Читать книгу Жестокий век - Исай Калашников - Страница 31

– Разве дневки не будет?

Чиледу повернулся в седле. За ним с заводными конями в поводу рысили три нукера – молодые парни в плетенных из ремней куяках и остроконечных кожаных шлемах. Лица потемнели от усталости, обветренные губы потрескались. Парни были слишком молоды, не успели еще привыкнуть к изнурительным многодневным переходам. Сам он тоже устал. Полдня и целую ночь не слезали с коней. Солнце поднялось уже высоко, пора бы остановиться на отдых, к тому же и ехать днем здесь небезопасно, но кругом сухая степь с низкой сизой травой – ни озера, ни речушки.

– Потерпите, – сказал Чиледу нукерам.

Они возвращались из татарских кочевий. Тохто-беки и Тайр-Усун направили его к нойону Мэгуджину Сэулту с важным делом. Нужно было уговорить нойона выступить в одно время с меркитами против тайчиутов. Татары в последние годы все реже тревожили своих исконных врагов. Им было не до тайчиутов. Отношения с Алтан-ханом, когда-то сердечные, становились все хуже и хуже, и татары перед лицом возрастающей угрозы большой войны с могущественным соседом старались не озлоблять старых врагов, сберегали свои силы. Тохто-беки и Тайр-Усун говорили, что у них невелики надежды втянуть Сэулту в борьбу с тайчиутами. Дело Чиледу – выведать, какие думы и намерения у татар, если Мэгуджин Сэулту примет Чиледу, простого десятника, благосклонно, для окончательного уговора будет направлен кто-то из нойонов.

Ни Тохто-беки, ни Тайр-Усун не назвали еще одну причину, почему они посылали к Мэгуджину Сэулту не нойона, а его. Путь к татарам лежит через земли тайчиутов. С большой свитой пройти через них незаметно очень трудно, с маленькой – опасно, и не к лицу важному нойону ехать на переговоры в сопровождении трех-четырех всадников.

Чиледу снова оглянулся. Нукеры дремали на ходу. Бока лошадей были мокрыми от пота, на кромках войлочных чепраков белела мутная пена. Если бы их сейчас встретили тайчиуты… Он подумал об этом без страха, даже без тревоги. Он давно перестал бояться смерти, не уклонялся от нее, и она, словно зная это, обходила его стороной.

Лошади, трусившие с устало опущенными головами, неожиданно взбодрились, зафыркали, пошли веселее. Кажется, почуяли воду. Местность впереди полого поднималась, закрывая даль. Чиледу привстал на стременах, но ничего не увидел. Он рассчитывал выйти к Керулену на рассвете, но то ли уклонились в сторону, то ли слишком утомлены были лошади, и рассвет, и восход солнца застал их среди голой степи.

Перед вершиной возвышенности он остановил нукеров, поехал вперед один. Местность за ней снова полого снижалась, сизая трава сухой степи незаметно переходила в густую зелень сырых лугов. Вода Керулена голубела в низких, пологих берегах. Нигде не было видно ни табунов, ни юрт. Выше по течению сбились в тесную кучу кусты тальников или черемухи. На плоской равнине они казались очень высокими.

Махнув рукой нукерам, он рысью поехал в кусты. Место для дневки было подходящее. В кустах они скроются сами и спрячут лошадей. По чистому месту незамеченными к ним никто не сможет подойти, а на возвышенности можно оставить караульного.

Нукеры быстро расседлали коней и тут же повалились на землю. Он подошел к воде, смыл с лица сухую, въедливую пыль, напился и остался сидеть на берегу. Вода бежала тихо, без плеска, чуть покачивала травинки, свисающие с берега. Когда-то на берегу этой самой реки он, глупый от близости Оэлун, размышлял о будущей своей жизни, и она виделась ему ясной и радостной, как теплое весеннее утро.

Весь, до мелочей, вспомнился тот обед с Оэлун. И так явственно, что на мгновение даже показалось: не было ни рыжего Есугея, ни пустой, тягостной, никому не нужной жизни в эти годы, что все это лишь померещилось, вот обернется и увидит пару усталых быков, крытую повозку с перьями травы, приставшей к ободам колес, белый дым огня, за ним – Оэлун, раскладывающую еду на разостланной коже. И он невольно обернулся. Под кустами спали нукеры. Они так устали, что даже не сбросили обувь, не сняли тесных куяков. Он подошел к ним, ослабил ремни доспехов, стянул гутулы. Ни один не проснулся. Эх, воины! Наверное, таким же, как эти парни, был в ту пору и он. Подумать только – развел огонь, расселся, будто в своем курене! Сейчас бы этого не сделал. И рыжего Есугея так просто не отпустил бы. Надо было забрать у него коня. Пешком он не скоро бы добрался до своих. Они с Оэлун могли бы уйти. Не хватило храбрости, ума или еще чего-то, упустил одно мгновение и наказан на всю жизнь.

Он посмотрел на коротко остриженных, как и полагается незнатным, нукеров, по-детски посвистывающих носами, и подумал, что у него могли быть такие вот сыновья. В эту дальнюю и трудную дорогу он взял бы с собой своих ребят. А там, в курене меркитов, их ждала бы, тревожась, маленькая женщина – Оэлун.

А теперь спешить некуда и незачем. Так же беспечно, как эти парни, он может сейчас растянуться на траве, заснуть, не боясь попасть в руки тайчиутов. Но он не сделает этого. Не ради себя, ради нукеров. Их ждут отцы, матери, невесты. И они еще не знают, как опасно быть человеку беспечным. А может быть, и знают, но надеются на него. В такие годы легче верить в других, чем в себя. Но им бы следовало помнить, что счастливый приносит радость, а несчастный – горе. Зря они верят в него.

Чиледу поднялся на возвышенность, огляделся и, ничего не увидев, лег прямо на землю. Пусть парни поспят, а он побудет здесь, покараулит, потом, когда они отдохнут, выспится и сам. Так будет лучше. С тех пор как потерял Оэлун, он никому радости не принес, а горя – сколько хочешь. Года четыре назад привел в юрту жену. Она готовила ему пищу, шила одежду, была заботливой и доброй, но всегда оставалась для него чужой, лишней. Она хорошо понимала это, мучилась, сердилась, ее покорность и тихая доброта медленно сменилась злостью, раздражительностью, добросердечный человек на его глазах становился вредным, неуживчивым. Кончилось это тем, что однажды ночью она заседлала его коня и уехала из куреня неизвестно куда. Он слышал, как она собралась и поехала, но не поднялся, не побежал догонять.

Тайр-Усуна ее побег развеселил до смеха. «Чем же ты прогневил духов, Чиледу? Одну жену отобрали, другая ушла. Ты что, не мужчина?»

Солнце поднялось высоко, стало жарко. Мысли Чиледу сделались вялыми, тихо подкрадывалась дремота. Он поднялся, разулся, походил, приминая босыми ногами жесткую, колючую траву, постоял, вглядываясь в безжизненную степь, и внезапно понял: его промахом было не только то, что он отпустил Есугея на коне, все последующие годы жизни были одной сплошной ошибкой. Его сердце когда-то жгла ненависть к тайчиутам, он измышлял всякие способы расплатиться с ними, но Тайр-Усун не давал воли. Весть о преждевременной смерти Есугея он воспринял так, будто его обманули, будто помогли рыжему уйти от возмездия. Осталась надежда, что когда-нибудь меркиты осилят тайчиутов, разгромят их курень и он сможет доискаться, кто помог Есугею схватить Оэлун. Этим двум он не даст уйти от кары. Но умудренный жизнью Тохто-беки и его нойоны все чего-то выжидали, поддерживая видимость добрососедства, они лишь позволяли своим людям отгонять табуны и стада тайчиутов. Во время налетов, случалось, захватывали и людей, но всегда незнатных воинов или пастухов, никто из них не мог ничего сказать ни о судьбе Оэлун, ни о тех двух.

Не нужно было надеяться на кого-то, а самому, в одиночку, снова и снова пытаться найти Оэлун. Пусть так он скорее, чем ее, нашел бы собственную смерть – что с того? Рано или поздно человек должен умереть. Страшно покидать эту землю тому, у кого много радостей или забот о своих близких. Ничего такого у него нет, даже ненависть с годами увяла, будто трава на сухом песке. Когда-то мудрый Бэрхэ-сэчен говорил ему, что ненависть не самый лучший спутник в жизни человека. Может быть, так оно и есть, но ему ненависть помогла жить, а что будет теперь, если опаленное ею сердце перестанет болеть и ждать часа расплаты? Он будто мертв, оставаясь в живых.

Один из нукеров проснулся, поднял голову, огляделся и, не увидев его, вскочил, растормошил товарищей. Схватив луки, они осмотрели кусты, вернулись, о чем-то стали разговаривать, настороженно озираясь. Глупые! Не догадались даже посчитать коней. Все кони на месте, значит и он где-то здесь – в степи человек без коня подобен птице с обрезанными крыльями… О чем они гадают, пустоголовые? Свистнул, спустился вниз.

– Выспались?

– Нет еще. Есть хочется.

Они не спросили, где он был, и это пришлось ему по душе. Плохо быть глупым, еще хуже – любопытным от своей глупости.

– Ну что ж, будем есть.

Достал из седельных сум котелок, зачерпнул воды, в воду насыпал мелких крошек хурута, размешал палочкой. Нукеры подставили свои чашки. Потом поочередно заглянули в пустой котелок.

– Больше ничего не дашь?

Он выпил болтушку, старательно облизал края чашки.

– Не дам. Вы в походе. Если воин захочет есть сколько вздумается, за каждым нужно гнать повозку, груженную едой.

– Мы ничего не ели почти сутки!

– Воин должен уметь обходиться без еды и сутки, и двое, и трое.

Недовольные, они легли в тень кустов, замолчали. Он пожалел их, еще развел водой крошки хурута, налил по неполной чашке, сам есть не стал: впереди много дней пути, может случиться всякое, пищу надо беречь. Приказал нукерам поочередно стоять на карауле и лег спать.

Во сне увидел Оэлун. Не растерянно-задумчивую, какой она была в последний день пути, а веселую, с любопытно-озорными искрами в глазах – такой она была в своем родном курене. Как и тогда, она напевала песни, рассказывала о своих сородичах – олхонутах, посмеивалась чему-то, разглядывая его. Слушая ее полузабытый голос, он до боли сжимал челюсти, потому что – странное дело – понимал: это не явь, а всего-навсего сон. И когда его разбудили нукеры, поднялся мрачный, с тупой болью в душе.

Кони уже были оседланы, стояли на привязи у кустов, отбиваясь хвостами от туч злой мошкары. Он туже затянул пояс с тяжелым мечом, привычно осмотрел место стоянки – не забыто ли что-нибудь? – поднялся в седло.

Огромное красное солнце коснулось края степи, лучи света скользили по земле, били прямо в лицо. Он закрыл глаза, положил поводья на луку седла, отдаваясь на волю коня, и поплыл в дальние дали на небыстрой волне своих дум. Еще одной его ошибкой было то, что не остался у хори-туматов. Все-таки надо было послушаться совета Бэрхэ-сэчена. Выслеживал бы могучих лосей, ходил с рогатиной и ножом на медведя, бил соболя и белку. Трудная, полная опасностей жизнь одинокого охотника, возможно, помогла бы забыть прошлое и обрести покой. Уехать, наверно, и сейчас не поздно. Плохо, что нет уже Бэрхэ-сэчена, своим мудрым словом он излечил бы его больную душу. Во главе племени теперь его сын Дайдухул-Сохор – человек отважный и, кажется, умный. Тохто-беки и Тайр-Усун лукавством, хитроумием пробуют сейчас и его, как татар, втянуть в борьбу с тайчиутами, думают добиться того, чего не могли при жизни Бэрхэ-сэчена. Однако молодой вождь остается верным заветам своего отца: не искать брани, не размахивать мечом, угрожая соседям. Для него, Чиледу, было бы радостью увидеть здесь бесстрашных хори-туматов, но раз этого не хочет Дайдухул-Сохор, он не станет помогать Тайр-Усуну вовлекать своих далеких соплеменников в кровавую свалку племен. Он заплатит сполна тем двум тайчиутам и, если останется жив, уедет на родину своих предков.

– Мы что, так и будем тащиться шагом? – спросил кто-то из нукеров.

Он встряхнулся, тронул коня. Тишину ночи раздробил топот копыт.

В курень Тохто-беки приехали вечером. Чиледу хотел отоспаться, потом уж идти к нойонам. Но не успел расседлать коня, прибежал нукер с повелением: немедля явиться к Тохто-беки. Чиледу снял с себя оружие, доспехи, облегченно повел плечами, спросил:

– Какие тут новости?

– Хорошие новости. Пощипали курень самого Таргутай-Кирилтуха.

– Ну? Людей захватили?

– А как же, много! Но сюда довезли мало. Таргутай-Кирилтух насел на хвост. Всех, кто постарше, мы прикончили. Чик-чик – нету! – Нукер хохотнул. – А что, правильно. Старье куда годно? Только еду переводить.

Нукер был не молод. Из-под шапки на покатый морщинистый лоб налезали седеющие волосы, широкие зубы были желты, как у старой лошади. Чиледу со злым удовольствием сказал:

– Вот попадешь к тайчиутам или кэрэитам, тебя тоже прикончат дорогой.

– Хо! Сказал тоже! Я еще не старый.

– У тебя рот большой, жрать, должно быть, здоровый. Таких убивают в первую голову.

Разозлила Чиледу не хвастливость нукера и не то, что кому-то там убавили срок жизни, – так делали почти всегда: немощные, старые пленные – обуза, от них избавлялись не задумываясь, обидно было, что не участвовал в этом набеге, упустил еще один случай узнать что-нибудь.

Возле большой белой юрты Тохто-беки толпились разные люди, но дверная стража никого не пускала к нойону. В юрте, кроме Тохто-беки, были его старшие сыновья – Тогус-беки, Хуту, нойоны Тайр-Усун и Хаатай-Дармала. Чиледу начал было рассказывать, как и где прошли через кочевья тайчиутов, но Тохто-беки нетерпеливо дернул головой, навеки склоненной к правому плечу, приказал:

– Говори о татарах. О Мэгуджине Сэулту.

– Мэгуджин Сэулту сказал: «Кони мои сыты, колчаны полны стрел, мечи остро наточены…»

– Хвастун! – обронил Тайр-Усун, поморщившись.

– Ему есть чем хвастать, – возразил Тохто-беки. – Но подожди…

– «…однако, – сказал Мэгуджин Сэулту, – у наших мечей одно острие, и повернуто оно в сторону Алтан-хана». Тогда я, простите за дерзость, высокородные нойоны, сказал ему так: если охотник поворачивается спиной к рыси, сидящей на дереве, она падает на него и вонзает в шею клыки.

– Ты сказал ему правильно! – одобрил Тохто-беки. – Но все это, я думаю, он понимает и сам.

– Да, понимает. Он сказал, что, когда с одной стороны тебя подстерегает рысь, а с другой рычит тигр, безопаснее стать лицом к тигру. Рысь либо прыгнет, либо нет. Тогда я сказал ему: пока тигр рычит, готовясь к нападению, есть время отогнать рысь туда, где ее перехватит второй охотник. После этого разговора Мэгуджин Сэулту собрал своих нойонов. Они долго думали, потом сказали мне: «Мы согласны помочь вам».

– Они думали при тебе? – спросил Тохто-беки.

– Нет, без меня. Но я подарил баурчи Мэгуджина Сэулту нож с рукояткой из белой кости, и он мне рассказал, что нойоны долго спорили. Мэгуджин Сэулту с большим трудом склонил их к единодумию… Но, на мой худой ум, некрепкое это единодумие может кончиться в любое время.

Хаатай-Дармала, грузный человек, с красным, прошитым синими прожилками лицом, многозначительно покашлял.

– Татары будут с нами. – Поднял толстый палец с кривым ногтем. – Я это говорил всегда.

Чиледу только сейчас заметил, что Хаатай-Дармала по ноздри налил себе архи и держится прямо с большим трудом. Сыновья Тохто-беки – оба невысокие, плотные, узкоглазые и быстрые в движениях, как отец, – едва Хаатай-Дармала открыл рот, с веселым ожиданием уставились на него, младший, Хуту, прыснул в широкий рукав шелкового халата. Тохто-беки сердито посмотрел на сыновей, на Хаатай-Дармалу:

– Помолчите! – Спросил у Чиледу: – Что еще?

– Все.

– Ты сделал много больше того, что я ожидал. Молодец! Но по твоему лицу вижу, что ты чем-то недоволен. Чем?

– Я всем доволен. – Чиледу подавил вздох.

Тайр-Усун наклонился к уху Тохто-беки, что-то сказал ему.

– Да, – сказал Тохто-беки, – он заслужил награду. Что бы ты хотел получить из моих рук? Быстрого скакуна? Седло? Юртовый войлок?

– У меня все есть.

– У него, верно, все есть, кроме жены. – Выпуклые глаза Тайр-Усуна весело блеснули. – Подари ему пленную девку. Ту, что все время орет.

– Веди ее сюда.

Тайр-Усун вскоре вернулся. Вслед за ним нукеры втолкнули в юрту девушку с растрепанными волосами и грязным, исцарапанным лицом. Халат на ней был рваный, в одну из дыр выглядывала округлая грудь с темной точкой соска. Взгляд мутных, одичалых глаз заметался по юрте, по лицам людей.

– Красавица! – Тайр-Усун откинул с ее лица волосы, потрепал по щеке.

Девушка вцепилась в его жилистую руку острыми ногтями. Он дернулся, вырвал руку и наотмашь ударил по лицу. Девушка завыла тонко, пронзительно.

– Не нужна мне эта женщина!

– От милости не отказываются, за милость благодарят, – строго сказал Тайр-Усун. – К лицу ли воину бояться женщины? Табунного коня объезжают, молодую жену приучают.

Девушка не переставала выть. Тохто-беки заткнул пальцами уши.

– Веди ее в свою юрту.

Чиледу шагнул к ней, взял за руки. Девушка рванулась, захлебываясь от крика, больно пнула его по ноге. Сердясь на своего нойона, на эту обезумевшую девушку, Чиледу подхватил ее на руки, вынес из юрты. Толпа сгрудилась возле него, посыпались крепкие шуточки и веселые советы.

– Расступись! – крикнул он.

На руках принес ее в свою юрту, бросил на постель, погрозил кулаком:

– Покричи еще! Стукну разок – навсегда замолчишь!

Но она его, должно быть, и не слышала, каталась по постели, сотрясаясь всем телом от рыданий. Вечерние сумерки втекали в юрту через дымовое отверстие. Очага разжигать он не стал, съел кусок старого, с прозеленью, сыра, лег спать у двери (еще убежит – себе на беду). Но разве заснешь! Кричит и кричит, уж и обессилела, и охрипла, а замолчать не может. И Оэлун, наверно, так же выла от безысходного отчаяния, и не было кругом ни одного человека, который понял бы ее горе.

– Перестань, – попросил он ее. – Пожалуйста, перестань. Твой крик скрежещущим железом царапает душу. Ничего худого тебе не сделаю, слышишь? Ты мне совсем не нужна. Хочешь – уходи. Только куда ты пойдешь? Некуда тебе идти.

Его негромкий голос, кажется, немного успокоил ее. Рыдания стали тише. Он поднялся, подошел к ней, положил руку на вздрагивающее плечо. Девушка отпрянула, села, прижимаясь спиной к решетке юрты.

– Ты послушай меня… – Он снова протянул руку.

Девушка вцепилась в запястье острыми зубами. Он не отдернул руку, сказал с укором:

– Ну зачем это?

Ее зубы медленно разжались.

– Уйди!

– Не бойся ты меня, не бойся!

Ему очень хотелось, чтобы она успокоилась, поняла, что он и в самом деле желает ей лишь добра. Развел в очаге огонь, принес в котелке воды.

– Пей. Тебе будет легче. Смотри, что с моей рукой сделала.

На запястье два кровоточащих полумесяца – следы ее зубов.

Она сидела на том же самом месте, спиной к решетке, и всхлипывала, но взгляд опухших от слез глаз стал как будто яснее.

– Видишь кровь? Клянусь ею: ты для меня сестра. Понимаешь? Ну ничего, потом поймешь. Ложись спать.

Свет от пламени очага полоскался на сером войлоке потолка, искры стремительно уносились в дымовое отверстие, исчезали в черном небе. Девушка стянула у горла халат, прикрывая голую грудь. Он лег на свое место, отвернулся.

– Почему так убиваешься? Муж остался там?

– Н-нет.

– Мать? Отец? Дедушка?

– Они убили дедушку… И его мать убили.

– Мать твоего дедушки, что ли?

– Булган, мать моего жениха.

– А-а… Не изводи себя слезами. Смерть не самое страшное, девушка. Тебя как зовут?

– Каймиш.

– Кто твой жених, Каймиш? Воин? Нойон?

– Мой дедушка учил его делать стрелы. У меня теперь никого нет. И у него тоже нет родных.

– Я твой брат, Каймиш, – напомнил он.

– Ты вправду такой… ну, добрый? Не обманываешь меня? Лучше уж убей, чем обманывать.

– Не обманываю. Я на крови клялся. Не знаю только, зачем, для чего все это делаю. Для меня нет более заклятых врагов, чем твои тайчиуты.

– Я не из их племени. И жених тоже. Мы рабы – боголы – тайчиутов. Ты нойон?

– Не нойон и не раб, я воин. Служу нойону.

– Отец моего жениха тоже служил нойону. Но его убили. А жениха сделали черным рабом.

– Кто его убил?

– Люди Таргутай-Кирилтуха. После смерти Есугей-багатура.

– Что? – Он резко повернулся к ней.

– Он служил Есугей-багатуру. Потом его жене.

– Оэлун?

– Да, так ее, кажется, зовут. Сама я ни разу не видела ни Есугей-багатура, ни его жену. Но мой жених и его мать очень хвалили…

– Есугея?

– Госпожу Оэлун.

– Ты знаешь, где она сейчас?

– Этого я не знаю. Ее сын долго жил в нашем курене. Ходил с кангой на шее. Ему помогли убежать. Тайчу-Кури за это сильно били. А Тэмуджина искали – не нашли.

– Ты его видела, сына Оэлун?

– Много раз.

– Какой он из себя?

– Ну, какой… Высокий, рыжий.

– Рыжий?! – Что-то внутри у него оборвалось, заныло. – Рыжий?

Он сел к огню, сгорбился, опустил плечи, надолго замолчал, позабыв о Каймиш. Она смотрела на него с недоверчивым недоумением, не могла, видимо, понять, что это за человек, почему при упоминании имени Есугея он так резко переменился.

– Твой жених знает, где сейчас Оэлун?

– Этого никто в нашем курене не знает. Она тебе кто, Оэлун?

– Никто. – Он вздохнул. – Она могла стать матерью моих детей.

– Почему же не стала?

– Почему ты не в юрте своего жениха, а здесь? В этом проклятом мире человек подобен хамхулу[36]. Ветер гоняет по степи, пока не закатит в яму. Для чего мы живем, если жизнь – сплошная мука?

Он задал этот вопрос не ей – себе, но девушка подумала, что спрашивает ее.

– Не знаю… Дома мне жилось хорошо. Дедушка… – Она заплакала опять, вытирая кулаком слезы. – Они убили его на моих глазах.

– Ты только не кричи! – попросил он.

– Не буду. Сейчас мне уже лучше. Спасибо тебе. До этого было страшно. Хотелось кричать и кричать, чтобы сойти с ума. Ты мне поможешь вернуться к жениху?

– Это сделать не так просто, Каймиш. Он очень нужен тебе?

– Да. И я ему тоже.

– Это хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать… У сына Оэлун глаза светлые?

– Светлые.

Он кивнул:

– Как у Есугея.

– Ты знал его?

– Видел один раз. В другой раз свидеться не пришлось. Теперь встретимся только там. – Он показал пальцем в черную дыру неба, горько усмехнулся.