Читать книгу Идентичность народов Европы - Ив Плассеро - Страница 8

Безусловно, давняя эволюция в сторону размывания признаков культурного, лингвистического и социального разнообразия (процесс энтропии) не всегда проходила без сопротивления. Обращаясь к прошлому, мы видим примеры ожесточённой борьбы за сохранение особенностей социально-культурной принадлежности (войны, восстания, бунты, но также и переселение в Америку, в колонии…). Подобная общественная реакция обычно соответствует далеко зашедшим процессам разрушения идентичностей. Как если бы культуры – антрополог Луи Дюмон употребляет термин «коллективные индивидуальности» – проявляли особенно ярко всё своё своеобразие непосредственно перед уходом в небытие. В одной из предыдущих работ мы употребили по этому поводу сравнение с организмом, который при наступлении болезни активно вырабатывает антитела: в последнюю минуту «социальные антитела» изо всех сил мобилизуют отличительные признаки общности, пытаясь справиться с уравнительным действием «прогресса»[14].

«Национальное пробуждение» в Европе

Этот феномен, который иногда называют «протонационализмом» (как реакцию на уравнивание), начинается в тот период, когда, с приходом индустриальной эпохи[15], процесс искоренения региональных особенностей становится особенно агрессивным. Действительно, национальный подъём конца XVIII в. в Шотландии, Германии и в Италии совпадает с началом индустриальной эпохи и развитием потогонного фабричного производства в Манчестере. Ряд европейских государств становятся независимыми в период между 1850 и 1918 гг.

Вопреки ожиданиям тех, кто предвидел появление в конце XIX в. единообразного общества, всё заметнее становились многочисленные движения «национального», автономистского, индепендантистского и ирредентистского толка. В 1970-е гг. с подъёмом подобных движений связывались большие надежды[16]. Но они не привели к конкретным результатам, и о них стали мало-помалу забывать. Но вот в конце XX в., после долгого затишья, просыпаются чувства идентичности, и «во имя защиты культурного своеобразия и права индивидов жить по-своему в родной среде энергично выступают силы, выражающие коллективные идентичности и противостоящие продвижению мондиализации и космополитизма»[17].

Одним из интересных выводов этого периода может быть кажущийся парадокс: продвигается мондиализация и растёт связанная с ней взаимозависимость народов, и при этом множатся «дифференции», энергично провозглашаются различия. Действительно, национальная идентичность отнюдь не есть выражение имманентного коллективного «я», затаённого в недрах группы (как считает культурология); она – производное взаимодействия со всем окружающим миром, и благодаря этому взаимодействию человечество превращается в «мировую деревню»[18].

Стремительный рост партикуляризмов

Продолжая наше наблюдение за идентичностями (или коллективными личностями) в процессе становления, с присущим им обострённым чувством национализма, обратимся теперь к новым европейским обществам, возникшим в рамках государств, которые иногда называют «государствами прерывистого действия»[19]. В качестве примера возьмём особенно близкий нам регион Центральной и Восточной Европы.

Центральная Европа и её глубокие раны

Продолжая дело национального освобождения, до этого начатое в Испании, Греции, Пруссии и подготовленное немецкими философами-идеалистами и итогами наполеоновских войн, революции 1830, 1848 и 1918 гг. проложили путь к свободе ряду европейских народов.

В тридцатые годы, после потрясений Первой мировой войны, последовал резкий подъём националистических тенденций в разных странах (в частности, немецкого национализма), открывший дорогу Второй мировой войне. Советский режим, установленный по её итогам на значительной части нашего континента, вызвал разные формы сопротивления.

Когда в 1991 г. советский строй распался, реакцией на «свинцовые годы» обезличивающей политики стал повсеместный подъём проявлений национализма. Политический контекст бывшей «Восточной Европы» можно условно описать как противостояние двух традиций коллективной памяти: одной, сублимированной, но живой, связанной со многовековой историей, и другой, отмеченной свежим клеймом недавнего периода коммунизма. Оживая, старые противоречия сегодня приобретают особую остроту, поскольку чувства поражения и отчуждения, типичные для жителей этих территорий, создают почву для напряжённого переживания чувства идентичности (Косово, Сербия и т. д.). Национализмы меньшинств и особенно государственный национализм (в Греции, в России, в Сербии, в Турции) опять выходят на передний план и влекут за собой шлейф напряжённости и тягостных последствий[20].

В Румынии два миллиона мадьяр вынуждены переносить условия жизни, навязанные им государством, моделью которого является французская якобинская система. Со своей стороны румынский национализм с удовольствием обличает венгерское меньшинство, в котором он видит некую пятую колонну на службе венгерского государства, якобы вынашивающего планы по организации восстания и реванша. Отношения периодически накаляются под воздействием провокаций со стороны румынского ультранационалистического формирования Noua Drapta или венгерской националистической организации Jobbik.

В 1993 г. именно Словакия, национализм которой долгое время подавлялся, способствовала распаду государства, созданного политическими деятелями Бенешем и Масариком между двумя мировыми войнами. Дальше мы увидим, как сегодня некоторые словацкие националисты не гнушаются подчёркивать преемственность, связывающую их с клерикально-фашистским государством священника Йозефа Тисо. Можно привести и много других примеров зон потенциальных конфликтов в этом регионе.

При этом должны ли мы считать, как часто дают понять, что в Восточной Европе проявления идентичности всегда связаны с болезненными обострениями ненависти между этническими группами?[21] Действительно, в восточной и западной частях континента есть существенная разница в том, как переживаются вопросы принадлежности меньшинств. На Западе борьба «за дело» басков или корсиканцев, несмотря на всю остроту проблемы, привлекает внимание лишь небольшой, непосредственно затронутой части населения. Напротив, когда в Венгрии речь идёт о Трансильвании, или в Греции о Кипре, почти всё население чувствует свою сопричастность. Заметим, что в западной части континента конфликты по поводу идентичности больше не являются выражением этнических конфликтов. Но, например, в Москве, где под влиянием нагнетания великорусского шовинизма[22] провоцируются антикавказские чувства, направленные против «чёрных» (кавказцев), или антилатышские настроения, или в Афинах, где с презрением смотрят на албанцев и турок, можно говорить о том, что этнический «другой» олицетворяет фигуру наследственного врага. Мы ещё вернёмся к этому вопросу.

В наши дни напряжённость порой достигает максимума и приводит к серьёзной деградации ситуации.

Распад бывшей Югославии стал одной из самых зловещих иллюстраций националистических всплесков, порождённых столкновением цивилизаций в духе Сэмюэла Хантингтона (1927–2008). Расчленение Югославской федерации и последовавшие за ним «гражданские» войны начались в тот момент, когда хорваты и словенцы, чьи требования большей автономии (сформулированные ещё в 1919 г.) постоянно оставались без ответа, воспользовались ситуацией конца коммунистической системы и вплотную приступили к одностороннему выходу из федерации. Для практически моноэтничной Словении всё обошлось без больших потрясений. Но Хорватия, где проживает много этносов, оказалась в состоянии открытой войны с Сербией. Ненависть между двумя этнически близкими нациями явила миру ужасное подтверждение «синдрома малого отличия», описанного Леоном Поляковым.

В 1998 г. вялотекущая гражданская война в Косово, которая началась между АОК[23] и сербскими силами по вопросу о будущем статусе провинции, привела в действие механизм, об опасных военных последствиях которого предупреждали все компетентные наблюдатели. В 1999 г. вмешательство военно-воздушных сил НАТО превратило по существу локальную проблему в региональную катастрофу огромного масштаба[24]. Не только между косовскими албанцами и сербами, но и между другими народами региона война оставила злые семена будущих раздоров, которые глубоко изменили идентичности затронутых общностей.

Подъём религиозного фундаментализма и фанатизма

В эпоху падения влияния мессианских идей коммунизма и упадка идеологии третьего мира мы видим, как опять набирают силу всевозможные религии, в частности православие и ислам.

Православие, религия и нация

Когда в начале 1990-х гг. разразился кризис в Македонии, западные обыватели с удивлением узнали о том, что в Греции национализм и религия идут, если можно так сказать, «ноздря в ноздрю». В связи с войной в Косово весной 1999 г. тот же феномен был обнаружен в Сербии и, безусловно, в России. Православные нации (они включают в себя 250 миллионов верующих) демонстрируют большую солидарность друг с другом. Как понять эту особенность, которая нам на Западе кажется такой необычной?

Напомним для начала, что православные балканские народы в XIX и XX вв. освободились от мусульманского ига. Православие было инструментом этого освобождения, которое приобрело форму настоящей реконкисты. Тогда как, по общему мнению, в повседневной жизни обрядовая сторона религии соблюдается довольно мало, тем не менее сохраняется живая связь между религиозным чувством и национальной принадлежностью, и православие является основообразующим культурным элементом идентичности.

Эти идентичности, «независящие от памяти», воспринимаются как часть религиозного сакрального наследия, неизменного и существовавшего испокон веков (ne varietur), и которое, непременно в неизменном виде, должно быть передано новым поколениям. Так в Греции православная церковь, которая является настоящим государственным институтом, служит рупором национальных чувств, выражающих обеспокоенность по поводу европейской интеграции, наплыва беженцев… В России церковь также считает себя настоящим руководителем национального сознания (а может быть, даже всех православных христиан, проживающих на территории СНГ) и хранителем наследственных ценностей идентичности нации и её территории[25].

Сакрализация национально-православной идентичности (национальная душа) присутствует также в Сербии, где церковь, хранительница идентичности страны, позиционирует себя как опора «исторической территории нации».

Не будем забывать, что у народов, о которых идёт речь, не было такого феномена, как лаицизм, или светское государство французского типа, и сам принцип разделения церкви и государства здесь никогда не практиковался. Как и в странах ислама, национальный и религиозный фактор образуют здесь одно целое, создавая систему ментальности, в которой, по удачному выражению геополитика Франсуа Тю-аля, «религия освещает нацию, а нация защищает религию».

К сожалению, оборотной стороной медали является слабое развитие демократии. Как недавно писала белорусская писательница Светлана Алексеевич, лауреат нобелевской премии по литературе: «Русская православная церковь превратилась в орган власти и контроля, она воспитывает рабов»[26].

Глобализация исламского радикализма

Размах, с которым распространяется мусульманский интегризм, свидетельствует не столько о всплеске духовности, сколько о развитии идентитарных настроений (имитация национализма) в обществах, самоидентификация которых основана на религиозной принадлежности[27]. Феномен интегризма в мусульманском мире, и особенно на Ближнем и Среднем Востоке, можно интерпретировать как видоизменённый вариант национализма, распространённого в третьем мире, или, что касается Ближнего Востока, как преломление арабского национализма 1950–1970-х гг.[28]