Читать книгу Бельгийский лабиринт - Истендал Герт ван - Страница 5

Эта глава начинается не в долине реки Изер, не в Стеенстрате, Пашендале или Ипре, где впервые в истории человечества сотни тысяч молодых людей были умерщвлены индустриальными средствами. Ее начало относится не к 1914–1918 годам, не к 1920-му, когда первая группа паломников-манифестантов отправилась к Стеенкерке, и не к 1928-му, когда был заложен первый камень Башни на Изере.

Я хочу вернуться вместе с вами в 80-е годы ХХ века, точнее, в 1983-й, под крышу холодной войны. Это было еще до 1989-го, чудесного года, когда Берлинская стена развалилась на куски, а Европа изменилась до неузнаваемости. Коммунизм испарился, красная опасность исчезла, а угрожающе нацеленные на Западную Европу ракеты СС-20 были перекованы в плуги или трактора. Но в 1983 году об этом не было еще и речи. Стена должна была простоять по крайней мере еще лет сто, а на Железном занавесе никто из нас не смог бы заметить ни пятнышка ржавчины.

Отправимся вместе на станцию Схарбек, в пригород Брюсселя. Сегодня воскресенье, 23 октября 1983 года. По мирной привокзальной площади проходит часть огромной демонстрации за мир, против крылатых ракет – наших крылатых ракет, не восточных, не советских, а ракет НАТО, ракет Запада. Такие демонстрации проводились во многих европейских городах. В Гааге они собрали 500 тысяч участников. Они выражали массовое требование мира, волю к миру, которая в эти далекие годы захватила страны Западной Европы. Со времен Второй мировой войны Брюссель не видел на своих улицах такие огромные массы людей. Позже, 20 октября 1996 года, здесь соберется еще больше народа на Белый марш, но это было уже другое изъявление воли, другой повод для негодования.

В НАТО, чей генштаб расположился в Эвере, другом пригороде Брюсселя, такого никак не ожидали. Кто вдохновлял этих бельгийцев? Ультраконсервативные, правые, сонные фламандцы, все до единого зараженные голландской болезнью? От кругов НАТО можно было ожидать, что там все, как водится, хорошо информированы. Ведь каждый год они выбрасывают кучу денег на шпионаж. Но о том, что творится и говорится за пару сотен метров от входа в натовский бункер в Эвере, они ни малейшего понятия не имели (и не имеют).

Солидные органы мировой печати – «Монд», «Таймс», «Франкфуртер альгемайне» – писали, что крупнейшие пацифистские демонстрации прошли в Нидерландах. И по абсолютным показателям они были правы. Но в относительном смысле, в пересчете на численность нашего населения крупнейшая во всей Европе демонстрация против ракетного вооружения состоялась в 1983 году в Брюсселе. Как могло случиться, что Бельгия – преданнейший союзник Соединенных Штатов, маленькое королевство, принявшее НАТО с распростертыми объятиями в то время, когда генерал де Голль выдворял из Франции трансатлантический альянс, – что именно Бельгия заразилась этой ужасной голландской болезнью? Так писали влиятельные, серьезные газеты. Влиятельные, серьезные журналисты ничего не уразумели в происходящем, они тоже ничего не поняли.

Я же вполне понимаю, что даже самые блестящие зарубежные военные, журналисты и политологи просто растерялись. Им приходилось выдумывать такие теории и категории, которых не найти и в самом лучшем учебнике. В Брюсселе произошло нечто немыслимое. Пацифизм, который вывел на улицу десятки тысяч бельгийцев, глубоко уходил своими фламандскими корнями в католицизм и национализм. Он не был продуктом импортного производства, ввезенным из Голландии. Это был некий оксюморон, contradictio in adjecto6 – правый пацифизм, пацифизм одновременно фламандский и правый. Историки часто предпочитают называть его антимилитаризмом. Можно и так. Словосочетание «правый антимилитаризм» звучит не менее парадоксально.

Не могу не признать, что на демонстрации против крылатых ракет выходили члены профсоюзов Фландрии, Валлонии и Брюсселя, социал-демократы, а также несколько сот троцкистов. Кроме того, там присутствовали все члены партии «зеленых». Левые были представлены в массовом порядке, что было вполне ожидаемо. Но столь же многочисленными были желтые флаги с фламандским львом, фламандские флаги, которые видишь каждый год во время паломничества на Изер.

Не собираюсь отрицать и того, что в демонстрациях участвовали десятки тысяч франкоязычных соотечественников. Но ошеломляющим в тот день было число брюссельских фламандцев в рядах демонстрантов. Один мой приятель ради такого случая приехал поездом из Антверпена со всей своей партийной ячейкой, потому что был махровым социалистом. Выйдя с вокзала на улицу, он чуть не упал в обморок. Вместе с товарищами он очутился в лесу из гордых фламандских флагов. «Я думал, что попал прямо к нашим паломникам», – рассказывал он мне потом.

Итак, о Паломничестве на Изер.

В 1983 году народу там собралось, правда, не 400 тысяч, но уж точно несколько десятков тысяч человек. В последнее время число участников постоянно снижается. А с 2003 года движение вообще разделилось. Группе радикалов показалось, что прежние идеалы паломничества вроде «Нет войне», «За самоуправление» и «Мир Божий» пропахли нафталином, и тут же организовалось движение, привлекшее в свои ряды более правую публику, прямо скажем, ультраправого толка. Но разве гораздо раньше немецкий журнал «Шпигель», обычно хорошо информированный, не заклеймил прежнее Паломничество на Изер как Faschistentreffen («фашистское собрание»)? И разве не его солидные британские газеты называли fascist rally («фашистский слёт»)? Наш вывод: антверпенский социалист до смерти перепугался, когда попал в самую гущу фашиствующей демонстрации протеста.

Но этот вывод неверен.

Фламандские националисты обладают сильной, традиционной наклонностью к миролюбию – иначе говоря, к пацифизму. В 80-е годы целые семьи – муж, жена, дети, соседи, их собаки – тысячами участвовали в массовых демонстрациях за мир под зубчатыми флагами со львом Фландрии. Отделений Народного союза в деревнях и поселках было не счесть. Как и во время первого изерского паломничества 1920 года, на глаза попадались транспаранты «НЕ БЫВАТЬ ВОЙНЕ». До сих пор мне еще не приходилось слышать о фашистах-пацифистах.

«Не бывать войне». Эту надпись можно видеть и на Башне на Изере, куда каждый год направляются паломники. А для иностранцев, не владеющих нидерландским, рядом написано Plus jamais de guerre, No more war, Nie wieder Krieg. Вы что, читать не умеете?

В общем, фламандские националисты не только пацифисты, но в придачу еще и отпетые интернационалисты. Не стали ли они на виражах истории – а таких виражей Бельгия знает немало – еще и коммунистами?

И опять вывод неверен.

Эти люди числят себя правыми, центристами, левоцентристами или занимают еще более неясные зоны политического спектра. По роду занятий я тоже участвовал однажды в таком паломничестве. Я содрогался при виде флагов и от звуков барабанного боя, коллективного пения, рева тромбонов и труб. Но меня не удивляло, что эти люди громко обличали гонку вооружений, войну, армию и все прочее в том же духе – о крылатых ракетах тогда еще не было речи. Меня это не удивляло, потому что я знаю Фландрию. И все же это паломничество показалось мне неприличным. Тысячи убежденных миролюбцев совершают благонамеренные деяния, которые иностранец воспринимает как фашистские.

В этом трагедия изерского паломничества.

Честные и порядочные люди собираются вместе и громко заявляют, что им нужен мир, требуют справедливости для их возлюбленной страны Фландрии, для всей планеты, потому что Фландрия посылала своих сыновей миссионерами в третий мир и его боль нам известна. Но это делается таким способом, который будит память о самых бесчеловечных и жестоких системах всех времен. И только они этого не понимают. Они знают, что принц не причинит им никакого зла, но очень сердятся, когда им на это указывают. Вы будто плюнули им в душу.

Так что нечего удивляться, что правительство Фландрии теперь выбрало именно Башню на Изере в качестве символа Фламандского сообщества. Башня на Изере для фламандцев – это то же самое, что для американцев Статуя Свободы или для чехов Вацлавская площадь.

Такое решение далось нелегко. Кроме лозунга «Не бывать войне» на Изерской башне начертаны аббревиатуры AVV–VVK, которые переводятся как «Всё для Фландрии» и «Фландрия за Христа». Протест против символа Фландрии был типично латинским, потому что сами фламандцы – больше, чем им этого хотелось бы, – латинисты и бельгийцы. Протест исходил из секуляристских, то есть некатолических, иными словами – антиклерикальных кругов.

Во всем этом есть один очень фламандский нюанс. Я имею в виду, типичный для нидерландскоязычного бельгийского гражданина. Речь идет о наименовании, титуле, присвоенном Башне на Изере. Памятник? Монумент? Символ? Или просто Башня? Ничего подобного. Название Башни звучит так: «Мемориал освобождения Фландрии». Согласно пока что не устаревшему толковому словарю Ван Дале слово «мемориал» имеет следующие значения: «1. (устар.) Книга записей, где по порядку отмечаются дела и события. 2. (совр.) Книга учета продаж, куда заносятся все сделки, не учтенные в других торговых книгах».

Книга учета продаж. Да уж, вполне по-голландски. С тех пор вышло тринадцатое издание словаря Ван Дале, исправленное и дополненное, под редакцией профессора Гвидо Гертса и докторандуса Тона ден Бона. В нем дается третье значение «черного» слова: «3. (бельг. нидерл.) Памятный знак». Редакторы Ван Дале следуют за развитием нидерландского языка по пятам. Но фламандские народные депутаты могли этого просто не знать. Они выбрали словцо, которое так же мало связано с памятным знаком, как паралитик с размахиванием флагами. Они чересчур отяжелели (от переедания), чтобы заглянуть в одиннадцатое издание словаря Ван Дале. (Из четырнадцатого издания это слово опять выкинуто.)

Почему католическая, профламандски настроенная Фландрия выбирает Башню на Изере? Лично я не нуждаюсь в подобной символике, но готов признать, что лучший выбор вряд ли можно было сделать.

«Не бывать войне». Эту надпись сделали наследники поколений, которые на протяжении четырех столетий не имели собственной армии, но видели шествие чужих войск по улицам родных деревень. В ходе языковых битв погибли два человека. Два – это много и в то же время мало. Этим фактом имеют право гордиться и фламандцы и франкофоны. И все-таки это, пожалуй, исключение. Потому что именно фламандские солдаты сотнями полегли на равнинах у Изера. Трагедия Первой мировой войны на целое столетие отпечаталась в истории Европы. В этом горьком смысле Нидерланды – страна менее европейская, чем Бельгия.

Нидерланды могут радоваться, что война обошла их стороной. А мы можем радоваться, что Нидерланды оставались нейтральными, потому что это позволило им надежно спрятать тысячи бельгийцев.

В 1914–1918 годы Бельгия потерпела полный крах. Мы – да, Нидерланды – нет, потому что наша страна лежала на пути немецких войск во Францию, только и всего. Через нейтральные Нидерланды Германия могла ввозить все необходимое для своей военной машины. Не случайно шеф немецкого генштаба Мольтке называл Нидерланды «нашей дыхательной трубкой к Северному морю». Во время франко-прусской войны 1870–1871 годов Бельгия чудом вышла сухой из воды. В 1914 году это ей не удалось.

Германия потребовала свободного прохода для своей армии. Бельгия отказала, ссылаясь на гарантированный ей великими державами в 1830 году вечный нейтралитет. Наша страна перешла к обороне. Франция и Англия наблюдали это, дрожа от страха. Бельгия была не только крохотной, но и непредсказуемой. Разве не здесь недавно, в 1912 году, состоялась массовая забастовка в защиту всеобщего избирательного права? Разве не здесь проходила полная реорганизация вооруженных сил после того как только что, в 1913 году, получила одобрение персональная воинская повинность? Не говоря уж о том, что в командовании не прекращались споры о стратегии, которой нужно следовать. А вся артиллерия еще до первого выстрела годилась разве что на металлолом.

Гурьба недовольных рабочих и фламандских крестьян, плохо вооруженная, наскоро обученная, укрылась за речкой Изер, сторож Когге и шкипер Герарт открыли шлюзы, и началось противостояние самому сильному и современному войску того времени – прусской армии, на целых четыре года, противостояние с отчаянным упорством и презрением к смерти, заслужившее восхищение во всем мире, в том числе у противников. Это были четыре года грязи, холода, крови, огня, жидкого дерьма и горчичного газа.

Спустя целое столетие крестьяне, обрабатывающие поля вдоль бывшей линии фронта, до сих пор находят там снаряды. Военные до сих пор высылают туда специальные отряды, которые ищут и обезвреживают боеприпасы.

За все годы моей жизни я познакомился только с одним ветераном Первой мировой, престарелым жителем Западной Фландрии, ревностным католиком. В вонючем аду долины Изера он стал социалистом и пацифистом и остался им на всю жизнь. Там, в этом углу фронта, требовались мужество и убежденность. Его убежденность исходила из его истерзанного тела. Он был рабочим, текстильщиком, человеком немногословным. О войне почти никогда не рассказывал. Повторял только одно: «На войне все люди звереют».

Он знал, что́ говорил, он был простым пехотинцем. Мы с большим трудом можем представить себе, как тогда обстояли дела в армии. Я говорю об армии вообще – нидерландской и французской, британской и немецкой, австрийской и бельгийской. Социальный разрыв между солдатами был непреодолим. В бельгийской армии его к тому же можно было воспринять на слух. Учитывая, что офицеры рекрутировались преимущественно из высших слоев общества, они говорили по-французски и плохо знали или совсем не знали нидерландского. Большинство солдат были фламандцами. Отдельных подразделений для валлонов и фламандцев не было. В жестко централизованной Бельгии такой вариант не мог существовать. Высший командный состав считал единение и сплоченность вооруженных сил или, лучше сказать, свою концепцию такого единения гораздо более важным делом, чем язык землекопов и мужланов.

Итак, приказания отдавались на французском. Валлонские солдаты понимали приказы офицеров хорошо, скопище фламандских солдат понимало их несколько хуже. С ходом войны положение усугублялось. Выбывших офицеров заменяли людьми, прошедшими минимальную воинскую подготовку или совсем не обученными, сплошь валлонами и франкофонами. Рабочим языком был французский, так что простые фламандские парни просто не имели шансов на продвижение по службе, а новоиспеченные офицеры, понятное дело, не собирались учить нидерландский.

Для фламандцев это имело убийственные последствия в самом буквальном смысле слова. Поскольку рядовые солдаты всегда и повсюду находятся на передовой намного чаще и намного дольше офицеров и поскольку солдаты были в основном фламандцами, то и погибали они больше всех. Я вовсе не собираюсь доказывать, что валлоны не сражались плечом к плечу со своими фламандскими соратниками. Они тоже ходили в атаку на линии огня, тоже считали своих убитых. Но их совершенно не касалось вот что: Il faut que l'offensive belge ait comme but principal de faire massacre le plus de Flamands possible7. Так писал в самый разгар войны Фернан Нюре, главный редактор ультрапатриотического издания «Насьон бельж». И это сошло ему с рук.

В списках погибших солдат указывалась их войсковая часть, но никогда не указывался язык, на котором они говорили. Разве все они не были гражданами единой и неделимой Бельгии? Как теперь узнать, кто из них был валлоном, а кто фламандцем? Наверное, такую постановку вопроса можно назвать скандальной. Не имеет значения, на каком языке ты изъяснялся, прежде чем немецкий снаряд разорвал тебя в клочья. И все-таки, думаю, имеет. Во время войны во Вьетнаме и в Ираке большинство убитых с американской стороны были неграми. Чернокожих в США это особенно – и справедливо – возмущало. Почему они должны предоставлять больше пушечного мяса, чем белые американцы?

Нечто похожее происходило в 1914–1918 годах в долине Изера. Рассудительный историк Л. Схепенс с холодной точностью раскрыл это языковое соотношение, и мне кажется, что он абсолютно прав. Фламандцы любят с дрожью в голосе повторять, что на Изере 80% солдат были фламандцами, а 80% офицеров – франкофонами. Вот почему Схепенс счел целесообразным произвести точный расчет, несмотря на сомнения и возражения франкоязычной публики. Он стал подсчитывать, сколько могил на солдатских кладбищах имеют нидерландские надписи, а сколько – французские. Обойдя сто могил, он насчитал 65 надписей на нидерландском. В то время население Бельгии состояло на 55% из фламандцев, на 35% – из валлонов и на 10% – из жителей Брюсселя. Для брюссельцев, из которых далеко не все были франкофонами, французский был основным языком повседневного общения, вследствие чего и надписи на их могильных плитах были на французском. Свыше 68% погибших приходится на чуть более 55% населения.

Такое соотношение объясняется не тем, что Фландрия поставляла армии сравнительно много солдат, и не тем, что их не продвигали по службе, а значит, не переводили на более безопасные участки фронта (для чего надо было владеть французским). Нет, за этим стояло нечто более жестокое и бессмысленное.

Многих фламандских солдат ожидала гибель, потому что они не понимали французских команд своих офицеров и это стоило им жизни. Излишне упоминать, что офицеры тоже не понимали своих солдат. Знаю, что это мнение оспаривается. Бельгийско-американский историк Софи де Схапдрейвер пишет в своей образцовой – и, кстати говоря, блестящей – работе «Великая война. Королевство Бельгия во время Первой мировой войны»: «В любом случае обвинение, что фламандские солдаты погибали, потому что не понимали французских команд, неверно. Эта легенда возникла не среди профламандски настроенных фронтовиков, а среди активистов пропаганды и распространялась после войны, в частности, популярным народным бытописателем Абрахамом Хансом. На практике фламандские солдаты в достаточной мере знали французский – по фронтовой жизни, пребыванию во французских учебных лагерях и госпиталях, – чтобы правильно понимать такие предостережения, как Danger de mort8, что впоследствии подтверждали ветераны; приказы же отдавались, как правило, унтер-офицерами. Кроме того, французский армейский лексикон, разумеется, был элементом пресловутой солдатской «лингва франка», перекрывавшей сотни диалектов» (blz. 190–191). Прошу заметить, что де Схапдрейвер ни в коем случае не пытается приукрасить жалкое состояние языка в армии – отнюдь нет, однако, на мой взгляд, она упускает из виду некоторые важные детали.

Во-первых, она слишком легко отделывается от проблемы заверением, что дело обстояло не столь серьезно, потому что даже малограмотные или совершенно неграмотные фламандские парни знали хотя бы пару слов на французском. Это напоминает мне идею, близкую сердцу любого благонамеренного франкофона, а именно что вряд ли встречаются фламандцы, которые бы не понимали французского.

Во-вторых, общеизвестно, что в случае крайнего нервного напряжения, а тем более паники, когда от одной секунды зависит жизнь или смерть, команда на родном языке всегда доходит до сознания быстрее, чем на чужом. Спросите хотя бы у брюссельских пожарников.

В-третьих, некий капеллан Ван Грамберен жаловался Мари-Элизабет Бельпер9 на «плачевное положение в армии, где валлонские доктора и офицеры не понимают солдат» (6 марта 1915 года). Не думаю, что моральный дух возрастал или повышалась эффективность войсковых операций оттого, что офицеры не понимали языка своих солдат. А в лазарете из-за незнания языка вообще можно было умереть.

В-четвертых, Франс ван Ковеларт10 сообщал, тоже в 1915 году, что фламандские парни шли на смерть по команде офицеров и унтер-офицеров, не понимавших их языка. Он называл это вопиющей несправедливостью. Активистом какого-либо радикального политического движения он не был.

В-пятых, то, что у фактов нет письменного подтверждения, еще не значит, что в действительности они не происходили.

«Фермерские сынки» и «канальи-рабочие» из Фландрии – вот те, кто пал жертвой языкового конфликта. Они заплатили жизнями за культурную спесь своих офицеров. Кстати, офицеры рекрутировались не только из Валлонии; нередко они были родом из фламандских сел и городков, чье простонародье, 98% населения, разговаривало на нидерландском диалекте.

У офицеров даже не было оснований ссылаться на законодательство в свою защиту. Закон о языке от 2 июля 1913 года предусматривал, что с 1 января 1917 года курсанты военных училищ, представленные к присвоению звания младшего лейтенанта, а с 1 января 1915 года работники служб здравоохранения должны были быть (а не становиться) двуязычными. С 1 января 1914 года, то есть за несколько месяцев до начала войны, все распоряжения солдатам должны были отдаваться одновременно на французском и нидерландском. Но приказы по-прежнему отдавались на французском, точно так же как в австро-венгерской армии – на немецком. Впрочем, австро-венгерская «императорская и королевская» монархия озаботилась тем, чтобы, например, чехи и немцы из Богемии не входили в состав одного и того же подразделения. В Бельгии до подобной меры не додумались.

Эти законы сплошь и рядом откровенно попирались, иначе говоря, большинство офицеров плевать на них хотели. В траншеях Изера смертельно четко проявилось то, до какой степени жесткое и несправедливое социальное неравенство, царившее всюду в Европе, усугублялось в нашей стране языковым притеснением.

Солдаты реагировали – романтически, возвышенно, по-католически. Они не знали, что после войны будет написано: La Belgique sera latine ou elle ne sera rien11. Не знали, что их будут называть flaminboche – «фламандские фрицы». Их – тех, кто целыми днями стоял по колено в грязи в окопах, а по ночам под заградительным огнем немцев пытался заснуть в вонючих блиндажах. Их – тех, кто защищал последние пяди бельгийского отечества, даже голыми руками, если это было необходимо, – именно их клеймили за коллаборационизм. По мне, так и за меньшее можно было бы вскипеть от гнева.

Но простой фламандский солдат вначале просто не реагировал на все это. Не нужно забывать, что в нашей стране обязательное школьное образование ввели только после 1918 года и многие солдаты оставались неграмотными или полуграмотными. Кроме того, после наглого и жестокого вторжения германцев в нашу страну ее захлестнула волна патриотизма – реакция абсолютно нормальная и справедливая. Движимые чувством возмущения, фламандские и валлонские пацаны, порой не старше шестнадцати, записывались в армию добровольцами. Протестовала против военной службы малочисленная группа католических интеллектуалов. Слово «интеллектуал» звучит здесь слишком красиво. В данном случае речь шла о молодых священниках, семинаристах и учителях. Было среди них и некоторое количество людей с высшим образованием, таких как византинист Адил Дебекеларе или врач Франс Далс. В условиях военного времени они целыми неделями ели, спали, стреляли, дрожали вместе с рабочими парнями, подмастерьями, батраками. Впервые в жизни интеллектуалы находились в длительном и тесном контакте с «маленьким человеком». А тот, в свою очередь, впервые в жизни видел, слышал, обонял парней его возраста, которые не только умели читать и писать, но и любили это делать, а при необходимости были готовы ему помочь, короче говоря, ученых людей. А поскольку эти ученые люди в отличие от франкоговорящих ученых людей напрямую рассказывали вонючим фламандским вахлакам на их родном языке о том, какие у них есть права, и что приказы им сподручнее получать на фламандском, а не на французском, то армейское командование стало смотреть на них как на банду опасных бунтовщиков, угрожающих государству.

Командование, однако, было не в силах помешать многотысячному росту Движения фронтовиков, как его называли фламандскоязычные солдаты на Изерском фронте. Но с его стороны было позорным преувеличением доказывать, что половина армии сама примкнула к этому мощному движению. Ах, если бы так было на самом деле!

Лидеры Движения фронтовиков вели себя, как уже говорилось, романтически. Так, Дебекеларе получил среди членов Движения кличку «вожака», а его помощник – «оруженосца». Деятельность Движения была окружена своеобразным «древнефламандским» ореолом.

Однако его цели были по-настоящему честными, безупречно порядочными. Участники Движения хотели положить конец притеснению и мытарствам рядового фламандского солдата. Они добивались создания фламандского высшего учебного заведения в Генте, традиционно фламандском городе, где обучение в университете велось на французском – как, впрочем, и во всех остальных университетах Бельгии. Они хотели видеть свободную Фландрию и свободную Валлонию в составе независимой Бельгии. Независимой, то есть освобожденной от немецкой оккупации. Фландрию они нежно называли «материнский уголок в отцовском доме».

О да, за исключением нескольких случаев, они были кристально чисты и высокоморальны. Конечно, они не могли быть коллаборационистами. Да и как это было бы возможно? Они воевали в бельгийской армии против немцев. Они находились на единственном неоккупированном кусочке бельгийской земли, за взорванными плотинами реки Изер. Благодаря информации, полученной из нейтральной Голландии, они точно знали, чего хотели и что делали фламандские активисты, но зачастую были с ними не согласны.

Их деятельность была исключительно добропорядочной. Самое дерзкое, на что они решились, и то перед концом войны, это дезертировать. Но не в массовом порядке, а по одному. В остальном они были заняты распространением рукописных памфлетов: «Фламандские воины на передовой хотят для Фландрии таких же прав, какие президент Вильсон признает за каждым народом, – распоряжаться собственной судьбой». Или: «Мы глубоко чтим заслуги всех страждущих и преследуемых за фламандский патриотизм. Фландрия будет вечно помнить их имена». Листовки размножали на примитивном гектографе. В них не было ни одного призыва к насилию, вооруженному восстанию или мятежу против ненавистных франкоязычных офицеров, все обстояло легально. Тот факт, что фламандские интеллектуалы, которым довелось тогда держать в руках оружие, ни разу им не злоупотребили, говорит в их пользу. Они направляли открытые письма своему главнокомандующему королю Альберту, кардиналу Мерсье, Объединенным великим державам (то есть союзной Антанте, а не Германии). Они сочинили манифест под названием «Заря Фландрии на Изере». Поздними вечерами или на утренней заре они совершали в прифронтовой полосе шествия с плакатами. На демонстрации они выходили небольшими подразделениями, ненадолго, на полчаса, и чаще всего дисциплинированно. В самой крупной демонстрации участвовало около трех тысяч человек. Так что все происходило очень прилично, все были невинны как ягнята. Жесткая реакция командования никак не соответствовала кроткому характеру этого протеста.

Но сами участники этих акций были нередко в замешательстве, часто не находили общего языка друг с другом и вообще роковым образом недооценивали политический вес бельгийского истеблишмента. В такие моменты им приходилось расплачиваться за то, что фламандцев три четверти столетия не пускали во власть; иными словами, им не хватало нормального политического опыта. Но еще болезненнее и постыднее будет расплата, когда в годы Второй мировой войны часть профламандских патриотов станут коллаборационистами.

Здесь я хочу остановиться на роли одного пастора, который тоже имел отношение к коллаборационизму во Второй мировой войне. Это не санитар с носилками и не священник, cопровождавший солдат на передовую. Это капеллан из прифронтовой полосы, обладающий моральным и интеллектуальным авторитетом, который нам сейчас трудно вообразить, и к тому же ужасно радикальный. Его имя Сирил Ферсхаве.

В прифронтовых беседах фламандских интеллектуалов, предводителем которых был доктор Далс, с Ферсхаве, собственно, и зародилось Движение фронтовиков. Бельгийские власти не спускали с пастора глаз. Когда он прохаживался по своей деревне Алферинген, за ним по пятам следовал жандарм; точно так же – пишу об этом не без колебаний, но сравнение напрашивается само собой – в другой стране и в другое время Вацлава Гавела на прогулках сопровождала, как тень, фигура из органов госбезопасности. Ферсхаве приобрел репутацию своего рода мученика: ни в чем не повинный, образованный, честный маленький клирик, затравленный враждебным окружением.

Пока об этом не узнала верхушка Движения фронтовиков, Ферсхаве пользовался их каналами для распространения своих идей. А идеи эти, как уже говорилось, были весьма радикальными. Ферсхаве никак не был связан с армией и, значит, мог выбросить из головы дисциплину и оружие. Он считал, что фламандские солдаты защищают государство, толкающее их на смерть, желающее гибели им, фламандцам и молодым католикам. C пасторской кафедры он даже призывал юных солдат к дезертирству. За это полагался расстрел, и Ферсхаве это знал. Но прекратил он свою пропаганду не раньше, чем люди из Движения фронтовиков осмелились ему возражать. Я нахожу просто отвратительным то, что Церковь так грубо давила на молодых фламандских интеллектуалов и что они позволили манипулировать собой капеллану, не нюхавшему пороха.

Ферсхаве полностью запутается в коллаборационизме, но не во время Первой, а в годы Второй мировой войны. Однако не следовало бы приписывать молодым фронтовикам Первой мировой взгляды, которые они тогда еще не могли предвидеть.

После прекращения огня (11 ноября 1918 года) ветераны Движения фронтовиков учредили Фронтовую партию. По бельгийским и фламандским понятиям она выглядела необычно. Она выступала за плюрализм, хотя почти вся ее верхушка была, разумеется, католической. Партийная программа под названием «Завещание Изера» звучала коротко и ясно: самоуправление для Фландрии, мир на земле, то есть никаких распрей между католиками и антиклерикалами, и «не бывать войне». Бельгийское отечество было не слишком благодарно этим людям за ужасы, пережитые ими ради его защиты. Во время войны профранцузски настроенный трибунал неоднократно пытался осудить образцовых фламандских солдат за их личные симпатии и вынужден был их оправдывать вопреки требованию военного аудитора. После 1918 года по-прежнему делались попытки ставить их на одну доску с активистами, коллаборационистами. Дебекеларе даже угодил ненадолго в тюрьму, но тоже был оправдан.Он же, черт побери, под флагом Бельгии, будучи солдатом бельгийской армии, стрелял во фрицев; странная форма предательства: защищал Бельгию, а не антифламандский франкоязычный истеблишмент, триумфально пришедший к власти в 1920 году.

С 1916 года Сирил Ферсхаве возглавлял комитет патриотов Фландрии, величественно названный «Комитетом во славу героев». Члены комитета хотели уcтановить на могилах павших фламандцев могильные плиты с надписями на фламандском языке – разумеется, с крестом над каждой плитой, потому что они же все были католиками! Эскизы крестов разработал Джо Инглиш, художник из Брюгге, сын ирландца и бельгийки. Этот молодой человек не дождался конца войны, он умер от аппендицита.

Джо Инглиш нарисовал кельтский крест с аббревиатурами AVV–VVK – «Всё для Фландрии», «Фландрия за Христа». Там же был изображен буревестник. Благодаря поэту XIX века Албрехту Роденбаху эта птица (нечто среднее между орлом, чайкой и северной олушей) стала символом Фламандского движения, особенно в среде студенческой молодежи.

Именно такие кресты ставились на солдатских могилах.

Но в феврале 1918 года неизвестные замазали цементом буквы AVV–VVK на тридцати шести крестах. Теперь эти буквы оставляют меня равнодушным, я даже чувствую легкое отвращение, когда их читаю, из-за узколобого провинциализма, символом которого они стали. Но каким бы вы ни были франкофилом или антифламандцем, даже в самые тупые мозги не должна приходить мысль о том, чтобы осквернять могилы солдат, павших за твое бельгийское отечество.

Чудовищная война, высокомерие франкоязычных офицеров, гнев от осквернения могил и глубокое уважение побудили тысячи людей собраться вместе в долине Изера. Не прошло и двух лет после перемирия, как началось паломничество, посвященное памяти умершего Джо Инглиша и всех фламандских солдат, сложивших головы на берегах этой реки. Призыв «Не бывать войне» еще не прозвучал. Сейсмические толчки революций, прокатившихся по всей Европе, ощущались даже во Фландрии. Но главное – и это было так по-фламандски – молодые парни, отдававшие дань памяти своим мертвым соратникам, испытали всеми частями тела – носами, руками, ногами, кишками, обожженными легкими, – что такое война, и больше не хотели в ней участвовать ни под каким видом – «ни в жисть», если выразить эту мысль на простонародном фламандском.

Вот почему на цоколе башни так быстро появилась надпись «Не бывать войне» на четырех языках, ибо фламандцам испокон веку вдалбливали, что их язык незначителен.

Все это находилось в русле того, что в те времена двигало массами, двигало в самом буквальном смысле – вспомним, например, восстание спартаковцев в побежденной Германии. Для фламандцев в этих событиях содержалось еще одно измерение. Это измерение всякий раз поддерживает фламандцев в их глубоко искреннем, нутряном, массовом стремлении к миролюбию, к мирной жизни. Этот наш всеобщий пацифизм много старше, чем его голландский вариант, и является неотъемлемо фламандским. Как я уже говорил, это пацифизм людей, у которых четыре столетия не было собственной армии. Это пацифизм людей, которые, к счастью, были лишены реального отечества, а значит, и связанной с ним слепоты. Не только фламандцы сражались начиная с 1585 года на стороне испанцев, австрийцев и французов. Эту участь отважно делили с ними валлоны, вот почему они так сильно на нас похожи. У нас по-прежнему нет собственной армии, потому что нет собственного государства, но тем не менее с окончанием холодной войны пришел конец и традиционному фламандскому миролюбию. Современная Фландрия продает оружие диктатору, который его охотно покупает. Для современных фламандских националистов традиционный пацифизм – не более чем сентиментальный реликт из прошлого, откуда Фландрия благополучно выскользнула. А те, кто еще может испытывать угрызения совести за оружейных фабрикантов, удостоятся с их стороны лишь сочувственного взгляда.

В 1914 году бельгийская армия не была армией фламандцев, и если какой-то солдат этого не замечал с первого взгляда, то всегда находился барончик или сынок бургомистра в офицерском кепи, готовый ткнуть его носом во французское дерьмо. Ни в одной стране те, кто родился в ХIX веке, не считали армию «своей», но в то же время она не была для них и совершенно чужой. А вот для фламандцев бельгийская армия была чем-то абсолютно посторонним. Они быстро понимали, что валлонские солдаты, будучи такими же пролетариями, как и они сами, всегда имели преимущество. Сами валлоны тут были ни при чем, но они в большей или меньшей степени знали французский, и это, только это, давало им фору. Когда фламандским рекрутам надо было петь государственный гимн, они произносили не французский текст, который им не под силу было выговорить, а от начала и до конца повторяли некое сюрреалистическое двустишие примерно такого содержания: «Во времена картошки синей, / В картошки синей времена». Офицеры-франкофоны, не понимавшие ни слова, слушали, приятно удивляясь воинственным фламандским голосам.

Недоверие к приказам, униформе и бахвальству, засевшее в нас испокон веков, лишь укрепилось за годы Первой мировой. Это само по себе было бы достаточным основанием, чтобы гарантировать вплоть до сегодняшнего дня массовое участие людей в Паломничестве на Изер.

Но кроме того, здесь сыграло свою роль еще одно важное обстоятельство. Король Альберт I еще перед войной проявил удивительную чувствительность к политике своей страны. После войны Альберт проясненным взглядом на вещи определил, что нельзя больше откладывать введение всеобщего простого избирательного права (для мужчин). Он хорошо понимал, что благодаря этой реформе рядовые фламандские избиратели, а значит, и их интересы будут гораздо лучше представлены в парламенте. Кроме того, он никогда не применял в отношении бельгийских солдат вообще и фламандских фронтовиков в особенности строгие меры наказания, общепринятые в британской и французской армиях. Это было ему явно не по нутру и, как он считал, шло бы вразрез с бельгийскими обычаями. Король Альберт торжественно пообещал фламандцам на фронте «равенство в правах и в повседневной жизни» – фраза, которой как флагом размахивали еще много лет после войны. Потому что никакого равенства за этим не последовало. В отношении прав равенство наступило после 1930 года, а в повседневной жизни – только во второй половине столетия, начиная c 1962 года.

Но продолжавшаяся и в мирное время несправедливость снова и снова собирала фронтовиков и десятки тысяч фламандцев у Изерской башни. Эта несправедливость, в конце концов, склонила некоторых людей в годы Второй мировой войны к коллаборационизму. Фламандские солдаты сражались за Бельгию, отчасти движимые искренней любовью к отечеству, отчасти в надежде, что их жертвы принесут свои плоды и Бельгия из уважения к их борьбе и боли станет, наконец, по-настоящему уважать их родной язык. Не они ли, эти фламандские солдаты, оставили надпись на руинах церкви в прифронтовой деревне Меркен: «Вот наша кровь – где наши права?»

Большинство паломников были и, естественно, остаются католиками. До 30-х годов это совпадало с составом фламандского народонаселения. Если первые паломничества представляли собой закрытые собрания ветеранов войны и ближайших родственников погибших, то к концу 20-х просматривается их радикализация, которая в последующее десятилетие приводит к острым разногласиям внутри оргкомитета. Его председатель Далс горой стоял за плюралистический пацифизм. Так, в 1931 году он не пустил на трибуну группу венских националистов в униформе. Но ни Далс, ни его сторонники не могли воспрепятствовать общему правому уклону фламандского национализма, развивавшемуся в 30-е годы. Основанный в 1933 году Фламандский национальный союз (ФНС) немедленно высказался против марксизма, либерализма и парламентаризма. Имеются свидетельства о его тесных контактах с национал-социалистской верхушкой Германии, а после 1933 года нацистская Германия проявляла чрезвычайный интерес к партии фламандских националистов в соседней Бельгии. Поскольку Паломничество на Изер изначально носило и носит на себе печать фламандской нации, оно также приобрело черты авторитарности. Только во Фландрии возможно сочетание правых идей и пацифизма. Только во Фландрии возможно, чтобы ветераны войны требовали амнистии для коллаборационистов, причем это происходит во время каждого Паломничества на Изер.

В 30-е годы влияние правых зашло очень далеко. Маленький заносчивый коммунист Жеф ван Экстергем и его коллега из Алста, коммунист, а впоследствии социалист Берт ван Хорик, друг писателя Луи-Пола Бона, были избиты и выдворены с места паломничества членами военизированного отряда ФНС, тогда еще партии фламандских националистов.

Во время Второй мировой войны паломничества стали реже и проходили под руководством части оргкомитета, так как не все наивно полагали, что Фландрия выйдет невредимой из крепких объятий Германии. После освобождения обновленный оргкомитет отказался признавать значение паломничеств военного периода, потому что они проводились с согласия оккупантов. Но это не помогло. Из-за тупоумия фанатичных фламандских националистов Башня – монумент пацифистского поколения бельгийских солдат – превратилась в символ коллаборационизма.

Первая попытка ее ликвидировать произошла 16 июня 1945 года. А в ночь с 15 на 16 марта 1946 года, где-то после двух часов, башня взлетела на воздух. Служащий полевой жандармерии, который слышал взрыв и видел развалины, доложил об этом начальству только в семь часов утра. Судебное расследование не дало никаких результатов.

Участники Сопротивления и ветераны войны еще задолго до этого требовали уничтожить ненавистную башню. Вполне можно было ожидать, что Паломничества на Изер соединились в их представлении с коллаборационизмом. Но я не могу понять, как они не видели или не хотели видеть разницы между Движением фронтовиков Первой мировой, по определению не имеющим ничего общего с коллаборационизмом, и этим пагубным явлением Второй мировой. Однако нe исключаю, что здесь мне мешает излишний рационализм. Я не уверен, что мог бы яснее мыслить и каждый раз четко расставлять политические акценты, если бы мне лично довелось пережить войну, оккупацию, освобождение и все их последствия.

Атмосфера, сложившаяся в 30-е годы вокруг Паломничества на Изер, словно завеса тумана, скрывала от постороннего наблюдателя очевидный пацифизм этого ежегодного события. Но пелена его фашизоидного оформления странным образом оставалась завуалированной для самих организаторов и участников этого события. Теперь все это позади, однако их самообман продолжался слишком долго. Они не хотели замечать или слышать того, что бросалось в глаза тем, кто впервые вышел на эту манифестацию. Напрасно ссылались они на традиции, идущие еще из 20-х годов, или на то, что они называли элементами современности в данном спектакле. Но что оставалось думать иностранцам о массовых песнопениях, знаменах и барабанщиках в форме ландскнехтов?

И если бы дело ограничивалось только этим! Но в довершение всех бед сливки современных фашиствующих группировок Европы годами подло злоупотребляли ежегодными днями паломничества в Диксмёйде. К счастью они уже не смеют шествовать парадом по нашим улицам в черной униформе, гусиным шагом – британские нацисты, подозрительного вида датчане, немцы с черно-бело-красными флагами. Городские власти поставили заслон на пути этих людей. Им осталось довольствоваться пением песен в задних комнатах кафе. Оргкомитет Паломничества никогда не допускал эти группы в долину Изера. Но в то же время он никогда не высказывался с полной определенностью против нежелательного появления там членов Фламандского блока (теперь – «Фламандский интерес»), когда эта партия резко обрушилась на деятельность оргкомитета. Кто спит рядом с собакой, рискует набраться блох. Попробуй-ка доказать, что на Изерском паломничестве нет ни пятнышка фашизма.

В XXI веке Фландрии больше не приходится страдать от несправедливости. Доведенный до унижения пожилыми и молодыми фламандскими националистами бельгийский парламент шаг за шагом уступил требованиям Фландрии. Неудивительно, что Паломничество на Изер теряет свою притягательность. Неудивительно, что партия «Фламандский интерес» безуспешно пыталась узурпировать это пацифистское явление. Фламандские фашисты могли подорвать его значимость, но им никогда не удавалось переманить на свою сторону его организаторов. Отсюда их попытки ввести собственный ритуал. Впервые это произошло в Стенстрате, близ Ипра, где в 1917 году погибли братья Ван Рамдонк, фламандские солдаты. Вместе с братьями там погиб и третий солдат. Его звали Эме Фьеве, и он был валлоном.

Паломничество на Изер, состоявшееся 27 августа 2000 года, с полным основанием можно назвать историческим. Тогда впервые прозвучали слова, которые можно истолковать как официальные извинения Фламандского движения за свой прошлый коллаборационизм. Известный историк Франс-Йос Фердодт от имени Фламандского движения говорил о необходимости простить «заблуждения, ошибки суждений и оценок, ложные альянсы в прошлом, удаленном от нас почти на шесть десятилетий». Думаю, что в устах Фердодта слово «простить» означало «извиниться, просить прощения, не ставить в вину», как это определено в словарях. Мы просим прощения, когда извиняемся. Но может быть, он имел в виду, что прощения друг у друга должны попросить обе стороны? Во всяком случае, он говорил, что «ответственность за военное прошлое должна быть возложена на обе стороны», имея в виду как «человеческие и политические последствия коллаборационизма», так и «юридическое и популистское оправдание репрессий», то есть чисток после освобождения.

Мне не дает покоя мысль, что оба эти понятия ставятся на одну доску. То есть мне понятно, что у Фердодта были основания таким, а не иным образом выстроить свое рассуждение. Если бы он не обинуясь произнес, – а на мой взгляд, это очевидно, – что, например, «Фламандское движение во время войны было по большей части неуместно» или даже «сотрудничало с преступным режимом», то его бы освистали или поступили бы с ним еще хуже. А так ему аплодировали, хотя и не все. Фламандский блок назвал эту речь «несуразной». Можно ли этому удивляться?