Читать книгу Когда б не баня, все бы мы пропали. История старинной русской традиции - Итан Поллок - Страница 4

Бани существовали до возникновения Руси, а до появления бань существовали другие виды купален и парилен. Около 440 г. до н. э. Геродот, греческий “отец истории”, рассказывал о народах, живших в Северном Причерноморье на тех землях, которым позднее предстояло войти в состав Российской империи:

Взяв это конопляное семя, скифы подлезают под войлочную юрту и затем бросают его на раскаленные камни. От этого поднимается такой сильный дым и пар, что никакая эллинская паровая баня не сравнится с такой баней. Наслаждаясь ею, скифы громко вопят от удовольствия. Это парение служит им вместо бани, так как водой они вовсе не моются… Скифы, как и другие народы, также упорно избегают чужеземных обычаев.[16]

Возможно, Геродоту больше хотелось заявить о правильности собственных – эллинских – культурных обычаев, чем разобраться в скифских, однако оставленное им описание скифских банных привычек представляется точным. В XX веке археологи обнаружили среди прочих находок “сосуд, наполненный камнями… с небольшим количеством конопляных семян” и таким образом поняли, что нашли “полный набор предметов, предназначенных для совершения очистительного обряда, о котором очень подробно написал Геродот”[17].

В первой половине X века персидский ученый и путешественник Ибн Руста тоже посетил те края и обратил внимание на банные обычаи местных жителей. Ибн Руста писал:

В их стране холод до того силен, что каждый из них выкапывает себе в земле род погреба… В такие погреба переселяются со всем семейством и, взяв дров и камней, разжигают огонь и раскаляют камни на огне докрасна. Когда же камни раскалятся до высшей степени, их обливают водой, отчего распространяется пар, нагревающий жилье до того, что снимают даже одежду[18].

И Геродот, и Ибн Руста видели в банных обычаях неоспоримое подтверждение отличия степняков от их собственных народов.

В ту пору, когда Ибн Руста писал свой труд, киевские князья объединили под своим правлением местные восточно-славянские племена. Киевская Русь (как стало потом называться их государство) находилась на пересечении важных торговых путей и потому становилась местом встреч представителей несхожих средневековых культур. Ранняя разновидность русской бани возникла благодаря смешению различных обычаев и обрядов. На юге Византия унаследовала богатую греко-римскую банную традицию: просторные городские бани выполняли и общественные, и гигиенические задачи. Эта же традиция частично вошла и в мусульманский мир, где мытье в хаммаме заняло важное место как в религиозных обрядах, так и в городской общественной жизни[19]. Евреи, жившие среди восточных славян, ходили для ритуального очищения в микву. Жившие к северу от Руси финны иногда устраивали паровые бани в небольших деревянных срубах[20]. Различные хазарские племена, контролировавшие значительную часть территорий евразийских степей и торговых путей, уходивших на Дальний Восток, тоже имели собственные банные обычаи, хотя по существу о них мало что известно[21]. Можно не сомневаться, что со временем эти обширные традиции уступили место множеству более специфических обрядов и обычаев, но следует помнить: ни Русь, ни русская баня не появились на пустом месте.

В степи, в Византии и Скандинавии, среди иудеев, христиан и мусульман мытье ассоциировалось с добродетелью и пороком, со святостью и непристойностью, с чистотой и скверной. Народ Древней Руси создавал собственные банные обычаи, приспосабливая под свои нужды те практики и запреты, с которыми он соприкасался. Бани служили местом встреч, где признаки индивидуальных отличий могли одновременно проявляться и сглаживаться. Попутно баня становилась характерной чертой русской культуры. Подобно хаммаму и микве, она встраивалась в религиозное учение и становилась частью главных обрядов и церемоний. Как и в Византии, баня могла принимать форму больших городских зданий, само присутствие которых свидетельствовало о цивилизованности города или общины. И, подобно парным финнов и других северных народов, баня по-прежнему ассоциировалась с колдовством, магией и вообще потусторонними силами. Как само русское государство на протяжении пяти столетий (приблизительно с 1000 по 1500 годы) создавалось в сплаве разных княжеств и этнических групп, так и баня рождалась из смешения многообразных банных традиций. Совершая в бане правильные действия правильным способом, можно было выяснить отношения между небесным и земным, а также без труда опознать своих. Сходным образом неумение верно совершать положенные обряды влекло за собой риск нездоровых связей и нарушений общественного договора. Баня выступала своего рода перепутьем, откуда дороги вели порой к праведности, а порой к проклятью.

* * *

Если оставить в стороне краткие упоминания о мытье у Геродота и Ибн Русты, то история русской бани обычно начинается с первых местных письменных свидетельств о ранней эпохе существования Киевской Руси – древнего государства, к которому восходит вся позднейшая государственность России. В “Повести временных лет” (или “Первоначальной летописи”) – летописном своде документов, относящихся к истории Руси с XII века, – неоднократно упоминается мытье, что подкрепляет утверждения о том, что баня всегда была неотделима от представлений о Руси и о русских.

В наиболее часто цитируемом месте из “Повести временных лет” говорится об апостоле Андрее Первозванном, чье легендарное “хождение” в славянские земли послужило поводом для сакрализации христианских истоков Киевского княжества. Это предание чрезвычайно важно для восточнославянского самосознания: позднее апостол Андрей сделался святым покровителем и Украины, и России. В описании путешествия Андрея, сохранившемся в “Повести”, уделено значительное внимание местным баням, которые увидел апостол и которые значительно отличались от бань, распространенных в римском мире.

И пришел [апостол Андрей] к славянам, где нынче стоит Новгород, и увидел живущих там людей – каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивился им. И отправился в страну варягов, и пришел в Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: “Удивительное видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что еле вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это всякий день, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то совершают омовенье себе, а не мученье”[22].

Авторами “Повести временных лет” были, скорее всего, киевские монахи. Привлекая внимание к бане и связывая ее с именем апостола Андрея, они, возможно, надеялись высветить предмет гордости местных жителей. Но если так, то не странно ли, что они подчеркивали изумление Андрея? Ведь он уподоблял банные обычаи славян “мученью”. Зачем же они вообще включили в летопись этот эпизод?

Когда писалась “Повесть”, Киевское государство было лишь одним из многих княжеств, соперничавших между собой за господство над славянскими землями. Составители летописи, предположительно желавшие подчеркнуть важную роль Киева, быть может, решили нарочито насмешливо изобразить языческие, варварские обычаи своих соперников-северян из Новгорода, которые мылись, подобно норвежцам, в тесных срубах, а не в просторных общественных зданиях, служивших банями у цивилизованных римлян в пору “хождений” апостола Андрея и у их собственных современников византийцев. Чтобы обозначить этот контраст, летописцы несколькими строками выше рассказали о том, что, когда Андрей пришел в земли на берегах Днепра, где в будущем предстояло возникнуть Киеву, его помыслы не были заняты местными банными обычаями, а устремлялись в священные выси. Он будто бы произнес следующие слова: “Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог много церквей”, после чего благословил горы, поставил там крест и помолился Богу[23]. В летописи эти эпизоды примыкали друг к другу, отчего создавалось впечатление, будто жители Новгорода оказались куда менее достойны апостольского благословения, чем жители днепровских холмов, на которых предстояло в будущем воздвигнуться Киеву. Авторы летописи словно желали сказать: Киев – город церквей, а Новгород – город бань.

В Древней Руси XI века существовало нечто похожее на баню, но едва ли оно могло казаться предметом гордости киевским летописцам. Напротив, они выставили это явление как незавидный обычай, восходящий к дохристианским временам. Опираясь на это место из “Повести временных лет”, один современный историк заключил, что жители Киева воспринимали банные традиции русского Севера как “чуждые и нелепые”, и что упоминание бань в “Повести” – “один из древнейших русских этнографических анекдотов”[24]. Лишь потому, что “Банный веник и царя старше”, как гласит одна поговорка, не стоит думать, что баня была предметом безусловной гордости[25].

Зато другие обращались к этому же эпизоду летописи, чтобы подчеркнуть значимость бани для подлинного русского самосознания, и банные обычаи казались тем важнее, что чужаки вроде апостола Андрея не могли их понять. В таком прочтении христианство выглядело новым, привозным элементом, а баня представала частью уходящей вглубь веков, более подлинной русской истории. Вот что писал один исследователь:

Вся Русь в изображении апостола Андрея (в изображении крупномасштабном), представлена двумя главными учреждениями – церковные храмы, которые в будущем покроют эту страну, и бани, которые существуют как бы изначально. Это и есть две культуры. Верх представлен церковной, а низ – народной культурой и народным бытом. Наверху – святость, внизу – юмор. Кажется, в этом небольшом летописном тексте, в одном абзаце, заснята вся Русь в ее определяющих чертах – дух и плоть Руси, и фантастический характер народа, который сулит в будущем еще большее удивление.[26]

Это наводит на мысль, что в русской культуре христианство воспринималось как нечто навязанное сверху и извне, а баня продолжала существовать параллельно христианскому миру. В таком толковании баня – своего рода альтернативное место культа, пережиток языческой, дохристианской эпохи[27]. Когда все остальные шли в церковь на службу, колдуны шли в баню заниматься ворожбой. Отсюда следовало, что всякого, кто не ходил мыться в обычное время, могли принять за колдуна[28].

Представление о том, что баня была символом нехристианских верований, подкрепляет другая история из “Повести временных лет”. Боярин Янь пришел на Белоозеро, собирая дань для киевского князя. А тамошние волхвы, “мороча людей”, чинили всякие злодейства и мешали ему исполнить княжеское поручение. Потом волхвов захватили, и во время допроса Янь вступил с ними в спор о сотворении человека. Сам Янь утверждал свою веру в библейской истории о сотворении Богом Адама и Евы. Кудесники же отвечали, что сами знают, как все было: “Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, – в землю идет тело, а душа к Богу”[29]. Итак, баня существовала в момент сотворения человека. А православие – нет. Во всяком случае, именно это, согласно летописи, утверждали средневековые кудесники.

Несмотря на это свидетельство, противопоставление бани православию мешает понять, насколько тесно Церковь и баня были переплетены в культурном отношении. Христианская вера не противоречила напрямую “народной культуре” и “народному быту”, символом которых были походы в баню[30]. Православие пустило глубокие корни в славянскую культуру, вобрало в себя и связало в единое целое ранее существовавшие верования. В других местах “Повести временных лет” баня фигурирует как вполне патриотичное, нисколько не враждебное христианству бытовое явление. В середине X века, как рассказывает летопись, древляне (одно из восточнославянских племен) убили киевского князя Игоря с дружиной, когда тот собирал дань. Затем древляне пришли в Киев, чтобы уговорить вдову Игоря Ольгу выйти замуж за их князя. Княгиня Ольга решила отомстить за гибель мужа. Она велела передать древлянам, что “киевские люди” позволят ей пойти за их князя лишь в том случае, если они подступятся к ней “с великой честью”. Тогда древляне прислали в Киев своих “лучших мужей”, а Ольга “приказала приготовить баню, говоря им так: «Вымывшись, придите ко мне»” (возможно, так велели тогдашние киевские обряды сватовства). “И разожгли баню, и вошли в нее древляне и стали мыться; и [люди Ольги] заперли за ними баню, и повелела Ольга зажечь ее от двери, и сгорели все”[31]. Ольга, чтимая как святая за ее рвение в распространении христианства, прибегла к бане как к средству спасения Руси. Баня снова оказалась в центре одной из основополагающих легенд, связанных с историей Киевского государства. Похоже, летописцев ничуть не смущал вопрос о том, как эта жестокая месть вписывается в череду других деяний благочестивой христианки и святой.

Иллюстрация 4. Ольга сжигает древлян в бане около 945 г. н. э. Миниатюра из Радзивиловской летописи, копия XV века с оригинала XIII века. Публикуется с разрешения HathiTrust.

Есть и еще один эпизод в “Повести временных лет”, где баня и христианство мирно соседствуют друг с другом. В 1089 году митрополит Ефрем освятил в Переяславле церковь святого Михаила и другие церкви, построенные им в городе. В то же самое время, сообщает летопись, Ефрем воздвиг и “строение банное каменное, чего не было раньше на Руси”[32]. Это краткое упоминание о бане особенно важно, поскольку здесь оно недвусмысленно вплетено в рассказ о жизни набожного человека и о других событиях, которые свидетельствовали о присутствии Церкви в этих землях.

Описания бани в “Повести временных лет” привлекали внимание еще к одной особенности, которая на протяжении столетий продолжала определять существование этого учреждения. Летописцы говорили о двух разных типах бани. Были бани большие, городские, общественные, – они вели свой род еще от античных терм и пришли на Русь через Византию, ислам и христианство. Такова каменная баня, построенная митрополитом Ефремом, и, возможно, в такую баню ходила княгиня Ольга. Другой тип бани зародился на севере, с ним были связаны местные обычаи и обряды, – это бани белозерских волхвов и новгородских “нехристей”. О том, что иногда два этих типа сближались, а иногда существовали особняком друг от друга, косвенно говорят древнейшие письменные источники, донесшие сведения о Руси.

Распад Киевского государства на несколько соперничающих княжеств в XIII веке и оккупация славянских земель монголами в XIV–XVI веках оставили мало письменных следов, и найти там упоминания о банях было бы очень трудно. Однако из сохранившихся более поздних источников ясно, что отношение к бане как к месту, где сосуществуют добро и зло, по-прежнему сохранялось. Монголы думали в первую очередь о взимании дани и об удержании контроля, им было неинтересно менять местные обычаи или взгляды на мир. А если говорить о православном христианстве, то оно лишь укрепилось еще прочнее, вобрав в себя и синтезировав народные верования и обряды[33]. У монголов имелись собственные общественные и частные бани, но, по-видимому, они не навязывали своим подданным-славянам собственные банные традиции[34]. Потому представляется вполне естественным, что баня пережила монгольское иго. Возможно даже, что маленькие, местные, частные бани пережили особый расцвет, поскольку средоточие политической и экономической власти в регионе сместилось из Киева в лесистые области северной Руси, где домовые бани преобладали изначально. Но такое заключение носит лишь умозрительный характер, опираясь на сведения о том, что бани существовали и до прихода монголов, и после их ухода. К XVI веку московские князья объединили под своим началом многие русские земли и установили преемственность собственной политической и культурной власти от древнего Киевского государства благодаря своей принадлежности к княжескому роду Рюриковичей. Между тем баня стала восприниматься как еще более яркий показатель русского национального самосознания.

* * *

В Московском княжестве посещение бани было привычной частью повседневной жизни. В банях собирались богачи и бедняки, горожане и крестьяне, мужчины и женщины. Домовые бани – предназначенные для нужд семьи и соседей – были распространены в крестьянских селах, в боярских поместьях и даже кое-где в городской черте. Более просторные торговые бани существовали в больших и малых городах по всей Московии. Как правило (но не всегда), мужчины мылись с мужчинами, а женщины – с женщинами. Городские бани – обычно открытые для публики и управлявшиеся как торговые заведения – представители разных полов могли посещать по очереди: иногда в разное время суток, иногда в разные дни недели. Из-за низкой платы за посещение торговые бани были доступны и для простых горожан, и для проезжего люда. Часто бани становились центрами городской общественной жизни. Туда приходили целыми компаниями, там пили и по-братски общались с другими посетителями. Содержатели бань часто получали от государства исключительные права на продажу кваса и сусла. В некоторых обстоятельствах они получали еще и законные полномочия для присмотра за азартными играми на подведомственной им территории[35]. В торговых банях находили временное пристанище “пришлые и гулящие люди без порук, и без поручных записей, а поручики по них такие же воры”. Меняя имена и личины, эти люди явно скрывались от властей[36].

Баня оставалась в Московии важным учреждением из-за обрядов и церемоний, которые должны были там совершаться. “Банным днем” по традиции была суббота – очевидно, потому, что в воскресенье люди шли в церковь, а идти туда полагалось вымытыми. Женщины – от простой крестьянки до царицы – рожали в банях, где рядом с ними находились повитухи и другие помощницы[37]. Царь тоже должен был приходить в купальню, чтобы впервые увидеть своего новорожденного ребенка[38]. Бани занимали центральное место и в брачных церемониях. В “Домострое” – памятнике литературы XVI века, где собраны идеализированные правила домашнего и семейного уклада, – говорилось, что на второй день длившегося много дней кряду свадебного обряда банщики растапливали баню, а семья невесты снабжала жениха банными принадлежностями. Когда новобрачный просыпался поутру после первой брачной ночи, он сразу же шел в баню, а его молодая жена оставалась в постели. Там вместе со слугами он мылся и пил хмельное. Затем супруг возвращался в спальню и продолжал спать[39]. Возможно, в этом обряде отражалось представление о том, что баня очищает человека после соития. Муж должен был посетить баню и на утро третьего дня – возможно, потому, что новобрачным снова полагалось плотски соединяться[40]. Эти правила распространялись не только на простолюдинов или худородных бояр, но касались и самого царя. Во время брачной церемонии царь посещал баню, а после него туда шла царица в сопровождении своей матери и близких подруг[41].

Если оставить в стороне свадебные и родильные обряды, то в начале нового времени русские в деревнях считали баню потенциально опасной. Это было “нечистое место”, где собирались злые духи, ведьмы и мертвецы и где происходили различные обряды гадания. Особенно опасным считалось ходить туда одному или в полночь[42]. В бане, как и во всех других постройках, жил свой дух – банник, который обладал волшебными (как правило – зловредными) силами. По обычаю, каждая третья или четвертая очередь в парилке принадлежала баннику – иногда он мылся там вместе с другими духами. Чтобы задобрить его (в некоторых рассказах это не он, а она – банница, но считалось, что чаще всего это нежить мужского пола) и чтобы не повстречаться со злыми духами, купальщики оставляли подношения и произносили заклинания. Банник мог принести удачу или неудачу. Например, если молодые женщины подходили к бане, поворачивались к ней спиной и выставляли голые ягодицы, то легкое касание банника сулило удачу, а шлепок мог сопровождаться сглазом. Иногда банника можно было увидеть – как правило, он принимал облик кого-нибудь из членов общины, о ком наверняка знали, что он находился во время этой встречи в другом месте. Ощущение опасности усиливалось еще и тем, что, входя в баню, люди обыкновенно снимали нательный крест и тем самым временно лишались одного из своих главных оберегов от злых духов. Иконы тоже не разрешалось вносить в баню[43]. Другие отголоски народных верований позволяют предположить, что баня слыла заколдованным местом. В бане можно было узнать – или даже решить – свою судьбу. Купальщицы брали в баню зеркала, чтобы вызвать в них изображение суженого. Иногда в бане запирали черного кота – это было частью обряда, способного принести удачу. Предметы, находившиеся в бане, ассоциировались с волшбой и нечистотой, и потому их не полагалось оттуда выносить[44]. Место, где когда-то сгорела баня, считалось опасным.

В “Домострое” – также руководстве для домашних хозяйств – подчеркивались опасности, которые могут подстерегать человека в бане. В разделе о болезнях и их лечении предупреждалось, что нельзя ходить к колдунам, травникам и прочим подозрительным знахарям. Там же говорилось: “Не должно быть никакого общения у христиан с иудеями… Если… кто моется с ними в бане, или иначе как-то общается с ними, если из причта он – из церкви его изгнать”. Мирянину же грозило отлучение от церкви на девятнадцать лет[45]. В начале нового времени баня мыслилась как пограничное – на границе жизни и смерти – пространство, где происходили разнополые совокупления и завязывались однополые узы, вершились торжественные обрядовые омовения и творилась ворожба. Это было место, где определенные действия сулили власть или удачу, но с той оговоркой, что если те же действия совершить в неправильное время или не с тем человеком, то они же нанесут вред или даже погибель.

В Смутное время – пятнадцатилетний период политического кризиса между окончанием правления Рюриковичей в 1598 году и утверждением во власти династии Романовых в 1613 году – недоброжелатели косо смотрели на обычай самозванца Лжедмитрия ходить вместе с женой в баню в то самое время, когда ему полагалось находиться в церкви вместе с князьями и боярами: может быть, он колдун? Но, странным образом, в других источниках высказывались подозрения в адрес Лжедмитрия из-за того, что он не ходил в баню во время своей свадебной церемонии[46]. Лжедмитрию – вероятно, чужеземцу – не удалось успешно выдержать двойное испытание баней, которая связывалась в сознании русских людей и с чистотой, и со скверной, играя важную роль одновременно святого места и места святотатства.

Связывать баню с колдовством, ворожбой и опасностью продолжали до конца столетия. В конце XVII века князя Василия Голицына обвинили в том, что “он держал в своей бане особого колдуна, чтобы с помощью любовных чар привлечь любовь регентши царевны Софьи”, которую он поддерживал, когда она попыталась оспорить права своего брата Петра на престол[47]. На первый взгляд, эти примеры подкрепляют идею о том, что в представлениях о бане сохранялись воззрения, существовавшие независимо от христианской веры или параллельно ей. Однако в православном вероучении соединились идеи о том, что баня способна и осквернять и очищать моющихся в ней. Православная традиция чаще всего соглашалась с тем, что баня таит опасности. Представление о связи бани со злом восходит к различным текстам об истории Церкви, которые вместе с церковными учениями часто попадали в русское православие. Из-за того, что публичные бани привычно ассоциировались с пороком, развратом и проституцией, средневековые церковные авторитеты, где бы они ни жили, всячески старались регулировать деятельность, происходившую в бане. Еще в VI веке Юстиниан, по словам одного исследователя, “установил строгие наказания за неподобающее поведение в банях, а осуждение совместного мытья как повода для греха часто встречается в записях заседаний советов и синодов, а также в святоотеческой и прочей христианской литературе”[48]. К XVI веку во многих западноевропейских странах общественные бани закрыли почти полностью, считая их притонами для недозволенного секса и рассадниками болезней[49]. Западная церковная литература была знакома главам православной церкви и, возможно, как-то влияла на русские своды законов. Однако полностью принять подобные запреты было сложно или вовсе невозможно. Потому на Руси бани оставались открытыми и легальными заведениями. Более того, в этот период они, похоже, даже переживали расцвет.

Иллюстрация 5. Эта миниатюра XVII века изображает основные элементы устройства бани: раздевалку, горячую печь, откуда исходит жар и пар, и скамью, на которой молодой человек хлещет веником человека постарше.

В некоторых православных текстах говорилось, что баня полна греховных соблазнов. До Крещения Руси славяне практиковали совместное мытье мужчин и женщин, которое, наряду с ритуальным сексом, было частью праздника плодородия, справлявшегося в пору летнего солнцестояния[50]. В Ефремовском списке “Кормчей книги” – сборника церковных и светских законов XII века – совместное мытье обоих полов запрещалось, но мытье как таковое не возбранялось[51]. На Стоглавом церковном соборе, который прошел в Москве в 1551 году, совместное мытье отнесли к грехам, которым подвержены и миряне, и духовные лица. На соборе рассматривался следующий вопрос: “Да во Пскове граде моются в банях мужи и жены, и чернцы и черницы в одном месте без зазору. Достоит о том запретити, чтобы престали от того безчиния”. Собор дал недвусмысленный ответ: “По священным правилам не подобает в банях мужем с женами в одном месте мытися; такоже иноком и инокиням возбраниша и запретища в баню ходити. Аще ли внидут, да под запрещением будут священных правил”[52]. Мирянам совместное мытье тоже запрещалось. А монахи и монахини, хотя им и возбранялось входить в общественные бани, могли – и даже должны были – посещать бани, имевшиеся при их обителях.

Одни виды совместного мытья среди мирян считались более греховными, чем другие. Если замужняя женщина приходила в общественную баню, когда там мылись мужчины, ее уличали в неверности мужу, и у него появлялись законные основания для развода[53]. А вот о незамужних женщинах не говорилось ни слова. Историк Эва Левин указывала, что другие уложения о наказаниях “накладывали епитимью на тех, кто участвовал в совместном мытье, но только в том случае, если было зачато незаконное дитя”[54]. Таким образом, церковники возражали против греховных связей, а не против самой возможности для мужчин и женщин видеть друг друга обнаженными.

Церковь так и не пошла на полное закрытие бань. В Московский период ходить в баню верующим не только разрешалось – баня играла важную роль в ритуальном очищении православных. Она прочно вошла в церковные обряды – следили лишь за тем, чтобы мужчины и женщины не мылись сообща. Различные религиозные учения требовали обязательного посещения бани после соития (даже освященного брачными узами), прежде чем целовать мощи или иконы, входить в церковь или навещать святого человека. Некоторые духовные лица утверждали, что совокупление делает людей ритуально нечистыми, и потому после супружеской близости и мужьям, и женам требуется омовение. В противном случае людям грозила опасность – они делались уязвимыми для злых духов или бесов. Считалось, что мужчин, которые занимались рукоблудием или имели семяизвержение во сне, посещал дьявол, и им запрещалось “входить в церковь, целовать крест или иконы или получать хлеб причастия, пока они не вымоются”[55]. Равным образом и приходским священникам, у которых случались ночные истечения, обычно не позволялось прикасаться к Святым Дарам. Но если в приходе не было другого священника, который мог бы совершить необходимые литургические обряды, то осквернившемуся разрешалось отправление службы – после омовения. Баня использовалась и для очищения женщин после родов. В обычных обстоятельствах родильнице полагалось ждать сорок дней, прежде чем ей снова разрешалось участвовать в церковных обрядах. Единственное исключение допускалось, если она была при смерти, но в этом случае перед причастием и соборованием она должна была вымыться в бане[56]. В большинстве источников того периода подчеркивается роль бани как средства обретения духовного здоровья, что явно указывало на то, что с ним тесно связано здоровье телесное. Когда свирепствовала “моровая язва”, “блаженная” женщина Юлиания Осорьина бесстрашно посещала больных и, как рассказано в ее житии, своими руками мыла их в бане и исцеляла их[57].

В различных источниках отмечалась важность бани в разных пластах русского общества – от крестьян до знати, от деревень до городов. Даже узникам полагалось посещать баню[58]. Православная церковь примирилась с проверенной временем ролью бани и вобрала связанные с ней обряды в свое учение. Обширный корпус церковных текстов о мытье упростил этот процесс – даже после того как бани впали в немилость во многих других землях христианского мира. Вполне возможно, что первые упоминания о банях в “Повести временных лет” были включены в летопись в качестве своего рода “этнографического анекдота”, чтобы обозначить культурное отличие новгородских язычников от обитателей днепровских берегов на месте будущего Киева, сподобившихся апостольского благословения, – однако к Московскому периоду, на полтысячелетия позже, баня уже полностью встроилась и в повседневные обычаи и верования народа, и в официальную церковную доктрину. Баня успешно пережила обращение Руси в христианство.

* * *

Западные европейцы относились к баням и мытью совершенно иначе. Если в Московском княжестве бани сохранились и даже пережили расцвет, то в других частях Европы они вымерли. Потому-то европейским путешественникам местные бани казались такой диковинкой – и знаменовали в их глазах культурную странность Руси в целом. Но по этой же причине баня воспринималась как нечто особенное, как обычай, восходящий к древнейшим пластам русской истории и, следовательно, сплачивающий разных представителей общины в единый народ благодаря общей традиции. Уже один факт, что русские продолжали ходить в баню в пору существования Московского княжества, разительно отличало их от западноевропейских современников. В XVI веке католическая церковь повелела закрыть все бани. К XVII столетию почти во всей Западной Европе врачи придерживались мнения, что мытье водой опасно для здоровья. Проникая сквозь кожу, вода будто бы легко нарушает хрупкое равновесие гуморов, тем самым нанося большой ущерб внутренним органам и крови. Изредка купанье и рекомендовалось для перегруппировки телесных жидкостей, но все же это считали отчаянной, крайней мерой, представляющей угрозу для человеческой жизни.

Подобные взгляды обрели такое влияние, а единство врачей было столь крепким, что редкие одиночки, превозносившие пользу купаний, делали это с большой осмотрительностью, понимая, что для них это чревато неприятностями. Например, Фрэнсис Бэкон, английский философ XVII века, заключал, что при некоторых заболеваниях допустимо регулярно принимать ванны. Однако из осторожности он разработал особый метод, позволявший воде увлажнять кожу больного, при этом не проникая вглубь его тела. Во-первых, сама вода должна была “состоять из элементов, чьи вещества схожи с теми, из коих составлена телесная плоть”[59]. Далее, сам философ, совершая омовения, прибегал к длившимся целый день процедурам, в продолжение которых его тело как бы опечатывалось маслами, прежде чем соприкоснуться с приготовленной для мытья водой. Выйдя же из купальни, он заворачивался в провощенные простыни, предварительно вымоченные в разнообразных травяных настоях, – это делалось, чтобы закрыть кожные поры. Бэкон в течение целых суток оставался закутанным в эти простыни, прежде чем считал безопасным снять их[60]. Таковы были жертвы, на которые шли сторонники мытья. Подавляющее же большинство европейцев не мылось почти никогда.

С XV до начала XVIII века Европа – во всяком случае, Западная Европа – переживала период, который французский историк Жорж Вигарелло назвал тремя немытыми веками. Избегая мытья, люди предпочитали менять белье: таков был их излюбленный метод соблюдения личной гигиены[61]. Во Франции XVII века архитекторы не предусматривали в своих чертежах ванных комнат. Они были попросту излишни – ведь “применение белья, которое сегодня служит для содержания тела в чистоте, гораздо удобнее, чем применение парных и терм у древних”[62]. В тех случаях, когда применялась вода – а ею мыли почти исключительно лицо и руки, – нормой считалась холодная вода, которая не открывала поры и не делала организм уязвимым для всякой заразы. Общественные бани, некогда популярные в средневековой Западной Европе, сделались неугодными заведениями. Более того, “купальни” (bagnio) стали синонимами борделей и ассоциировались в сознании людей с чумой. Купальни устарели, и их исчезновение было воспринято как знак культурного прогресса. Если Геродота и Ибн Русту изумляли банные обычаи, которые не казались им нормальными, то европейцев, живших на заре Нового времени, поражал уже тот факт, что где-то распространены бани как таковые.

Неудивительно, что западные европейцы, посещавшие Московию, видели в русской бане в лучшем случае нечто опасное и чреватое рисками, а в худшем – свидетельствующее о варварстве и распутстве. В 1588 году Джайлс Флетчер, посланник королевы Елизаветы I при дворе царя Федора, высказал предположение, что русские ходят в баню, чтобы избежать болезней, которые непременно поразили бы их из-за привычки к пьянству. И все же Флетчер явно находил диковинным такое “средство исцеления”. По его словам, русские “выходят из банных печей покрытые пеной и дымящиеся, почти как свиньи на вертеле, и тут же прыгают в реку в чем мать родила или обливаются холодной водой, и все это – в самую лютую стужу посреди зимы”[63]. Горячая баня и зимний холод представляли в его глазах опасное сочетание, а упоминание о наготе подчеркивало дикость русского банного обычая.

Пожалуй, наиболее часто цитируемое описание бани до XVIII века оставил Адам Олеарий – ученый и путешественник, который побывал в Московии в 1630-е годы и написал о своем пребывании книгу, имевшую впоследствии большой резонанс. Впервые Олеарий упомянул о бане, когда речь зашла о том, что московиты “преданы плотским удовольствиям и разврату” и что “некоторые оскверняются гнусным пороком, именуемым у нас содомией”[64]. Увидев в Москве, как “мужчины и женщины выходили прохладиться из простых бань голые, как их Бог создал”, Олеарий привел этот обычай как пример различных способов, какими русские “сняли с себя всякий стыд и всякое стеснение”. Рассказывая о бане подробно, путешественник снова отметил, что купальщики полностью обнажены и что представители обоих полов находятся в бане безо всякого стеснения и могут видеть друг друга даже тогда, когда баня “разгорожена бревнами, чтобы мужчины и женщины могли сидеть отдельно”[65]. Похваставшись тем, что ему лично удалось рассмотреть бани в Астрахани, войдя в них “незамеченным образом”, Олеарий сообщил, что когда “какой-либо немецкий парень прыгал в воду, чтобы купаться вместе с женщинами, то оне вовсе не казались… обиженными”. Далее он процитировал стишок, сочиненный человеком из его посольской свиты, где говорилось, что обычай “нагишом стоять пред баней” – такая же типическая примета “жизни и характера” московитов, как и все остальное, что там можно увидеть:

Баня была “визитной карточкой” Московии для европейских путешественников[66].

Олеарий, впрочем, отметил и пользу бани – во всяком случае, для людей, привыкших к ней сызмальства: по его словам, она делает русских “людьми сильными и выносливыми, хорошо переносящими холод и жару”. И все равно он противопоставлял грубые русские бани “хорошим баням”, какие держали в Москве немцы. В этих немецких банях Олеария куда меньше смущало то обстоятельство, что “для мытья отряжают женщину или девицу”. Напротив, у него появляется повод заметить: “Такого честного доброжелательства и такой чистоты, однако, нечего искать у спесивых, корыстных и грязных русских, у которых все делается по-свински и неопрятно”[67]. Вывод, сделанный Олеарием, что баня говорит и о русской наклонности к сексуальной неразборчивости, и о дикости русских в целом, был весьма типичен для многих западных наблюдателей. Более того, в рассказах иностранцев о посещении России той эпохи непременный банный эпизод стал даже расхожим штампом.

Когда замечания о безнравственности и даже скотстве банных обычаев стали уравновешиваться допущениями, что, наверное, в русских есть нечто особенное, раз бани делают их здоровыми, – чужеземцы по-прежнему непременно ассоциировали русских с банями, а бани – с русскими. Например, на графа Карлайла, побывавшего в Московии по поручению короля Карла II, бани произвели положительное впечатление. Он восхвалял повсеместное распространение бань и отмечал, что местный народ пользуется ими “в подражание древним”, применяет их как “средство против всех болезней”, дающее московитам “великое преимущество над всеми прочими народами”. Еще граф отмечал, что бани помогают московитам “держать тело в чистоте” и “сохранять здоровье”[68]. Француз Жак Маргаре, побывавший в Московии в XVII веке, тоже обратил внимание на привычку русских лечиться “от всех недугов” так: “немедленно идут в парную, где стоит почти нестерпимый жар, и остаются там час или два кряду, пока как следует не пропотеют”[69]. Иностранные наблюдатели понимали, что для русских посещение бани – здоровый обычай, однако не находили нужным рекомендовать его своим читателям.

Даже профессиональные врачи больше писали о половой распущенности и о странности русских, чем об общей пользе бань для здоровья. Доктор Джодокус Кралл, член Королевского общества и Колледжа врачей в Лондоне, приехал в Московию в конце XVII века. Он подробно описал бани, увиденные там, и отметил, что они служат “всеобщим целительным средством у московитов – не только для очищения тела, но и для сохранения здоровья”. Привычкой к бане он объяснял их “здоровое телосложение”, долголетие и тот факт, что их “редко беспокоят какие-либо расстройства”. “Они живут, – писал Кралл, – почти никогда не обращаясь к лекарям, и многие из них никогда не болеют”[70]. Однако он воздержался от утверждения, что мытье само по себе целесообразно, и не стал вдаваться в рассуждения о том, какие болезни и недомогания скорее всего исцелялись бы при помощи такого процесса, который, судя по всему, подвергает организм крайним испытаниям.

Большинство иностранных наблюдателей так и не догадались, почему польза, которую извлекают из банных процедур русские, могла бы распространиться и на другие народы. Они ограничивались лишь предположениями, что это чисто русская особенность, а увидеть за этим что-либо большее им, похоже, мешало их собственное ханжество. Как врач Кралл видел в банном мытье явную пользу для здоровья, но как строгий моралист видел там же опасность. Он писал: “Когда жар становится нестерпимым, мужчины и женщины вместе выбегают из печей, совершенно нагие”, и прыгают в холодную воду. В самой бане, где мужчинам и женщинам полагалось находиться порознь, они тем не менее имели возможность поглазеть на наготу друг друга. “Большое количество общественных банных мест повсюду [в Московии], – объяснял Кралл, – построены беспечно” – то есть из мужского отделения бани запросто можно заглянуть в женское. По его замечанию, местные “не придают этому особого значения, хотя обоим полам нечем больше прикрыть срамоту, кроме разве что пучка трав, размоченных в воде, а многие женщины так и вовсе не считают нужным делать даже этого, их ничуть не смущает, что их могут увидеть мужчины”. Кралл добавлял: “Когда у них возникает нужда остудиться в холодной воде, представители обоих полов обычно выходят и входят через одну дверь, ведущую в разные банные помещения”[71]. Опытный врач как бы намекал, что любая польза для здоровья, приносимая баней, сходит на нет из-за странных сексуальных обычаев, принятых у русских.

Вплоть до начала XVIII века – когда в Западной Европе стало появляться все больше сторонников мытья – в оценках путешественников, писавших о русской бане, вред от сексуальной распущенности все равно перечеркивал пользу для здоровья. Фридрих Вебер, ганноверский дипломат, представлявший Англию при дворе Петра I в 1710-х годах, признавал, что русские пользуются баней как “универсальным средством от всяких недомоганий”. Однако его рассказ о целительных свойствах бани омрачался гораздо более подробными описаниями недозволенного смешения полов. Описывая русские купальни, Вебер, как и его предшественники, подчеркивал непристойность происходящего там. Когда жар нарастал, дети громко вопили, и тогда “те, кто желал мыться, раздевались под открытым небом и вбегали в парильню”. Он “изумлялся”, видя, как “не только мужчины, но и женщины – и замужние, и незамужние… бегали… в чем мать родила, без капли стыда и приличия”[72]. Все рассказы чужеземцев ясно давали читателю понять: баня – это заведение, какого нет нигде, кроме Московской Руси.

* * *

Московское государство не собиралось закрывать бани или как-то регулировать поведение, допустимое в них. Правителей гораздо больше занимал вопрос о том, как обложить эти заведения налогами. В начале XVII века в местных реестрах – например, тех, что велись в Ярославле, – бани фигурировали в числе наиболее важных городских заведений[73]. Учитывая их повсеместность и популярность, неудивительно, что бани воспринимались как стабильный источник доходов для государства, которому требовалось постоянно пополнять казну. К XVII веку произошла централизация государственного управления, и были введены разнообразные пошлины и сборы, которыми можно было обложить в числе прочего и бани. В Соборном Уложении 1649 года – первом крупном упорядоченном своде законов Московского государства, принятых со времени выхода Судебника в середине предыдущего столетия, – напрямую говорилось о налогообложении бань. В тексте новых законов разъяснялось, что царь относит торговые бани к системе откупов. Откупщики платили государю за исключительное право управлять баней в определенном городе или области. Когда оговоренный срок (обычно – от года до пяти лет) истекал, стоимость аренды автоматически поднималась. Если арендатор не желал продлевать сделку, государство могло договориться с другим откупщиком[74]. Новое соглашение имело свои преимущества для государства: оно сохраняло за собой контроль и могло менять откупщиков, но при этом ему уже не нужно было полагаться на слабых чиновников, чтобы управлять множеством бань в больших и малых городах. Если какая-то баня оказывалась неприбыльной, сборщики податей все равно могли получить свой откуп или передать монополию другому откупщику. Это создавало для государства довольно устойчивый поток доходов, а вникать в детали экономической целесообразности оно предоставляло другим. Управляющие банями в свой черед могли потом искать собственные способы получения выгоды – например, повышая плату за пользование так, чтобы их прибыль превосходила сумму, которую они выплачивали государю.

В начале XVII века, в Смутное время, политическая неустойчивость и экономический развал значительно опустошили казну. Недавно воцарившаяся династия Романовых использовала систему откупов как способ увеличить поступление доходов и стабилизировать бюджет. Государство отдавало на откуп монополии на пользование государственной землей для охоты и рыболовства, на пользование мельницами и лесами, а также на право заниматься промыслами, ремеслами или торговлей. Откупщики, желавшие получить монополии на бани в определенном районе, часто брали заодно и другие откупа. Обычно государство отдавало бани на откуп сразу нескольким людям и старалось сосредоточить монополии на различные услуги и отрасли в той или иной области. Арендаторам могло казаться обременительным содержание бани – ведь нужно было нанимать работников, которые возили бы воду, топили печи, заготавливали дрова, чинили и поддерживали в исправности печи. Но все же дело того стоило, тем более если взятые откупа позволяли заодно контролировать и другие сектора местной экономики[75].

Банные откупщики регулярно платили государству. Все подробности выплат оговаривались на местном уровне с учетом местных экономических условий. Где-то откуп составлял 17 рублей в год, где-то – 50 рублей. Но если к этому добавлялись другие монополии (например, право торговать спиртными напитками или надзирать за азартными играми), тогда цены могли запросто взлетать до сотен рублей в год. В течение первой половины XVII века цены значительно поднялись[76].

Система откупов была не единственным средством, которым располагало государство для получения доходов от бань. Сборщики налогов отдельно ввели еще и пошлину – ее должна была уплатить каждая торговая баня, чтобы ей позволили открыться и работать. С откупщиков, уже заплативших за многолетнюю монополию на управление банями, такая пошлина взималась только один раз[77]. Однако годовое бремя пошлин, каким облагались содержатели бань поменьше, могло быть довольно значительным[78]. Сообща оба метода налогообложения обеспечивали казне устойчивый приток денег[79].

Царские управляющие прекрасно понимали важность банных податей. В 1680-е годы в своде законов было четко оговорено, что взимание сборов за управление торговыми банями находится в исключительном ведении великого князя[80]. Но этим государственные инструменты изъятия доходов еще не исчерпывались. В придачу к откупам и пошлинам, баню можно было облагать поборами еще тремя способами. “Банный сбор” – так назывался налог на частные бани; “банные деньги” взимались с человека, который желал считаться профессиональным управляющим баней; и, наконец, оброком называлась сумма, которую уплачивали государю отдельные купцы за право управлять баней – но без монополии, которой обладали только откупщики[81].

Законы проводили различия между торговыми и домовыми банями и, соответственно, управляли ими и облагали их сборами по-разному. Некоторые люди, имевшие домовые бани, иногда пускали в них за небольшую плату гостей или бедных странников, тем самым избегая налогов, которые им пришлось бы платить в случае, если бы они официально держали торговые бани. И государство, и люди, получившие лицензию на управление торговыми, были кровно заинтересованы в закрытии домовых, которые исподтишка действовали как торговые бани[82]. Все эти налоговые законы, взятые вместе, заставляют предположить, что Московское государство рассматривало бани в первую очередь как источник доходов, которые следовало из них выжимать, а вовсе не как источник колдовства, греха и обычаев, которые нужно было регулировать. В отличие от западных обозревателей, московских правителей, похоже, нисколько не занимал вопрос о недозволенном общении полов или о разврате в бане. Не думали они о бане и с точки зрения здоровья. В Московии регулирование деятельности бань начиналось и кончалось взиманием податей.

Попытки упорядочить сбор податей предшествовали реформам Петра I. Но в период его царствования этот процесс сделался более систематизированным: закрылись лазейки, прежде позволявшие некоторым владельцам бань уклоняться от уплаты налогов. В начале XVIII века Петр, желавший сделать Россию более похожей на Европу, начал масштабные преобразования в стране. При этом главная задача отводилась модернизации военной и административной систем. Чтобы осуществить задуманные планы, царю требовалось пополнить казну налогами[83]. Многие характерные приметы русскости – от стиля жизни, принятого при московском дворе, до традиционных окладистых бород и одежды, какую носили бояре, – безжалостно искоренялись и заменялись западными. Но русская баня уцелела.

Петр не стал ни реформировать баню, ни объявлять ее учреждением, которое поможет государству тем, что будет поддерживать здоровье населения. Он просто повысил подати, которыми уже были обложены содержатели бань. В 1704 году был издан указ, повелевавший направлять все оброчные деньги, поступавшие от торговых и домовых бань, в Ингерманландскую канцелярию, находившуюся в ведении Александра Меншикова – правой руки Петра и главного администратора его реформ. В указе впервые четко говорилось, что городские торговые бани, бани в боярских усадьбах и даже монастырские – все облагались оброком, даже если официально они не действовали как торговые[84]. В городах с населением более пятисот человек бани следовало строить купцам, которые затем должны были выплачивать положенный банный оброк государству. В некоторых случаях бани мог возводить городской глава, но и тогда их следовало вносить в общий реестр и облагать сбором. Жителям небольших городов и монастырских посадов, желавшим иметь свои бани, но не желавшим платить положенный оброк, грозили разрушением бани – и пеней в придачу. Деньги, естественно, должны были поступать наверх – в государственную казну[85].

Потрясает размах административных усилий Петра, направленных на увеличение размеров банных податей и сборов. В законе уточнялось, что все торговые бани обязаны записывать и учитывать свои доходы, а государству предстояло по собственному усмотрению устанавливать тарифы. Если баня переходила в другие руки, новый владелец должен был уплатить дополнительную пошлину. Если возникали разногласия или поступали прошения от тех, кто сдавал бани в аренду, споры должны были рассматривать в канцелярии Меншикова. В тех городах и областях, где бань не было, их следовало строить и сдавать в аренду. А там, где они уже существовали, центральные власти были обязаны следить за исправным поступлением денег в государеву казну[86]. Фридрих Вебер – дипломат, представлявший Британию при русском дворе, – проницательно заметил (приблизительно в середине царствования Петра), что из-за того, что “русские вообще, и мужчины, и женщины”, моются дважды в неделю круглый год, банные налоги приносят “значительные доходы в царские сундуки”[87].

Однако налоговое бремя не могло быть слишком тяжелым, чтобы не отпугивать откупщиков, которые в противном случае вовсе не брались бы за управление банями или пытались бы утаивать свои заведения или прибыли от сборщиков податей. С точки зрения государства, чем больше было бань, плативших оброк и сбор за выдачу разрешений, тем лучше. В то же время управляющие банями хотели иметь какой-то гарантированный доход от своей деятельности. Понимая это, Петр ввел в действие законы, призванные помочь торговым баням в некоторых обстоятельствах: так, новые бани предписывалось возводить на порядочном расстоянии от уже существующих, чтобы не переманивать у них посетителей; если владельцы уже существующих в какой-то местности бань могли объединить ресурсы и создать банную монополию, тогда государство ограничивало для них налоговые обязательства[88].

Когда торговые бани приходили в упадок или по иным причинам прекращали действовать, для их починки и восстановления работы требовались огромные средства. В таких случаях, чтобы поощрить купцов, опасавшихся и риска, и больших расходов, государство заключало с ними взаимовыгодные сделки. Например, такой случай произошел уже после смерти Петра: один купец согласился построить и взять под свое управление баню при условии, что ему позволят платить в казну меньший оброк, а еще выдадут разрешение на управление корчмой. Чтобы капиталовложение казалось этому купцу еще более выгодным, государство пообещало освободить его на пять лет от уплаты всех податей, если только к тому времени он не окупит все понесенные издержки[89]. Эти законы были призваны стимулировать капиталовложения в бани и одновременно обеспечить в дальнейшем поступление в казну новых налогов.

Убытки в этом случае несли те, кто раньше пускал за небольшую плату людей в свои частные бани. Хотя официально брать за это деньги запрещалось, домовые бани явно пользовались спросом и конкурировали с торговыми, впрочем, обычно туда ходили клиенты победнее. Здесь закон тоже становился на сторону торговых бань, повелевая закрыть домовые – вернее, запрещая хозяевам пускать туда чужих людей. В 1719 году вышел указ, налагавший штраф на людей, топивших собственные домовые бани в любые другие дни, кроме субботы. Баням же, получившим от государства лицензию, позволялось работать во все дни недели. По закону, санкт-петербургская полиция должна была взимать установленный штраф за первое нарушение, удваивать его за второе и утраивать за третье. Наказание за четвертое нарушение полагалось качественное иное: “бить батоги нещадно, для того что им Сакнтпетербургским жителям Его Царскаго Величества указом подтверждено, и определенным офицерам того смотреть предложено, дабы конечно не в указные дни, кроме Субботы, не топили”[90]. Другой закон просто запрещал людям из низших сословий строить домовые бани в Санкт-Петербурге. В изданных позднее указах уточнялось, какие материалы разрешено использовать при строительстве бани, и содержателей бань обязывали принимать противопожарные меры. Домовые бани запрещалось топить в жару или в пору засухи[91]. Эти законы подразумевали более традиционные методы охраны государственного правопорядка – введение особых правил во имя общего блага города или общины. Конечно, за некоторыми из этих законов стоял в первую очередь страх перед пожарами, но одновременно их легко можно было применять для ужесточения контроля над домовыми банями, бравшими плату с посетителей. Такова была явная цель похожих постановлений, принимавшихся на местах в первой половине XVII века: по меньшей мере в двух случаях запреты топить домовые бани в жаркие дни объяснялись желанием не только предотвратить пожары, но и увеличить доходы официально работавших торговых бань[92].

Петр I круто изменил внешнюю политику, военное дело, а также интеллектуальную и культурную жизнь в России, желая приблизить ее к остальной Европе. Нетрудно представить себе, что он вполне мог бы объявить торговые бани вне закона – чтобы и на этом фронте угнаться за европейскими модами. В начале XVIII века настоящая европеизация могла бы привести к ликвидации бань и запрету мытья. Однако баня не принадлежала к числу тех исконно русских традиций, которые Петр или высмеивал, или пытался модернизировать. Когда царь строил на берегах Невы свою новую – умышленно рациональную и европейскую – столицу, в градостроительный проект были включены бани и выглядели они приблизительно так же, как и те, что существовали в русских городах столетиями[93]. Новизна заключалась лишь в усилиях государства, направленных на систематическое налогообложение бань. Петр модернизировал существовавшие ранее подати, чтобы получать максимальную прибыль: обложил оброком все бани, установил лицензионный сбор и ввел специальную подать для всех торговых бань. Когда выяснилось, что многие домовые бани де-факто действуют как торговые, были выпущены особые законы с целью приструнить их владельцев. Народ мог сколько угодно любить баню – но в глазах государства она оставалась в первую очередь источником доходов. Действия Петра ограничились в данном случае легким завинчиванием гаек и укреплением ранее существовавшей системы взимания податей и сборов.

* * *

Сохранение торговых бань спустя продолжительное время после того, как их объявили вне закона и закрыли по всей остальной Европе, было одной из причин, почему Россию и русских считали на Западе нецивилизованными. Такой взгляд нашел отражение в самом, пожалуй, популярном из сочинений иностранцев, посетивших Россию в петровскую эпоху, – а именно в “Любопытных и новых известиях из Московии, 1698 г.” Фуа де ла Нёвиля:

Сказать по правде, московиты – варвары. Они подозрительны и недоверчивы, жестоки, содомиты, обжоры, скряги, попрошайки и трусы, и все они – рабы, за исключением членов трех иноземных семейств… Все они очень грязные, хотя часто моются в местах, специально предназначенных для этой цели, где парятся при помощи печей, которые раскаляются до такого жара, какого во всем мире никто, кроме них, не мог бы вынести. В этих местах мужчины и женщины находятся вместе[94].

Для людей, уже представлявших себе Московию страной отсталой и распутной, подобные рассказы о банях служили отличным подтверждением их предубеждения.

В самой России реформы Петра I, положившие начало разрыву между народом и вставшей на путь европеизации аристократией, не оказали серьезного влияния на бани. Конечно, Петр нашел способы крепче опутать их налоговыми обязательствами. Кроме того, яснее обозначились различия между банными обычаями разных общественных слоев. На публичные бани в городах распространялись иные указы и правила, нежели на частные бани или на бани, имевшиеся в боярских поместьях или при монастырях. Не имевшие лицензии домовые бани тоже начали считаться маленькими предприятиями, которые обслуживали бедняков и надеялись, что государство их не заметит или по крайней мере сочтет незначительным источником доходов и потому обойдет своим вниманием. Но при всех небольших изменениях в законодательстве, русская баня – “душа и плоть Руси” – сохраняла относительно стабильное положение. Большие публичные бани существовали со времен Киевской Руси, если не с более ранней эпохи. Параллельно – и, наверное, столь же давно – существовали маленькие парные избы. Колдовство, свадебные обряды, азартные игры, пьянство и секс вовсе не обязательно вступали в конфликт с интересами государства, которое думало прежде всего о податях. Баня служила пространством, где “без стыда” собирались нагие мужчины и женщины, где ворожили кудесники и где купальщики “сами себя мучили”. А еще она смывала с православных грязь, позволяя им на следующий день идти чистыми в церковь и прикладываться к кресту.

В зависимости от того, кто и когда писал о русских банных обычаях, они представали либо сходными с обычаями других народов, либо свойственными одним только русским. Баня воспринималась как место, где купальщики могли очиститься, но могли и оскверниться; она была объектом внутригосударственной политики отчасти как частное место (стоящее особняком от всех прочих видов деятельности и иногда принадлежавшее частным лицам и управлявшееся ими), отчасти как публичное пространство (общественное, торговое и получавшее лицензию от государства). Баня трудно поддавалась осмыслению в тех самых категориях, которые предлагались для определения понятия современной “цивилизации”. Эти противоречия уходили корнями к самым ранним историческим преданиям, упоминавшим о банях и о землях, которым позднее предстояло войти в состав России. И они сохранялись на протяжении многих веков как показатели русского национального самосознания с самой поры возникновения первого русского государства в X веке до петровских реформ начала XVIII века.