Читать книгу Обломов - Иван Александрович Гончаров - Страница 9

- Здравствуй, земляк, - отрывисто сказал Тарантьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. - Чего ты это лежишь по сю пору, как колода?

- Не подходи, не подходи: ты с холода! - говорил Обломов, прикрываясь одеялом.

- Вот еще - что выдумал - с холода! - заголосил Тарантьев. - Ну, ну, бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется!

Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли.

- Я сам сейчас хотел вставать, - сказал он зевая.

- Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину.

- А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда! - заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. - Вон натоптали как, словно разносчик! - прибавил он.

- Ну, еще разговаривает, образина! - говорил Тарантьев и поднял ногу, чтоб сзади ударить проходившего мимо Захара; но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился.

- Только вот троньте! - яростно захрипел он. - Что это такое? Я уйду… - сказал он, идучи назад к дверям.

- Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну что ты его трогаешь? - сказал Обломов. - Давай, Захар, что нужно!

Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его.

Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен, как сел.

Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову, сделал пробор и потом причесал его щеткой.

- Умываться теперь, что ли, будете? - спросил он.

- Немного погожу еще, - отвечал Обломов, - а ты поди себе.

- Ах, да и вы тут? - вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как Захар причесывал Обломова. - Я вас и не видал. Зачем вы здесь?

Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать…

- Какой родственник? У меня никакого родственника нет, - робко отвечал оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева.

- Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не родственник? - родственник.

- Да я не Афанасьев, а Алексеев, - сказал Алексеев, - у меня нет родственника.

- Вот еще не родственник! Такой же, как вы, невзрачный, и зовут тоже Васильем Николаичем.

- Ей-богу, не родня; меня зовут Иваном Алексеичем.

- Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья; вы ему скажите это, как увидите.

- Я его не знаю, не видал никогда, - говорил Алексеев, открывая табакерку.

- Дайте-ка табаку! - сказал Тарантьев. - Да у вас простой, не французский?

Так и есть, - сказал он понюхав. - Отчего не французский? - строго прибавил потом. - Да, еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, - продолжал Тарантьев. - Взял я когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы. Ну, велики ли деньги пятьдесят рублей? Как, кажется, не забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни встретит: “А что ж должок?” - говорит. Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент пришел: “Верно, вы, говорит, жалованье получили, теперь можете отдать”. Дал я ему жалованье: пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. “Бедный человек, самому надо!” Как будто мне не надо! Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать! Дай-ка, земляк, сигару.

- Сигары вон там, в коробочке, - отвечал Обломов, указывая на этажерку.

Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе, не замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои маленькие, белые руки.

- Э! Да это все те же? - строго спросил Тарантьев, вынув сигару и поглядывая на Обломова.

- Да, те же, - отвечал Обломов машинально.

- А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! - продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. - Курить нельзя.

- Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, - сказал Обломов зевая.

- Что ж, я надоел тебе, что ли?

- Нет, я так только заметил; ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь только еще первый час.

- Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет. Ты все дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня.

- Узнай там, на кухне, - сказал Обломов.

Тарантьев вышел.

- Помилуй! - сказал он воротясь. - Говядина и телятина! Эх, брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик! Какой ты барин? По-мещански живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?

- Не знаю, спроси у Захара, - почти не слушая его, сказал Обломов, - там, верно, есть вино.

- Это прежняя-то, от немца? Нет, изволь в английском магазине купить.

- Ну, и этой довольно, - сказал Обломов, - а то еще посылать!

- Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу; мне еще надо кое-куда сходить.

Обломов порылся в ящике и вынул тогдашнюю красненькую десятирублевую бумажку.

- Мадера семь рублей стоит, - сказал Обломов, - а тут десять.

- Так дай все: там дадут сдачи, не бойся!

Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман.

- Ну, я пойду, - сказал Тарантьев, надевая шляпу, - а к пяти часам буду; мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться … Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.

Обломов покачал головой в знак отрицания.

- Что, лень или денег жаль? Эх ты, мешок! - сказал он. - Ну, прощай пока…

- Постой, Михей Андреич, - прервал Обломов, мне надо кое о чем посоветоваться с тобой.

- Что еще там? Говори скорей: мне некогда.

- Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят…

- Видно, не платишь: и поделом! - сказал Тарантьев и хотел идти.

- Поди ты! Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру отделывать… Да постой! Куда ты? Научи, что делать: торопят, через неделю чтоб съехали…

- Что я за советник тебе достался?.. Напрасно ты воображаешь…

- Я совсем ничего не воображаю, - сказал Обломов, - не шуми и не кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический…

Тарантьев уже не слушал его и о чем-то размышлял.

- Ну, так и быть, благодари меня, - сказал он, снимая шляпу и садясь, - и вели к обеду подать шампанского: дело твое сделано.

- Что такое? - спросил Обломов.

- Шампанское будет?

- Пожалуй, если совет стоит…

- Нет, сам-то ты не стоишь совета. Что я тебе даром-то стану советовать?

Вон спроси его, - прибавил он, указывая на Алексеева, - или у родственника его.

- Ну, ну, полно, говори! - просил Обломов.

- Вот что: завтра же изволь переезжать на квартиру…

- Э! Что придумал! Это я и сам знал…

- Постой, не перебивай! - закричал Тарантьев. - Завтра переезжай на квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону…

- Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой волки забегают.

- Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело?

- Там скука, пустота, никого нет.

- Врешь! Там кума моя живет: у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат: голова, не то что вот эта, что тут в углу сидит, - сказал он, указывая на Алексеева, - нас с тобой за пояс заткнет!

- Да что ж мне до всего до этого за дело? - сказал с нетерпением Обломов. - Я туда не перееду.

- А вот я посмотрю, как ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят.

- Я не перееду, - решительно сказал Обломов.

- Ну, так черт с тобой! - отвечал Тарантьев, нахлобучив шляпу, и пошел к дверям.

- Чудак ты этакой! - воротясь, сказал Тарантьев. - Что тебе здесь сладко кажется?

- Как что? От всего близко, - говорил Обломов, - тут и магазины, и театр, и знакомые… центр города, все…

- Что-о? - перебил Тарантьев. - А давно ли ты ходил со двора, скажи-ка?

Давно ли ты был в театре? К каким знакомым ходишь ты? На кой чорт тебе этот центр, позволь спросить!

- Ну как зачем? Мало ли зачем!

- Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек - играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?

- Полторы тысячи.

- А там тысячу рублей почти за целый дом! Да какие светленькие, славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь - вот я тебя и назначаю…

Обломов рассеянно покачал головой в знак отрицания.

- Врешь, переедешь! - сказал Тарантьев. - Ты рассуди, что тебе ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у тебя будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут…

В передней послышалось ворчанье.

- И порядка больше, - продолжал Тарантьев, ведь теперь скверно у тебя за стол сесть! Хватишься перцу - нет, уксусу не куплено, ножи не чищены; белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде - ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару…

Ворчанье в передней раздалось сильнее.

- Этому старому псу, - продолжал Тарантьев, - ни о чем и подумать не придется: на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай, да и конец…

- Да как же это я вдруг, ни с того ни с сего, на Выборгскую сторону…

- Поди с ним! - говорил Тарантьев, отирая пот с лица. - Теперь лето: ведь это все равно, что дача. Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород - ни пыли, ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней - ты дай мне на извозчика, - и завтра же переезжать…

- Что это за человек! - сказал Обломов. - Вдруг выдумает черт знает что: на Выборгскую сторону… Это немудрено выдумать. Нет, вот ты ухитрись выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу, так менять-то не хочется..

- Это кончено: ты переедешь. Я сейчас еду к куме, про место в другой раз наведаюсь…

Он было пошел.

- Постой, постой! Куда ты? - остановил его Обломов. - У меня еще есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да реши, что мне делать.

- Видишь, ведь ты какой уродился! - возразил Тарантьев. - Ничего не умеешь сам сделать. Все я да я! Ну, куда ты годишься? Не человек: просто солома!

- Где письмо-то? Захар, Захар! Опять он куда-то дел его! - говорил Обломов.

- Вот письмо старосты, - сказал Алексеев, взяв скомканное письмо.

- Да, вот оно, - повторил Обломов и начал читать вслух.

- Что ты скажешь? Как мне быть? - спросил, прочитав, Илья Ильич. - Засухи, недоимки…

- Пропащий, совсем пропащий человек! - говорил Тарантьев.

- Да отчего же пропащий?

- Как же не пропащий?

- Ну, если пропащий, так скажи, что делать?

- А что за это?

- Ведь сказано, будет шампанское: чего же еще тебе?

- Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал, а ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Подь-ка сыщи сам квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить…

- Ну хорошо, хорошо, - перебил Обломов, - ты вот теперь скажи, что мне с старостой делать?

- Нет, прибавь портер к обеду, так скажу.

- Вот теперь портер! Мало тебе…

- Ну, так прощай, - сказал Тарантьев, опять надевая шляпу.

- Ах ты, боже мой! Тут староста пишет, что дохода “тысящи две яко помене”, а он еще портер набавил! Ну хорошо, купи портеру.

- Дай еще денег! - сказал Тарантьев.

- Ведь у тебя останется сдача от красненькой.

- А на извозчика на Выборгскую сторону? - отвечал Тарантьев.

Обломов вынул еще целковый и с досадой сунул ему.

- Староста твой мошенник - вот что я тебе скажу, - начал Тарантьев, пряча целковый в карман, - а ты веришь ему, разиня рот. Видишь, какую песню поет!

Засухи, неурожай, недоимки да мужики ушли. Врет, все врет! Я слышал, что в наших местах, в Шумиловой вотчине, прошлогодним урожаем все долги уплатили, а у тебя вдруг засуха да неурожай. Шумиловское-то в пятидесяти верстах от тебя только: отчего ж там не сожгло хлеба? Выдумал еще недоимки! А он чего смотрел? Зачем запускал? Откуда это недоимки? Работы, что ли, или сбыта в нашей стороне нет? Ах он, разбойник! Да я бы его выучил! А мужики разошлись оттого, что сам же он, чай, содрал с них что-нибудь, да и распустил, а исправнику и не думал жаловаться.

- Не может быть, - говорил Обломов, - он даже и ответ исправника передает в письме - так натурально…

- Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут - уж это ты мне поверь! Вот, например, - продолжал он, указывая на Алексеева, - сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? - Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал, слово к слову: “Водворить на место жительства”.

- Что ж делать-то с ним? - спросил Обломов.

- Смени его сейчас же.

- А кого я назначу? Почем я знаю мужиков? Другой, может быть, хуже будет. Я двенадцать лет не был там.

- Ступай в деревню сам: без этого нельзя; пробудь там лето, а осенью прямо на новую квартиру и приезжай. Я уж похлопочу тут, чтоб она была готова.

- На новую квартиру, в деревню, самому! Какие ты все отчаянные меры предлагаешь! - с неудовольствием сказал Обломов. - Нет чтоб избегнуть крайностей и придержаться средины…

- Ну, брат Илья Ильич, совсем пропадешь ты. Да я бы на твоем месте давным-давно заложил имение да купил бы другое или дом здесь, на хорошем месте: это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом да купил бы другой… Дай-ка мне твое имение, так обо мне услыхали бы в народе-то.

- Перестань хвастаться, а выдумай, как бы и с квартиры не съезжать, и в деревню не ехать, и чтоб дело сделалось… - заметил Обломов.

- Да сдвинешься ли ты когда-нибудь с места? - говорил Тарантьев. - Ведь погляди-ка ты на себя: куда ты годишься? Какая от тебя польза отечеству? Не может в деревню съездить!

- Теперь мне еще рано ехать, - отвечал Илья Ильич, - прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение… Да знаешь ли что, Михей Андреич? - вдруг сказал Обломов. - Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.

- Я управитель, что ли, твой? - надменно возразил Тарантьев. - Да и отвык я с мужиками-то обращаться…

- Что делать? - сказал задумчиво Обломов. - Право, не знаю.

- Ну, напиши к исправнику: спроси его, говорил ли ему староста о шатающихся мужиках, - советовал Тарантьев, - да попроси заехать в деревню; потом к губернатору напиши, чтоб предписал исправнику донести о поведении старосты.

“Примите, дескать, ваше превосходительство, отеческое участие и взгляните оком милосердия на неминуемое, угрожающее мне ужаснейшее несчастие, происходящее от буйственных поступков старосты, и крайнее разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с женой и малолетними, остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками детей…”

Обломов засмеялся.

- Откуда я наберу столько ребятишек, если попросят показать детей? - сказал он.

- Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить не станут, зато будет “натурально”… Губернатор письмо передаст секретарю, а ты напишешь в то же время и ему, разумеется со вложением, - тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у тебя там?

- Добрынин там близко, - сказал Обломов, - я здесь с ним часто виделся; он там теперь.

- И ему напиши, попроси хорошенько: “Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед”. Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец… сигар, что ли. Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?

- Послезавтра, - сказал Обломов.

- Так вот садись да и пиши сейчас.

- Ведь послезавтра, так зачем же сейчас? - заметил Обломов. - Можно и завтра. Да послушай-ка, Михей Андреич, - прибавил он, - уж доверши свои “благодеяния”: я, так и быть, еще прибавлю к обеду рыбу или птицу какую-нибудь.

- Чего еще? - спросил Тарантьев.

- Присядь да напиши. Долго ли тебе три письма настрочить? - Ты так “натурально” рассказываешь… - прибавил он, стараясь скрыть улыбку, - а вон Иван Алексеич переписал бы…

- Э! Какие выдумки! - отвечал Тарантьев. - Чтоб я писать стал! Я и в должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь… Лентяй ты, лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!

- Ах, хоть бы Андрей поскорей приехал! - сказал Обломов. - Он бы все уладил…

- Вот нашел благодетеля! - прервал его Тарантьев. - Немец проклятый, шельма продувная!..

Тарантьев питал какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам. В глазах его француз, немец, англичанин были синонимы мошенника, обманщика, хитреца или разбойника. Он даже не делал различия между нациями: они были все одинаковы в его глазах.

- Послушай, Михей Андреич, - строго заговорил Обломов, - я тебя просил быть воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке…

- О близком человеке! - с ненавистью возразил Тарантьев. - Что он тебе за родня такая? Немец - известно.

- Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю дерзостей…

Тарантьев побагровел от злости.

- А! Если ты меняешь меня на немца, - сказал он, - так я к тебе больше ни ногой.

Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.

- Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем - вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, - сказал он.

- Уважать немца? - с величайшим презрением сказал Тарантьев. - За что это?

- Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и учился.

- Велика важность! Мало ли кто с кем учился!

- Вот если б он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких хлопот, не спросив ни портеру, ни шампанского… - сказал Обломов.

- А! Ты попрекаешь меня! Так черт с тобой и с твоим портером и шампанским!

На вот, возьми свои деньги… Куда, бишь, я их положил? Вот совсем забыл, куда сунул проклятые?

Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку.

- Нет, не они!.. - говорил он. - Куда это я их?..

Он шарил по карманам.

- Не трудись, не доставай! - сказал Обломов. - Я тебя не упрекаю, а только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который так много сделал для меня…

- Много! - злобно возразил Тарантьев. - Вот постой, он еще больше сделает - ты слушай его!

- К чему ты это говоришь мне? - спросил Обломов.

- А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь знать, как менять земляка, русского человека, на бродягу какого-то…

- Послушай, Михей Андреич… - начал Обломов.

- Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог видит, сколько обид перенес… Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не видал, а сюда нос поднимать приехал.

- За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец?

- Виноваты оба, и отец и сын, - мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой. - Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку!

- Да чем же не нравится отец, например? - спросил Илья Ильич.

- А тем, что приехал в нашу губернию в одном сюртуке да в башмаках, в сентябре, а тут вдруг сыну наследство оставил - что это значит?

- Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял в приданое за женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением: хорошее жалованье получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын?

- Хорош мальчик! Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста капиталу, и в службе за надворного перевалился, и ученый… теперь вон еще путешествует! Пострел везде поспел! Разве настоящий-то хороший русский человек станет все это делать? Русский человек выберет что-нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как, а то на-ко, поди!

Добро бы в откупа вступил - ну, понятно, отчего разбогател; а то ничего, так, на фу-фу! Нечисто! Я бы под суд этаких! Вот теперь шатается черт знает где! - продолжал Тарантьев. - Зачем он шатается по чужим землям?

- Учиться хочет, все видеть, знать.

- Учиться! Мало еще учили его? Чему это? Врет он, не верь ему: он тебя в глаза обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему-нибудь?

Слышите, что рассказывает? Станет надворный советник учиться! Вот ты учился в школе, а разве теперь учишься? А он разве (он указал на Алексеева) учится? А родственник его учится? Кто из добрых людей учится? Что он там, в немецкой школе, что ли, сидит да уроки учит? Врет он! Я слышал, он какую-то машину поехал смотреть да заказывать: видно, тиски-то для русских денег! Я бы его в острог… Акции какие-то… Ох, эти мне акции, так душу и мутят!

Обломов расхохотался.

- Что зубы-то скалишь? Не правду, что ли, я говорю? - сказал Тарантьев.

- Ну, оставим это! - прервал его Илья Ильич. - Ты иди с богом, куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать…

Тарантьев ушел было в переднюю, но вдруг воротился опять.

- Забыл совсем! Шел к тебе за делом с утра, - начал он, уж вовсе не грубо.

- Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного…

- Как же можно! - сказал Обломов, хмурясь при этом новом требовании. - Мой фрак тебе не впору…

- Впору; вот не впору! - перебил Тарантьев. - А помнишь, я примеривал твой сюртук: как на меня сшит! Захар, Захар! Подь-ка сюда, старая скотина! - кричал Тарантьев.

Захар зарычал, как медведь, но не шел.

- Позови его, Илья Ильич. Что это он у тебя какой? - жаловался Тарантьев.

- Захар! - кликнул Обломов.

- О, чтоб вас там! - раздалось в передней вместе с прыжком ног с лежанки.

- Ну, чего вам? - спросил он, обращаясь к Тарантьеву.

- Дай сюда мой черный фрак! - приказывал Илья Ильич. - Вот Михей Андреич примерит, не впору ли ему: завтра ему на свадьбу надо…

- Не дам фрака, - решительно сказал Захар.

- Как ты смеешь, когда барин приказывает? - закричал Тарантьев. - Что ты, Илья Ильич, его в смирительный дом не отправишь?

- Да, вот этого еще недоставало: старика в смирительный дом! - сказал Обломов. - Дай, Захар, фрак, не упрямься!

- Не дам! - холодно отвечал Захар. - Пусть прежде они принесут назад жилет да нашу рубашку: пятый месяц гостит там. Взяли вот этак же на именины, да и поминай как звали; жилет-то бархатный, а рубашка тонкая, голландская: двадцать пять рублей стоит. Не дам фрака!

- Ну, прощайте! Черт с вами пока! - с сердцем заключил Тарантьев, уходя и грозя Захару кулаком. - Смотри же, Илья Ильич, я найму тебе квартиру - слышишь ты? - прибавил он.

- Ну хорошо, хорошо! - с нетерпением говорил Обломов, чтоб только отвязаться от него.

- А ты напиши тут, что нужно, - продолжал Тарантьев, - да не забудь написать губернатору, что у тебя двенадцать человек детей, “мал мала меньше”. А в пять часов чтоб суп был на столе! Да что ты не велел пирога сделать?

Но Обломов молчал; он давно уж не слушал его и, закрыв глаза, думал о чем-то другом.

С уходом Тарантьева в комнате водворилась ненарушимая тишина минут на десять. Обломов был расстроен и письмом старосты и предстоящим переездом на квартиру и отчасти утомлен трескотней Тарантьева. Наконец он вздохнул.

- Что ж вы не пишете? - тихо спросил Алексеев. - Я бы вам перышко очинил.

- Очините, да и бог с вами, подите куда-нибудь! - сказал Обломов. - Я уж один займусь, а вы после обеда перепишете.

- Очень хорошо-с, - отвечал Алексеев. - В самом деле, еще помешаю как-нибудь… А я пойду пока скажу, чтоб нас не ждали в Екатерингоф.

Прощайте, Илья Ильич.

Но Илья Ильич не слушал его: он, подобрав ноги под себя, почти улегся в кресло и, подгорюнившись, погрузился не то в дремоту, не то в задумчивость.