса: золотая середина редко соблазняет способные увлекаться личности. Он не жаждал удовлетворения, ему нужен был восторг, когда сжатый в руках автомат Калашникова несёт в себе правду, справедливость и глубочайшую истину, поливая свинцом всё вокруг: такие милые сновидения посещали его иногда, и ярчайшие эротические образы блекли перед этим торжеством абсолютной свободы. Впрочем, пока что он успокаивал себя тем, что стрелял и вешал исключительно мысленно, не сомневаясь, что на практике не смог бы переступить через себя и на деле совершить то, что так просто и изящно удавалось ему в теории. Боль и кровь были для него притягательны, но не более как образ, а потому эти фантазии не волновали его совесть, которая разумно полагала, что лучше убить тысячи в воображении, чем причинить самую незначительную боль в реальности.

Он часто размышлял об этом с самим собой, но по понятным причинам боялся поделиться этим с кем бы то ни было, включая и новых товарищей по оружию, предпочитая обращаться к историческим аналогиям, которые, впрочем, не спешили до конца раскрывать природу его странной зависимости. Вознеси его судьба или просто нелепость на вершину власти, он, может, и реализовал бы свою жажду самоутверждения на крови, но непременно ограничиваясь росчерком пера на внушительном списке приговорённых, или устным, неизменно спокойным и исполненным достоинства начальственным указанием, но уж точно избежал бы соблазна лицезреть процедуру в действии, подобно некогда Есенину, находившему вдохновение в присутствии на расстрелах. Что есть в таком случае мораль, и можно ли судить человека за жажду преступления, нереализованную единственно по причине невозможности исполнения или неотвратимости наказания, были вопросы, изрядно занимавшие его последние годы, и возможность получить на них ответ, хотя бы и с риском для жизни, была одной из причин, по которым он связался с Михаилом, чьему спокойствию и отсутствию каких-либо даже отдалённых признаков совести временами очень завидовал.

– Кстати, откровенность за откровенность, – продолжил Иван, – скажи, откуда у тебя такая уверенность, что всё получится?

– Достаточно просто. В принципе, получиться может что угодно, если подойти к процессу основательно. В условиях ойкумены мы ограничены лишь законами природы и физики, а непосредственно антропогенный фактор теоретически подвержен любой эволюции. История знала прецеденты, когда человек подвергался самому противоречивому воздействию, вплоть до осознанного добровольного самоубийства. В этом смысле наиболее характерен мною особенно любимый пример ранних христиан. Общество Римской Империи того времени было практически идентично современному, обладая всеми его признаками:

– материалистический взгляд на природу бытия, жизнь и смерть. Культ языческих богов у римлян стал не более чем набором традиций, и веры здесь было даже меньше, чем в молебнах нынешней РПЦ;

– многочисленные прецеденты каких угодно сект, увлечений, мессий и так далее, последовательно дискредитировавших себя;

– слабость институтов государственной власти на фоне сильной, всё ещё способной даже к внешней агрессии армии.

Более всего удивительно, как всё не рухнуло от внутренних неурядиц задолго до Алариха;

– бюрократия, коррупция, местничество и кумовство, пронизавшие все уровни госаппарата;

– совершенное отсутствие социальных лифтов. Раб останется рабом, землевладелец будет процветать всегда и потомственно, ремесленник или купец никогда не будет принят в число аристократии;

– общая апатия общества, основанная на относительном довольстве имеющимся и боязни решительных перемен, вроде демонтажа откровенно устаревшей рабовладельческой системы или иных реформ;

– глобализация в границах Средиземноморья, на тот момент всего цивилизованного мира: единые законы, стандарты ведения бизнеса, мораль и приоритеты;

– отсутствие сколько-нибудь очевидного выхода из сложившейся ситуации.

И в этих условиях появляется малочисленная нищая секта, которая меньше чем за столетие превращается в массовую религию Империи, а позже возводится в ранг официального вероисповедания. Это пример молниеносного воздействия мысли на человеческое сознание, независимо и даже вопреки многочисленным объективным факторам. Знаменательно, что христианство пронизало всё общество, и низший слой, в отличие от известного социального эксперимента в нашей стране, то есть рабы и беднейшие крестьяне приобщались к нему с некоторым относительно остальных запаздыванием, то есть революционность учения была, прежде всего, воспринята наиболее обеспеченной, праздной, то есть думающей, а лучше сказать – более других способной к размышлению и анализу прослойкой. Прецедент в таких масштабах уникальный, но лишь в связи с редким сочетанием требуемых условий, так как основной параметр идентичности с современностью – глобализация и соответствующая ей общность почти абсолютно чистого информационного поля – характерна именно для этого государства в данную эпоху. Многомиллионная сытая золотая посредственность легла под новое учение дюжины безграмотных рыбарей по единственной причине – потому что они этого по-настоящему захотели, а точнее – искренне поверили, что так должно быть. Дальнейшее уже было неважно, концентрированная энергия даже одного имеет силу вируса, мгновенно распространяющегося в поражённом сознании. С какой точки зрения – материальной или агностической – ни посмотри на распространение новой веры, с последовавшей решительной победой не поспоришь. Уже завоёванные римляне через неё же ассимилировали в себя все без исключения германские племена, создав на части территории развалившегося государства этнокультурное единство покрепче говоривших на общем языке бывших сограждан: европеец стал наравне с мусульманином наднациональной единицей, носителем общей идеи принадлежности к новой цивилизации.

– Смотрю, не под стол ли ты свой виски сливаешь втихаря, – демонстративно наклонился Иван, – или, сдаётся мне, где-то на бумаге у тебя это записано. Впрочем, не лезу, не переживай. Тебя не смущает, что, совершенно исключая божественную природу христианства, ты, тем не менее, косвенно доказываешь именно это? Ни один, как ты говоришь, вирус, ни до, ни после не распространялся столь успешно.

– Одно другому не мешает. Вера – одно из наиболее ярких проявлений концентрированной энергии, но есть и намного мощнее по силе воздействия: частично уже опробованные на человечестве, частью ещё нет. Я предлагаю начать с апробированных препаратов, а затем дать волю некоторому эксперименту вплоть до контролируемого падения.

– А что если у нас самих не хватит этой веры, трудновато будет заставить остальных?

– Не скажи, у нас и лично у тебя её уже достаточно. Ты ошибаешься, если думаешь, что способность к частичному анализу гарантирует кого-либо от поражения идеей. В главном ты всё равно продолжаешь верить, даже если внешне мотивы кажутся самыми приземлёнными. Поверь, мы ещё доберёмся до той стадии, за которой твоё понимание заканчивается, и ты сильно удивишься, осознав, как поверхностно смотрел ранее на то, что окажется очень глубоко. Несмотря на всё наше желание и кажущуюся объективность мы не контролируем в реальности абсолютно ничего, подчиняясь заложенным в нас инстинктам, навеянным воспитанием опасениям и привитым образованием приоритетам. И если за всю жизнь тебя ненадолго коснулся однажды хотя бы неясный проблеск чего-то ещё, то, считай, появился на свет не зря. Понимаю, что всё это отдает необременительной болтовней, да она таковой и является, но я лишь хочу избавить тебя от разочарования поспешных выводов.

– Не хочешь же ты меня уверить, что наш тогдашний разговор и всё, что за ним последовало, было чуть ли не предначертано?

– Что за страсть к поверхностности?! Я не верю в судьбу, хотя и допускаю наличие высшего разума, но в тот исторический вечер я выложил тебе все карты под воздействием больше, чем просто вдохновения. Трудно вот так на пальцах объяснить, но и тогда, и сейчас я и мгновения не колебался и знал, что ты идеально подходишь для нашей затеи, и то, что ты меня тогда понял сразу и верно, лишь подтвердило мои выводы. Посуди сам: тебе едва знакомый человек вот так, в лоб предлагает участие по нынешним меркам в террористической организации, а ты соглашаешься, и учти при этом, что на дворе не вторая половина девятнадцатого века, когда швырять бомбы в царя и отечество есть дело в высшей степени правое и благородное. У нас гуманизм, семья и права личности здесь в моде, и, тем не менее, в кратчайшие сроки я сколачиваю дееспособную организацию со стабильным финансированием, куда уж больше доказательств? Перестань ты до поры стараться во всём разобраться, мы пока ещё на стадии теории, соскочить при желании успеешь, зато в противном случае – со временем многое, что сейчас вызывает недоумение, разъяснится само. Никто не говорит, что все идёт как по нотам, все вы, и я не менее остальных присматриваемся пока друг к другу, не без некоторого подозрения, да оно и понятно – не в стрелялку компьютерную собрались детишки поиграть, дело серьёзное, но этот период адаптации пройдёт, и начнется спокойная планомерная, как любят говорить теперешние вожди, работа, для которой, собственно, все мы и собрались. Не надо только форсировать, и ещё учти, пожалуйста, что этот разговор на тему мытарств и сомнений институтки-девочки у нас последний, в мои планы не входит по очереди всех направлять на путь истинный или, не дай бог, ещё уговаривать. Дело абсолютно добровольное, пока, конечно, после определённой черты вернуться уже будет нельзя, но до этого момента никто и не держит. Так что давай, вываливай что накопилось, пока я твой, а дальше знать не хочу всех этих треволнений, – Михаил сознательно отошёл слегка от им же самим разработанного набора основополагающих пунктов, в соответствии с которыми выход из группы предполагался исключительно ногами вперёд, но ему не хотелось слишком давить на Ивана, тем более что он не лгал, когда говорил о своей непоколебимой уверенности в его исключительных способностях и сочувствии идее. И хотя тут пока ещё не пахло серьёзной приверженностью, а уж тем более верой, стоило дать юноше малость дозреть до степени взрывоопасного фрукта, потому что он был, по-видимому, из тех типично русских всюду сомневающихся интеллигентов, что долго запрягают, но зато уж потом несутся во весь опор, не разбирая дороги и разбегающихся в ужасе пешеходов.

– Пойми, я тебя услышал, – примирительно заговорил Иван, – но уж дозволь неопытной институточке слегка попереживать ввиду грядущей потери девственности, это не такое уж и преступление, смею предположить, – вопреки опасениям Михаила он был настроен в целом благодушно и, что называется, позитивно: задавая вопрос про уверенность, именно и ждал услышать трезвые доводы старшего товарища, а не получить гарантии неприкосновенности, хотя безапелляционность и некоторая даже грубоватость, с которой тот говорил обо всём, безусловно, импонировала и подкрепила уверенность нового члена в правильности сделанного выбора. Иван, тем не менее, предпочёл оставить результат разговора как есть, не ложась чуть свет под клиента с заверениями исключительной готовности, да и к делу это уже не имело никакого отношения: принятый в группу, он предпочитал теперь больше думать о собственной роли и востребованности, чем страстно убеждать кого-либо в идейной целостности своей платформы или иного какого фундамента. Трезвость взглядов одновременно не лишённого воображения лидера и вовсе откровенно радовали его во многом творческую натуру, и он только что не потирал удовлётворенно руки, чувствуя, что наконец-то не без труда нашёл достойное применение, казалось, навек законсервированным способностям. В силу энергии мысли этот убеждённый агностик верил, как в совершеннейшие дважды два, так что к концу разговора в голове только и звучало вырванное из какого-то шедевра советской эпохи: «Это я удачно зашёл».

Таким образом, относительная трезвость была восстановлена, и, приготовившись уже прощаться, Иван вспомнил:

– А что конкретно мне нужно делать? Что сказать хотел?

– Подготовь всю идеологическую подноготную: устав организации, какие-нибудь там воззвания, хоть даже пресс-релизы, ты лучше знаешь, но чтобы всё у нас было готово на случай, если придется стать не публичной, конечно, но всё-таки политической силой. Пусть лежит до поры, но должно быть готово. Месяц на всё про всё.

– Только это?

– Пока да. И один маленький совет не по теме: чуточку, но будь всё-таки полюбезнее с начальством. Ты у нас кремень, но лёгкое подобострастие не помешает. Прежде всего, делу: рьяный карьерист вызывает меньше подозрений.

– Обещаю и торжественно клянусь. И ещё, пока совсем не протрезвел – спасибо тебе. За что, сам знаешь.

– Всегда рад. До встречи! Будет скучно – заходи в гости поболтать, у нас начальство сменяется, так что до меня никому дела ещё долго не будет, – проводив гостя, Михаил сел на кухонный стул и, потянувшись, улыбнулся подобно хитрому жирному коту, умыкнувшему из под носа хозяев миску со сметаной. Что и говорить, вечер определённо удался.