Читать книгу Поздняя любовь (сборник) - Иван Алексеев - Страница 5

За окнами становилось все сумеречнее и лесистее. Колеса поезда простучали Тамбовскую землю и мерили Рязанскую. Этот ход и перемена мест тоже откладывались в голове Прянишникова, но главным и увлекшим его занятием оставалось раскрытие картин ученическо-студенческого быта.

Он с удовольствием, хоть и без резких юношеских эмоций, переживал памятные моменты взлетов духа, начиная с того ответа у доски, когда поощряющий взгляд учительницы и сто смотрящих в упор умных и хитрых глаз приняли его достойным себе.

Где-то в глубине очередной картины, на заднем фоне, нарисовались серые корпуса московского интерната, соединенные переходами. Путь к школе от проспекта вел широкой улицей и вниз, а за территорией интерната начинался овраг и полузасыпанный строительным мусором пустырь, – поэтому, наверное, здания у него спрятались в глубине картинки, а пустырь за ними представлялся ему пустотой. Зато воображение без всяких усилий позволяло осматривать все с разных сторон и с высоты птичьего полета, – о чем в реальном мире он мог только мечтать.

Вот перед самой пустотой показались очертания школы в плане, и он увидел внизу группки ребят и немногочисленных девчонок, собранных на школьном стадионе, сразу за которым начинался пустырь. Был первый учебный день и сдача нормативов по бегу. Спустившись на землю, он вспомнил, как был напряжен тогда и непривычными столичными масштабами, и холодеющей осенними тонами небесной голубизной, и неожиданно серьезным отношением к физкультуре в его новой школе, и всей общей обстановкой в этом заведении, отвечавшей невзрачному цвету стен и свинцовой тяжести неба, – будничной, рабочей обстановкой, совсем не похожей на некоторую легкомысленность и приподнятость то ли учебы, то ли отдыха в летней школе.

Нагруженный требованиями о сдаче нормативов, в том числе, по лыжам, о которых Игнат не имел представления, он постарался сразу отличиться и, никогда раньше не бегая километр на время, прибежал третьим в своем забеге, уступив только разрядникам по легкой атлетике. Бежал он, не умея разложить свои скромные возможности, так что последние метры держался из последних сил. Финишное торжество от того, что смог перетерпеть, быстро смешалось с внутренней тяжестью и подступившей к горлу тошнотой. Воздуха не хватало, а от глубоких вдохов его мутило.

Потихоньку улизнув из толпы пробежавших, он добрался до умывальной комнаты на первом этаже жилого корпуса одногодичников. Взгляд среди длинного ряда кранов выделил один из ближних, на котором собирались, дрожа, большие капли воды и падали, гулко разбиваясь о мойку. Возникшее желание попить переломило юношу пополам, и судорожные позывы сухой рвоты принялись мучить его. Наконец, его вырвало зеленоватой жидкостью и бросило в пот. Проклиная себя и радуясь, что повезло, – никто не видел, как он мучился, – Игнат смыл за собой и так же незаметно, как уходил, вернулся к ребятам.

Двух и одногодичники жили в разных корпусах и мало пересекались на занятиях, – когда-то мудрые организаторы интерната таким образом ушли от возможных в подростковой среде конфликтов между «старыми» и «молодыми», «другими» и «нашими». Не оглашаемое превосходство «других» тем не менее витало в воздухе и изредка подтверждалось в классе Игната учителями математики и физики – аспирантами и преподавателями университета, которые с сожалением говорили о сокращенной программе одногодичников и о том, что в процентом отношении двухгодичников в университет и еще в два московских института, которые здесь котировались, – физико-технический и инженерно-физический, – поступало больше.

Первое время эта увлеченность ранжированием, помноженная на самомнение и стремление стать лучшим, казалась Игнату странной, а потом он к ней привык и в университете уже не удивлялся разговорам о том, кто из профессоров сильнее, и могут ли Арнольд или Алексеев считаться математиками мирового уровня или это русские феномены, хотя и повыше Ефимова или покойного Фомина?

В интернате было несколько математических предметов, не считая заумных факультативов, хотя бы один из которых надо было посещать. Круглый отличник, привыкший учиться легко, по специальным предметам Игнат оказался на вторых ролях. Пришлось переоценить свои способности, не пыжиться, а сосредоточиться на разборе вступительных задач по математике и физике, которым здесь уделялось чуть не половина всего учебного времени.

Привычка к пятеркам все равно давала себя знать, и все математики с физикой Игнату в итоге удалось закончить без троек. Остальные предметы у него были на «отлично».

Особенно он понравился классной руководительнице, преподававшей русский язык и литературу. В отличие от большинства одноклассников, Игнат читал многих обязательных для изучения писателей, грамотно писал, и Галине Васильевне не надо было заставлять сдерживать себя от неудовольствия, читая его изложения и сочинения.

Учительнице было за сорок, казалась она Игнату старой. И некрасивой из-за выступающих, как бородавки, родинок на круглых щеках, очков с большими стеклами, в оправе под золото и на свисающей до шеи цепочке, и карих глаз, плохо подходивших по цвету к ее белой коже, не знающей загара. И несколько странной своей горячностью и внутренней приподнятостью, которая была и в быстрых движениях ее рук, и в частых постукиваниях невысоких каблуков, и в увеличенных стеклом восторженных и хитрющих глазах. Неуспехи многих учеников на ее уроках вместе с их успехами в точных науках были в ее представлении признаком гениев, погруженных в непонятные ей миры. Подытоживая неутешительные оценки и успокаивая себя, ей нравилось думать, что в ее классе сплошь талантливые физики и математики, из которых скоро вырастут большие ученые.

Чувствуя внутреннюю потребность культурно развивать гениев, часто в конце урока Галина Васильевна оставляла время на модного в столичной тусовке Окуджаву, включая серо-голубой катушечный магнитофон дачного стиля, в резиново-пластмассовом корпусе, с большими белыми клавишами управления. Магнитофон стоял на столике у окна, перед фикусом в кадушке. Этот угол комнаты, за доской и у окна, был ее центром притяжения. Она мало сидела за столом, часто вставала, чтобы видеть глаза всех учеников, ходила у доски и по рядам. Все ее передвижения заворачивались сложными траекториями, шли через этот угол у окна и в нем же заканчивались восторженным стоянием под гитарные признания барда в любви то ли арбатским переулкам, то ли самому себе, сумевшему найти красоту в неудобном для жизни многолюдном и многошумном городе.

Попытки понять идею его песен настораживали Игната. Если бы Игнат прочитал только что вышедшие тогда якобы исторические романы булатного барда, он бы уже нарисовал на нем червоточину и не удивлялся бы тому, что в 1993-м тот не просил милости к обманутым бунтовщикам, а наслаждался их расстрелом. Жил бы этот романтик во времена Христа, непременно кричал бы: «Распни!»

Вообще с недавних пор Прянишникова бесили талантливые шуты, остановившиеся в уровне развития на самолюбовании своими непогрешимыми мыслями. Никакой культуры они не поднимали, а только сетовали на ее упадок, благодаря которому и плавали на поверхности, зарабатывая деньги. Да еще надувались от собственного величия, готовые лопнуть, не разобравшись в извечном противостоянии цивилизаций и принимая западные ласки за искреннее признание их талантов.

Раздражение приносило пользу. Пытаясь его объяснить и зная, что все идеи давно уже сформулированы, он любил искать точные формулировки тому, что раздражало, и часто их находил.

«Не всякий Пушкин», например, в него попало точно. Без этого он бы не почитал стихи Ю. Мориц, хотя ему несколько раз это советовали. Один из товарищей, например, рассказывал, как его мама и ее седые подруги мучились над виршами для мемориальной доски хорошему человеку, пока не догадались обратиться за мыслями к Мориц.

Но слова другого, даже товарища, – это только слова, надо было попасться самому. «Бард со смаком» попал Прянишникову прямо в яблочко. Пришлось читать. Почитав, он не разочаровался. Бабушка Юнна была умнее него:

Русской он признал Мориц сразу, хотя слово «безвозмездно» укололо еврейским мотивом. Заменить бы на «бесполезно». Но это была чепуха, на которую не стоило обращать внимания. Главное было в другом. Он нашел еще одного человека, который высоко держал планку…

От стихов Мориц Пряничников вернулся в класс, где ничто не прерывало завораживающий сознание тихий монотонный лад модного барда. Глаза притихших учеников отзывались на торжествующие взгляды учительницы, и это сильно воодушевляло Галину Васильевну на дальнейшую работу по посвящению провинциалов в тонкие материи интеллигентской борьбы за личную свободу и правду в грубом тоталитарном обществе.

С некоторыми продвинутыми классными активистами она разговаривала полушепотом о двух борцах с говорящими фамилиями Солженицын и Сахаров, – замолкая и покашливая, когда близко к ним оказывались непосвященные в тайну, вроде Игната. Эти разговоры ему были неинтересны. Но он часто вертелся поблизости, потому что положил глаз на журнал, который передавался через учительницу из рук в руки.

– Галина Васильевна, я хотел почитать, а ребята мне не дают. Вы их так просили, – подошел, наконец, Игнат к учительнице после урока.

Прянишникову показалось, что он услышал свой нетвердый голос и увидел себя: восточные скулы, неаккуратно выдвинутый из лица нос, большие уши среди неаккуратных кудрей – странный несформировавшийся юношеский облик. Внутри него шевельнулась струнка боли, напомнившая, как он не любил просить, надеясь, что ему предложат сами, и с каким трудом тогда переборол себя.

В журнале с голубой обложкой, который ребята ему разрешали только полистать, был напечатан роман неизвестного ему писателя, – что-то необычное и стоящее. Произведение было с предисловием Константина Симонова, которого Игнат уважал за «Живых и мертвых», рекомендованных соседом-фронтовиком, допустившим Игната в свою домашнюю библиотеку. «Живых и мертвых» Игнат прочитал в пятом классе, когда осилил все толковые книжки, которые можно было взять с маминой помощью из городской библиотеки, и узнал, что интересную литературу, как и дефицитные продукты, надо доставать.

Не любив просить, Игнат и не умел этого делать, так что Галина Васильевна не сразу сообразила, что нужно Игнату. Ему показалось даже, что он увидел сначала тень испуга на ее лице, а потом явное облегчение и привычно разгладившиеся морщинки, когда она поняла.

– Конечно, конечно, – сказала учительница. – Я тебе дам сейчас первый журнал, мне его вчера вернули, а второй номер придется подождать, на него целая очередь образовалась. Впрочем, пока прочитаешь первый, очередь подойдет.

Игнат прочитал журнал в тот же вечер, а потом недели две ждал продолжения истории про город Ершалаим, про уставшего от земной жизни правителя и про господина дьявольских сил, посланного проверить, смогли современные земляне состояться людьми, как было задумано в высших сферах, или продолжают оставаться рабами своих желаний, которыми так легко манипулировать?

Стремление побыстрее дочитать помогало Игнату преодолевать робость и учиться говорить с незнакомыми людьми. Галина Васильевна назвала ему двух ребят и девочку, записавшихся читать роман. Все они были незнакомцами из двухгодичников, и к каждому из них Игнат смог подойти и попросить ускорить чтение. Девочка даже уступила ему свою очередь, поверив, что Игнату хватит одного вечера и ночи, чтобы вернуть ей книжку. У девочки была узкая сумка, из которой журнал трудно доставался, а когда достался, то вместе с посыпавшимися на пол ручками и парой тетрадок. Игнат поднял одну далеко отлетевшую тетрадку с загнутыми страничками, которые как будто нарочно раскрылись в его руках. Пока девочка собирала мелочевку, он успел разглядеть почерканные вычисления, жирно наведенные формулы и рисунки нетвердой рукой, среди которых были угадываемые контуры мужского органа в опущенном и поднятом состоянии. Девичьи рисунки смутили Игната: телесные соблазны уже томили его грудь, но признать законность подобных поисков в существе противоположного пола он был не готов.

Дольше всех очередников журнал держал парень из десятого «д», который научил Игната не хватать вечером первый попавшийся кусок батона, а выбирать вкусную горбушку. Ожидая книгу, Игнат каждый вечер специально пересекался с ним на раздаче батонов. В интернате была такая традиция: за пару часов до сна из столовой приносили большие кастрюли с нарезанными на три части теплыми румяными батонами. Проголодавшийся народ собирался в вестибюле школы и, дождавшись отмашки, весело набрасывался на хлеб.