Читать книгу Повести Ильи Ильича. Часть третья - Иван Алексеев - Страница 2

Будильник прозвенел в пять пятнадцать.

– Чего лежите, вставайте! – заглянул в спальню Волиных раздраженный сын и ушел в свою комнату.

Нина Васильевна могла понежиться в постели еще пятнадцать минут, ее муж, – почти час, но прокатившаяся по квартире волна беспокойства уже спутала незатейливые планы супругов.

– Пап, подойди! – многоэтажный дом спал, не услышать глухой призыв сына из дальней комнаты было трудно.

Николай Иванович прокрутил в голове, что спал всего пять часов. Перед тем, как заснуть, он слышал, как пришел сын, – относительно рано, в первом часу ночи. Наверное, решил выспаться перед единственным днем институтского расписания, в который учеба начиналась раньше половины одиннадцатого.

Волин с трудом поднялся, пообещав себе, что еще сможет прилечь.

В комнате сына было темно и тревожно. Сквозь раскрытые шторы были видны огоньки ночных фонарей и несколько светящихся окон в многоэтажном доме напротив.

Николай Иванович прикрыл за собой дверь. Рассеянного снегом и уличными фонарями света было достаточно, чтобы распознать очертания предметов и сына, который сидел на кровати, поджав под себя ногу.

– Я не спал, – сообщил он отцу.

Волин хотел подсесть к нему на кровать и обнять, но сын отгородился рукой: – Отойди, а то ударю.

Сын был вдвое здоровее отца. Волину пришлось согласиться и присесть на диван от старого кухонного уголка, который стоял напротив кровати, рядом с компьютерным столом.

Последнее время сын Волиных избегал родителей. Они с ним почти не виделись. Засыпая под утро, сын крепко спал, когда родители уходили на работу. Вечером уезжал на разъездную курьерскую работу до того, как они вернутся. Приезжал, когда спали уже родители. Записки на кухонном столе и короткие телефонные звонки, которые он спешил оборвать, – вот ставшее для них обычным общение. Общая неустроенность внешней жизни проявлялась в его поведении особенно ярко. Николай Иванович не мог исключить и влияния на сына своих мыслей, тревожных в последнее время. Его продолжение, его кровь, сын должен был чувствовать, как сильно не нравится отцу многое из окружающего.

Отец посмотрел на крепкий торс сына, на его склоненную стриженую голову, непонятно как различил в полусумраке потухшие глаза и сжатые покусываемые губы, физически чувствуя, с каким трудом пролезают сквозь них слова. Сын казался похожим на нахохлившегося глухаря, одиноко токующего в пустом лесу. И так вдруг захотелось Николаю Ивановичу вернуть старое доброе время, когда сын умещался еще поперек кровати, чтобы лечь рядышком, приобнять его, почувствовать всем телом, как он успокаивается, прижавшись, и засыпает.

– Ты опять поздно лег?

– Для меня не поздно. Даже рано. Я вчера специально пошел на тренировку, а потом на работу. В восемь вечера почти засыпал за баранкой. Пришел домой – не ел, почти не сидел за компьютером. Лег часа в два. Делал, как ты учил. А заснуть все равно не мог. Какие-то придурки за окном громко разговаривали. Потом где-то полилась вода. Кто-то ругался, хлопали дверями. Машина буксовала на повороте… Я честно хотел уснуть, но не мог.

Отец никогда не испытывал проблем со сном и считал, что у сына их тоже не должно было быть. Причинами его бессонницы Николай Иванович полагал вечернюю работу, которую сын нашел, чтобы не просить у родителей денег на карманные расходы, полуночное чаепитие после работы и ночные просмотры сериалов на компьютере.

Институт сына не дисциплинировал. После третьего курса ребят почти перестали учить: два выходных в неделю, не больше трех пар в учебные дни, и часто пустые первые пары, – те, которые с восьми тридцати.

И все же, как можно не уснуть, если устал?

Когда проявилась сыновья бессонница, Волин поделился с ним своим приемом засыпания, – лежать на спине с закрытыми глазами, установить в них абсолютную темноту, и представлять себя поднимающимся вверх. Николай Иванович не надеялся, что у сына сразу получится увидеть внизу свое тело. Но хотя бы чуть приподняться, чтобы помочь сознанию перейти на низкочастотный уровень колебаний, – для Николая Ивановича, сколько он себя помнил, это было не сложно. А у сына не получается. Почему? Что затаилось в его душе?

– Наверное, ты переутомился. Может, тебе бросить работу?

– Ты не понимаешь, – перебил сын. – Мне надо уставать, а я не устаю. Мне надо что-то делать. Куда-то идти. Не сидеть – идти. А дома мне нечего делать. Я специально ухожу. Мне давно надо жить отдельно или куда-нибудь уехать.

Разговор затягивался. Николай Иванович с сожалением подумал, что долежать сегодня не получится.

– Зачем ты заставил меня не пить? – спросил сын. – Ведь так просто жить, как все. Не надо никакой информации. Не надо ничего искать и знать. Просто жить. Одним месяцем, неделей, днем. Примитивные желания. Никаких страданий. Выпил, забылся – живи с чистого листа.

В голосе чувствовались неуверенность и боль. Как они отражались на лице, в темноте не было видно, но голос смягчился.

– От себя все равно не убежишь, – не смог удержаться отец. – Я же тебе объяснял. Есть то, что выше нас. Что нас укоряет и заставляет развиваться. Зачем? Чтобы прожить с пользой. Своим манером и своим усилием. А алкоголь и другие яды парализуют волю. Какая с ними жизнь? Одно забытье, да ложь.

– Не перебивай! Я все знаю, что ты хочешь сказать. Ты уже сто раз это мне говорил. Все эти книжные слова, посыпанные нафталином. Может быть, я и приду к ним потом. Но пока я их не понимаю. Я просто хочу радоваться жизни, которая вокруг меня. А она меня совсем не радует! И твои слова не радуют. От них и скучно, и грустно, и просто никак.

Николай Иванович хотел возразить, но передумал; решил принять долю сыновьей критики. Ему давно было известно, как трудно формулировать собственные мысли – так, чтобы они стали понятны. Он знал, что от стремительных образов до медлительных слов большая дистанция. Не всегда удается ее проходить. С сыном у него редко, когда получалось, так что разочарование сына было справедливым. Но, слава богу, вместе с разочарованием и критикой, отец разобрал интонацию родства. Сын чувствовал его. То есть не только слышал и разбирал слова отца, но догадывался, о чем он думал и что хотел неумело донести.

– Ты посмотри вокруг себя, – продолжал сын. – Где те люди, про которых ты говоришь? Те, кто нас окружает, – ты лучше меня видишь, как они примитивны! К чему они стремятся? Устроиться в жизни! Наесться! Разве они смогут измениться? Нечто, плывущее по течению, – вот кто они.

– Возьми наших отличников. Делали недавно экструдеры у деда, который уже ничего толком не может объяснить. Как ни странно, у одного парня проект экструдера получился и без объяснений. И так смешно было смотреть, как он обрадовался, что у него получилось, а ни у кого больше – нет! Да может, и у него не получилось, но кто его проверит? Но я не про обман его подумал тогда. Я подумал, что вот он проявил смекалку и умения, радуется, а что дальше, – кому он нужен со своими проектами? Если возьмут на завод, то не инженером. Инженер будет оттуда, откуда технологии. В лучшем случае возьмут масло менять. И если всех замучит своей правильностью и научится прогибаться, лет через двадцать станет главным механиком. И вот если он этого добьется, то что, его жизнь удалась?!

Сын вспомнил про свою практику. На современном заводе, куда он устроился, были итальянские автоматические линии, менеджеры с высокой зарплатой без технического образования и инженерно-рабочий контингент из районных центров, приманенный трудоустройством и социальным пакетом. Сын помогал механикам, зацепившимся за город и вроде бы довольным своим положением. Они, не спеша, обслуживали технику, в строгом соответствии с регламентом и средними городскими заработками. Работу, которую механики растягивали на всю смену, можно было сделать за пару часов. Глубоко разбираться в механизмах не требовалось – на это был итальянский инженер.

Перспективы работы для дипломированного городского парня нарисовались скромные. Годик на линии в три смены и за деньги, которые сын зарабатывал, развозя пиццу три вечера в неделю. Потом, если освободится место механика с нормированным рабочим днем, – скучная работа и зарплата, достойная, чтобы не умереть семье с голоду. Верх карьеры – главный механик. Но для этого в течение многих лет надо еще доказывать свою лояльность. В частности, научиться обводить на чертежах фломастером нужные коммуникации, чтобы ход производственного процесса был понятен блатному молодому директору, отягощенному гуманитарным образованием. Следить, чтобы механики не болтались без дела. Умение рассчитать экструдер, на что сподобился чудак из группы сына, тоже могло пригодиться, но, вероятно, в последнюю очередь.

Николай Иванович сказал тогда обычные слова: мол, как-то надо начинать, и что все так начинали, хотя хорошо понимал их неубедительность. Очень уж хотелось вразумить, помочь, доказать, что должна быть в самостоятельной жизни светлая цель. Вот только нужные слова никак не подбирались. Скорее всего, он их и не знал. Волин вспомнил, как ему даже стало стыдно, когда он подумал, что, не зная и пытаясь доказывать, он почти присоединяется к хору обманщиков.

Вот и теперешний их ночной разговор не заладился и как-то очень быстро стал походить на все прежние. Только тон бесполезности и безысходности молодого желания пригодиться стал ярче из-за ночи и грустнее.

Говорить в целом было не о чем. Ничего конкретного. Отголоски эмоций. Обида. Серьезно надо было говорить иначе. Помочь и подсказать можно, если раскрыться друг другу. Но ни сын, ни отец пока не были к этому готовы.

Волин решил помолчать и послушать, но сыну не о чем было откровенничать. Не было у него за душой ничего, кроме не проясненных эмоций.

– Ничего ты обо мне не знаешь, – подытожил сын с грустью.

Наверное, он был прав, но только наполовину. Волин о многом догадывался, а многое мог бы понять и без рассказов, если бы захотел.

В машине Волин иногда включал музыку, которую слушал сын. Почти все бившие по голове рок-н-рольные и металлические мелодии ему хотелось выключить, но некоторые композиции, и не только лирические, ему нравились словами, в которые он пытался вслушаться. С разбором на слух английских слов у Волина было туго, а вот нехитрые русские тексты крутились в голове, пробуждая воспоминания о юношеских страстях, которые переживал теперь сын.

Стремление к абсолютной свободе, которой никогда не бывает наяву. Несправедливость, которую невозможно побороть. Отсутствие полутонов, – жизнь как яркая вспышка или как тусклая беспросветность… Он думал, что прошел это навсегда, а вот опять задумался. «Разбежавшись, прыгнуть со скалы…», – как это казалось смело! Но вот что было интересно Николаю Ивановичу когда-то давным-давно и что, как он уверен, было главным и для сына, – не прыгать, чтобы «она» раскаялась и поняла «кого потеряла», а пережить этот прыжок. Попытаться ответить на возникший вопрос жизни и смерти. «Вот я был, и вот меня не стало». Как может быть, что не стало?

Волин об этом хотел поговорить с сыном, но пока не очень понимал, что конкретно хотел ему рассказать. Что неожиданно пришел к тому же вопросу, с которым вроде бы расстался в юности? Что потерял веру в пользе своей жизни и что не больше сына понимает, зачем живет? Что в юности ситуация смерти была просто игрой, а теперь она приблизилась естественным ходом вещей?

Не до конца проснувшись, отец мучительно соображал, что ему говорить. Желания что-то подсказать или чему-то научить разбивались о действительность, которая рисовала другие направления развития и иные приложения сил, чем те, которые подсказывала совесть. Ситуация казалась патовой. Только сам сын и только своим усилием мог ее разрешить.

Так они и сидели оба, как две нахохлившиеся молчаливые птицы, не в силах рассказать друг другу то, что чувствовали, до тех пор, пока в комнату не заглянула обеспокоенная их затворничеством и уже успевшая умыться Нина Васильевна.

– Мальчики, вам включить свет?

– Ты-то хоть уйди, – сын резко поднялся.

Волин тоже встал и увлек супругу из комнаты:

– Ты не обижайся на него, он не выспался. Совсем не спал ночью. И теперь ему лучше уже не ложиться – через пару часов поедет на занятия.

– Как же он поедет? Он заснет. Надо ему запретить ехать на машине.

– Ему уже ничего нельзя запретить. Не переживай. Даже с заторами езды не больше получаса. Он не успеет заснуть.

– Ты должен ему помочь, раз взялся воспитывать, – говорила Нина Васильевна мужу, укладывая на кухне волосы. – Неужели ты не видишь, к чему может привести его агрессия? Разве можно так говорить с матерью? Это твоя вина, твое воспитание. Ты всегда говорил, чтобы я не вмешивалась. Зря я тебя слушала. Надо было воспитывать его, как Влада, не знали бы никаких проблем.

Владислав был их старшим сыном. Ему исполнилось двадцать семь. Он был женат, жил отдельно, у него было двое маленьких детей, он сам содержал свою семью, и с ним никогда не было проблем. С ним не было проблем, потому что он пошел в породу жены. А младший пошел в отца. Поэтому отец многое ему прощал, и пытался скрывать от матери и один боролся со многими неприятностями.

Мать не знала, как он забирал его из милиции, куда тот с товарищами попал в день своего рождения, в четырнадцать лет, когда пил пиво в городском саду, и как они ходили с классной руководительницей на административную комиссию, где их положительного сына поставили на учет.

В шестнадцать лет с подсказки матери про запах табака от одежды он нашел у сына сигареты и опять постарался ее не беспокоить. Ему повезло, сын смог понять и отказаться от табака, – и боль отца понял, и привычка у него еще не сложилась.

Но еще не раз сжималось отцовское сердце. И когда слышал про кальян. И когда вынужден был подкидывать информацию про алкоголь. И когда пришлось самому показывать пример, совсем бросив выпивать, но вместе с этим и бывать на товарищеских посиделках, ходить в гости и даже символически поддерживать компанию на работе, – отказаться от многих привычек, скрашивавших будни.

И табак, и алкоголь, и другая дурь приходили не только с улицы, но и из школы, и из спорта, куда Волины рано отдали сына, надеясь, в том числе, отвезти его от уличных соблазнов. Николай Иванович не забыл, как половина спортивной команды сына вдруг начала страдать утренней апатией и прикусанной верхней губой, а, убираясь дома, родители стали находить пустые бутылки с выплюнутыми разжеванными грязно-зелеными зернышками насвая. Спортсмены часто как дети. Насвай они посчитали допустимым баловством, раз он не сажает легкие, как никотин.

Что Волина всегда удивляло, и о чем он несколько раз даже пытался заговорить с женой, чуть не выдав мужские тайны, – почему родители всегда должны быть настороже и следить за своим ребенком? Ведь пьяниц в их роду не было, курильщиков и тунеядцев – тоже. А получалось, что улица сильнее семьи. Что родителям трудно защитить детей. Что род не может или не умеет помочь. И как он не думал, не приходило ему в голову никакого другого могучего и таинственного противника, разрушающего семью и уводящего детей с правильного пути, кроме государства. И каждый новый бой за сына ожесточал Волина против государства.

Приехав на работу раньше обычного, Волин продолжал прокручивать в голове и тревогу за сына, и последние размолвки с супругой, а потом вдруг сердце так защемило болью за них, что захотелось заплакать, пока он был один. И он даже заплакал, но так, как мог бы плакать и под чужими взглядами, – сухо и без слез, отчего сердечная тоска только усилилась и захватила все его мысли.

Боже мой, как он боялся их потерять! Только в эту минуту он понял, что любовь, про которую он столько читал, о которой столько слышал, и о которой сам много раз говорил, осторожно коснулась его, доказывая свое существование. Одна только минута была, когда она проявилась легким дуновением воздуха, будто качнула незримым опахалом или крылом неведомой птицы. Только минута, в которую он вдруг ослаб так, как никогда не был слаб, и сразу после которой почувствовал прилив сил, крепкую уверенность в себе и срочную необходимость заново выстроить такие вроде бы разные свои мысли.

* * *

Перед обедом Волину позвонил старший сын. Николай Иванович никак не мог привыкнуть к короткому имени Владик, которым он назывался вместо не нравящегося ему Владислава.

Имя сыну придумал тесть Волина. Когда Нина выбрала Николая Ивановича в супруги, ее отец уже был военный пенсионер; он трижды в день прогуливался от дома по набережной, если не возился на даче, и читал дома странные рукописи, которые называл ведами. В долгожданном внуке тесть увидел дважды рожденного – «во плоти и духе» – и сказал, что пусть в его имени будет два корня, один из которых должен означать благость, славу или радость. Дочь и супруга тогда его слушали, а зять голоса не имел.

– Пап, вы с мамой не поругались? – спросил сын.

– С чего ты взял? Все у нас нормально. Утром отвез маму на работу. Она меня поцеловала, как обычно. Вечером за ней заеду, заберу домой.

– А почему она одна собралась в санаторий? Я ей звонил, чтобы узнать ваши планы на отпуск, а она меня, можно сказать, огорошила. Вы же всегда раньше ездили отдыхать вместе? Что-то случилось?

– Нет, все нормально. Просто маме надо подлечиться, ты же знаешь, как она тяжело переживает бабушкин уход. А меня тяготят эти санатории. Да и родителей хочу повидать. Вас ведь к ним не заманишь. И я три года уже у них не был.

– Ты извини, просто мама сказала, что вам нужно отдохнуть друг от друга, – сказал Владик. – Как-то неожиданно для меня. Я привык, что вы всегда вместе. Все хорошо?

– Конечно, хорошо. Немного младший беспокоит. А с мамой у нас все хорошо, не переживай.

– Пап, вы поселите брата отдельно. Ведь две квартиры простаивают. Пусть приучается быть самостоятельным. А то ни посуду помыть, ни постель заправить. Если ты боишься, что он девчонку приведет, то все равно когда-нибудь приведет.

Николай Иванович подумал, что старший сын мог быть священником. Говорил Влад убедительно и деликатно, не послушать его было трудно. Супруге очень нравилось, какой он внимательный: и звонит часто, и здоровьем поинтересуется. И всегда в курсе всех семейных событий.

– Как машинка? Привык или пока осторожничаешь? – спросил сын.

– Привыкаю. Хорошая. Большая. Габариты пока не чувствую, датчики спасают. А так, конечно, все шикарно. Мама очень довольна.

Волины месяц назад продали серый «Икстрэйл», на котором ездили меньше года, и купили черный «Лэндкрузер». Это была уже пятая машина Николая Ивановича, хотя водить он начал поздно, на год только обогнав старшего сына.

«Икстрэйл» Волин продавать не хотел. Машина была по нему, он сам ее выбирал и сам купил, не посоветовавшись, за что Владик критиковал отца с первого же дня. Николай Иванович не очень его слушал, но когда пару месяцев назад, поехав с женой в лес, еле выполз из неглубокой ямы, оторвав при этом зацепившийся за землю задний бампер, то к критике сына подключилась жена, а против такой артиллерии Волину было не устоять.

У Влада уже два года был «Крузак», который он считал стоящим автомобилем. Эту машину старший сын купил на свои деньги. Николай Иванович не понимал, как можно заработать за пару лет столько денег и только удивлялся некоторой части нынешней молодежи, которой это удавалось, а еще больше удивлялся, что в этой среде оказался его сын. И это сын напел матери, что в их возрасте и положении надо поменять машину на другую, более солидную.

Супруги Волины на пару зарабатывали почти как старший сын, то есть тоже очень хорошо, но не считали, что могут «сорить» заработанными деньгами. Крупные покупки они делали на другие деньги, которые водились у них благодаря теще. Николай Иванович в жизни не видел другой такой удачливой в делах и активной женщины. Каждую минуту она была в делах, и на всех хватало ее напора.

«Муж моей дочери должен содержать семью», – огорошила она Николая Ивановича, когда Нина первый раз забеременела. «Мы посоветовались и решили тебя кадрировать. Пока папу не забыли, он тебе поможет. Упускать такую возможность нельзя», – закончила она свой приговор, и Николай Иванович вынужден был стать офицером. Никогда он не хотел быть военным и если бы предполагал, что так повернется его жизнь, может, и не поддался бы уговорам будущей супруги распределиться в ее город, а выбрал бы ближнее Подмосковье. Те два его военных года теперь можно вспоминать с иронией, но тогда было не до шуток, хоть служил он в теплом, как говорили, местечке. Не его это было, и никакое самое теплое местечко ему бы не подошло.

Через месяц после тещиного решения он перевелся в военный институт, где ожидал приказа министра обороны, пытаясь понять предмет своих новых занятий. Его стремление побыстрее пригодиться очень скоро выявило ложную пафосность места, где предстояло служить.

Во-первых, почти все его остепененные начальники оказались ловкими людьми, прикрывавшимися так называемой военной наукой. Наука эта была самая обычная, но благодаря круговерчению в специфических вопросах, отслеживанию специальной литературы, контактам с прикрытой секретностью промышленностью и большому числу умолчаний позволяла многим людям слыть учеными. Диссертация была для них главным двигателем карьерного роста, позволяя занимать места с хорошим содержанием. Высокие ученые заработки были хорошим стимулом для других, неостепененных сотрудников, трудиться над диссертациями. Но не для каждого же. А казалось, что пишут все. Во всяком случае, каждый в отделе Волина в ежеквартальных планах обязывался разработать или доработать главу своей работы или сдать кандидатский экзамен. Чуть позже, прикинув, сколько лет многие из работников пишут подобные социалистические обязательства, Николай Иванович сообразил, что они блефуют, но первое время он в это почти верил: слишком серьезно все было обставлено, – с заслушиваниями на технических совещаниях, записями в секретных тетрадях и даже предложениями товарищей помочь в отдельных вопросах.

В комбинации тещи по пристраиванию зятя был еще ход с жильем. Волины жили у родителей, в хорошей переоборудованной в четырехкомнатную сталинской квартире в центре города. Места в ней хватало, по мнению Николая Ивановича, всем и с запасом, даже с учетом скорого прибавления семейства. Однако теща считала, что у зятя с дочерью должно быть отдельное жилье, и что надо уже начинать работу по его получению.

Волина прописали в общежитии, Нину – в квартире его родителей, для чего они с супругой брали отпуск за свой счет и летали на его родину. После родов Нину с ребенком должны были прописать к мужу. К этому моменту он уже станет офицером, и они встанут в очередь на жилье.

В этой многоходовке многое казалось Николаю Ивановичу сложным. Он не понимал даже, как Нина будет работать и рожать, будучи прописанной в другом городе, но жена сказала ему: «Слушай маму. Она все устроит», – и теща все устроила.

Чтобы не было лишних разговоров, Волин занял койку в общежитии, перенес туда некоторые свои старые вещи и раз в неделю там ночевал.

В общежитии он ночевал и перед ноябрьской демонстрацией, которая чуть не разрушила тещины построения.

Утром его разбудили бравурные марши из репродуктора над подъездом общежития. За окном только начинало светать, он не выспался, но с грохочущими радостью звуками спать было невозможно. Марши только подлили масла в огонь обиды, с которой он ходил весь день накануне, и утвердили решимость поступить по-своему.

Волина, для которого физкультура всегда была мучением, определили идти в спортивной колонне, да еще выдали видавший виды синий спортивный костюм на три размера и роста больше его хилого телосложения. С этим костюмом в руках он пошел жаловаться к начальнику отдела, но досиживающий до пенсии усатый невысокий полковник слушать его не стал: «Ты дурак или прикидываешься? Рисовать не умеешь, спортом не занимаешься, договориться поменяться формой не можешь. Откуда ты только взялся на мою голову и как собираешься служить?»

Полковник припомнил ему историю с плакатом.

Рисовать плакаты было важным институтским занятием. Метивший в столицу командир хотел быть в курсе всех хитростей вероятного противника и по любому поводу требовал обстоятельных докладов. Горе было полковнику, докладывающему генералу без красивых плакатов, поэтому подготовка к докладам выливалась в аврал для всего отдела, затягивающийся до полуночи.

Однажды, когда жребий докладывать выпал начальнику Волина, его тоже привлекли к плакатной деятельности. Надо было доработать пять старых плакатов и нарисовать столько же новых. Работу разделили. Один из плакатов, самый простой, с двумя рисунками, тремя формулами и несколькими надписями, достался Волину, который не только чертежными, но и простыми буквами писал как курица лапой. В первом классе, когда дети учились каллиграфии, Николай Иванович много болел и писал поэтому, как сам научился, – все буквы в разные стороны. Чертить для него было вообще заоблачно. В университете, где он учился, начертательных наук не преподавали, а школьную четверку за черчение ему натянули, чтобы не портить аттестат.

Получив задание, он честно и сразу предупредил, что не сможет написать заголовки и обозначения, но когда около десяти часов вечера закончил выводить на ватмане рисунки и формулы, все от него отмахнулись, – и заняты были, и раздражены, что задерживаются на работе. Поэтому пришлось лепить буквы самому, в чем после минуты унижения следующим утром оказался большой плюс на будущее – чертить его больше не заставляли.

Воспоминание о плакате прибавило Волину уверенности, что тут над ним издеваются, и, сложившись с шумом собирающихся на демонстрацию людей, хлопающих дверьми, шагающих взад-вперед по коридору, заполняющих туалеты, умывалку и кухню, и с громкой музыкой за окном, зовущей строиться, – побудило двинуться против течения. Он надел обычную одежду и прошел в общей колонне демонстрантов, односложно отвечая на вопросы начальника и подколы ребят, нагруженных знаменами и транспарантами. Среди окружавших его серых и правильных людей Волину было тяжело. Очень ему хотелось перейти в соседнюю заводскую колонну, где зажигал подвыпивший аккордеонист, поддерживаемый задорными женскими голосами…

Разбирался с вопиющим примером политического демарша молодого специалиста замполит управления, только назначенный на должность. Всегда улыбчивый моложавый хохол, аккуратно распределяющий светлые волосы по начавшей лысеть голове, в принципе был человек приятный во многих отношениях, пока дело не затрагивало его обязанностей. Он засиделся инструктором в политотделе и, получив новую должность и очередное звание, с удовольствием их отрабатывал. По его указанию Волина должны были пропесочить на собрании, вплоть до исключения из комсомола за малодушие и политическую близорукость. Но на комсомольском собрании отдела, несмотря на присутствие начальника, рассказавшего, какой Волин неподходящий человек, его осудили вяло, ограничившись устным выговором. Пришлось замполиту организовать комсомольское собрание управление, на котором вкрадчивым голосом по-дружески рассказывать молодежи, что Николай Иванович стремится в кадры, а в кадрах нужны люди, для которых служба народу, во всех ее проявлениях, – честь.

После его выступления сам Николай Иванович захотел, чтобы его побыстрее исключили и из комсомола, и из этого глубокомудрого института. Однако процедура затянулась. Пришлось повторять ребятам свой рассказ и об отношении к спорту, и о выданном ему спортивном костюме, и о просьбе его заменить, и о том, как он честно предупреждал, что не хочет выглядеть пугалом и не пойдет. А потом целый час слушать оживившуюся дискуссию, в которой парни из соседнего отдела свели разговор к сложившейся ненормальной практике отношений между начальниками и гражданскими молодыми специалистами. В итоге его не исключили и не помогли тем самым избежать службы, хотя замполит и пообещал на прощание в этом поспособствовать.

Кадрировавшись, Волин оказался в другом управлении института и редко встречал замполита, а когда встречал, на душе становилось нехорошо, как будто он его обманул. Он даже поделился этим с тещей, сказав, что чувствует себя игроком, знавшим выигрышный ход, и что это нечестно по отношению к людям, соблюдавшим правила игры. «Не мы придумали эти правила, – ответила ему теща. – И никогда я в их игры не играла. Я эту обманку всегда старалась обойти, чего и тебе советую. Этот замполит сам дурак. Захотел покрасоваться перед пацанами и девками. Таким деятелям только дай волю. А так даже хорошо получилось, что он обделался. Дали ему понять, что нет за ним никого. А если не понимает, то это его дело. Ты за него не переживай. Ты свою жизнь строй. Не вечно же тебе помогать будем, как ты думаешь?»

Теща Волина умерла три месяца назад. За год перед этим случилось в их семье сразу две смерти. Отмучилась раком старшая сестра Нины, а следом за ней ушел на рыбалку и не вернулся тесть.

Свояченица жила на благословенном Черноморском побережье Кавказа и была очень гостеприимна. В ее семье каждый год гостили и Волины, и даже его родители, а уж теща с тестей не по одному разу. Сгорела она за год, успев с маминой помощью пройти все обязательные и лучшие медицинские процедуры, от каждой из которых ей становилось только хуже. Когда она умерла, теща очень винилась, что доверилась своим друзьям и не послушала местного врача-умника, который предсказал все, что случилось, советуя оставить дочь с семьей и дать ей возможность медленно угасать, обещая не меньше трех лет жизни. Теща просила семью простить ее и еще просила поплакать тестя, а у того дергались уголки губ и дрожали руки, но глаза моргали без слез.

Никогда до смерти дочери теща не показывала, как любит мужа. Волину часто даже неловко было слышать, как она иронизирует над его увлечениями. Над странной сказочной речью, которой он вдруг мог заговорить, хитро смотря в глаза. Какими-то музыкальными забытыми словами, красивыми, неотмирными. Или над бородой и длинными волосами, которые он отпустил, и которые теще очень не нравились. Она и прикрикивала на него частенько и укоряла, что перестал помогать ей по хозяйству. А тесть только улыбался в ответ и переводил все в шутку. И только, когда тесть умер, Волин понял, как она его любила. Не умела она по-другому выказывать свою любовь.

Она плакала на его похоронах, но, не изменяя себе, продолжала хлопотать. А уже после сорока дней вдруг пошла в больницу. За всю совместную с Ниной жизнь Волин не помнил, чтобы теща брала больничный лист. И даже когда она зачастила в поликлинику с анализами, а потом Нина настороженно сказала, что у мамы диабет, не очень тревожился. Он знал многих живущих с диабетом. Режим, диета, таблетки – ничего страшного. Хотя, конечно, как-то странно все у них шло, одна неприятность за другой.

Все думы эти и воспоминания, теребящие Николая Ивановича, нисколько не мешали его работе. Он разговаривал с сотрудниками в комнате, бил по клавишам клавиатуры, оттачивая выводы очередного отчета, и несколько раз звонил домой двум дедам-профессорам, которые уже плохо ходили и которых беспокоили только в исключительных случаях, когда не набирался кворум для заседания диссертационного совета.

Волин третью неделю исполнял обязанности ученого секретаря. Настоящий секретарь, уезжая в санаторий, воспользовался умением психологически обрабатывать людей в свою пользу. Выбрав Николая Ивановича, он несколько раз по-свойски обрисовал ему текущие умолчания и возможные опасности, поджидающие совет, и так образно, что человек с воображением просто обязан был поверить, что только от его работоспособности и порядочности будет зависеть, оказаться секретарской голове после отпуска на плахе или нет. «На экспертный совет не езди, как-нибудь оправдаемся, я сам потом съезжу», – позаботился он о нем напоследок, делясь важностью собственных дел. И даже передернулся лицом, когда Волин ему ответил, что не видит в его делах ничего страшного, все они будут переделаны, так что пусть спокойно отдыхает.

«Хорошо вам, здоровым, – перевел секретарь разговор на тему собственного здоровья. – Ничего у вас не болит. А мне каждый год ЖКТ чистят. Вас бы на эти санаторные муки. Оттуда все как один уезжают счастливые, что все закончилось. За пару дней до конца срока уже светятся».

Обрюзгшее грубоватое лицо секретаря резко контрастировало с нежной белой кожей его тела, которая светилась, и особенно молодо, как рассмотрел в бане Николай Иванович, в месте выхода желудочно-кишечного тракта, отвечавшего болями за удовольствия от обильной еды и чрезмерного питья. Можно, конечно, было ответить: «Ешь не жирно, меньше пей и забудешь про Клизьмоград», – но ведь это все равно, что в душу плюнуть, усомнившись в пользе награды, которую секретарь организовал себе за нервные издержки деятельности.

Осуждая секретаря, злился Волин, на самом-то деле, на себя. Секретарь очень хорошо оттенял зигзаги жизненного пути Николая Ивановича, который вроде бы всегда делал то, что было ему интересно, но только отчасти. В глубине души с юности считал Волин себя натурой утонченной и склонной к искусствам и наукам, а судьба точно издевалась над ним, закруживая вокруг места, отвечавшего его предназначению только названием, да еще отнимая столько душевной энергии, что остатка хватало разве только на разные размышления, но не на полезные дела.

Он ведь работал в том самом институте, из которого сбежал двадцать лет назад, думая, что навсегда. Дождавшись квартиры, он с удовольствием для себя и своих командиров ушел из армии при первых же оргштатных мероприятиях. В семье ему не перечили – повезло, что наступило время реформ и стремительного падения престижа армейской службы.

Продукция предприятия, где долгие годы работала теща, оказалась востребованной на рынке, а пока это доходило до большинства рабочих и служащих, некоторые руководители и общественные активисты, включая тещу, скупили у них акции своего заводика. Теща после этого стала зарабатывать так хорошо, что другие члены семьи могли бы не работать. Вернее, могли работать не за деньги, а чтобы это было им интересно.

Устроившись таким образом, Николай Иванович десять лет кружил по городу между научными организациями: защитился в местном университете, преподавал, боролся за гранты, проводил инициативные исследования, – пока не оказалось, что его умение хорошо писать статьи, обзоры и отчеты о научной работе к началу нового тысячелетия оказалось нужным в своем первозданно бесполезном бумажном виде только военному институту. Подобное притягивается подобным, поэтому как не оттягивал Волин момент своего возвращения туда, где когда-то его не любили, этот момент наступил.

Правда, теперь уже Волин мог посмеиваться, если бы захотел, – в финансовом отношении он от работы не зависел, а, кроме того, помудрел, пообтерся и научился организовывать себе работу самостоятельно. Последнее нынче было ценным качеством. Современное государство, как понимал его Николай Иванович, готово было отчислять людям долю своей сырьевой прибыли за выполнение полезных работ, только не знало, какие работы ему полезны. Государству надо было подсказывать, а людям, занимающимся непроизводительным трудом, делать это было особенно просто. Для этого требовалось разыграть нехитрую трехходовку. Сначала надо было работу придумать. Потом убедить, что она актуальна, себя и всех, от кого зависело принятие решения. Нежадный человек при этом был особенно убедителен. А потом грамотно выполнять заказ, не закладывая проблем, за которые могли бы ухватиться военная приемка, прокуратура или другие органы, контролирующие законность расходования бюджетных денег.

В памяти опять всплыл ученый секретарь. Наверное, потому что Николай Иванович сидел на его месте и скучно рассказывал членам совета о стоящем перед ними соискателе. Перед этим председатель совета, вольготно устроившийся в большом кресле у противоположной стены комнаты, голосом уставшего барина выказал ему свое расположение и, ударив деревянным молоточком по медной тарелке, не удержался от шутки в адрес неумолкавших ветеранов. Два старика надулись, хотя пошутил он над ними необидно. Чаще бывало наоборот. «Я думал, Иван Иванович делом на работе занимается, – мог рассказать он про заслуженного человека просто так, к слову. – А у него книжка про Луку Мудищева на столе».

Этот Иван Иванович был одним из немногих профессоров, которых Волин уважал. Докторскую диссертацию он защитил в Академии Генерального штаба, что было редким событием для провинциального города, и в восемьдесят лет сохранял светлую голову, позволявшую не только задавать на ученых советах вопросы по существу, но и в свободное время клевать государственную власть выступлениями, участием в общественных слушаниях и книгами, призывающими опомниться и возрождать обороноспособность страны. Он был остер на язык, но не обидной, а точной остротой. Николая Ивановича он называл «Ниволиным», и Волину это было не обидно.

Большинство же ученых совета Николай Иванович не уважал. Казались они ему стаей, собравшейся около хозяина, в месте, где лучше кормят. Все они были доктора наук, профессора, много заслуженных деятелей науки, но как низок был уровень их знаний и умений по сравнению с уровнем профессуры в студенческие годы Волина! Вот опять они разбирают содержание первых плакатов диссертанта: цель, формализацию задачи, противоречия в практике и теории, новизну, спрашивают о предшественниках, достоверности и обоснованности результатов. Хотя бы раз показали, что разбираются в предмете, – нет, все по формальным признакам, с напускным пониманием, потому что давно уже сами не работали, и литературу перестали читать, и интерес к научной работе заменили на собственный.

Почему еще Волин недолюбливал ученого секретаря, – это он приобщил его к показушному кругу. Смалодушничал Волин, не смог отказаться от предложения стать доктором наук. Мол, такую пустоту все защищают, а у тебя столько наработано, на три диссертации хватит. Надо было подумать тогда Волину, что разницы от того, сколько пустышек наработал, одну или три, – нет.

Помня старых ученых, Николай Иванович знал себе цену, и только тем себя успокаивал, что записался в ученые не ради денег или карьеры, а потешить тщеславие, – свое, жены и тещи. И что, защитившись, в отличие от многих, продолжает ковыряться в крючках, публикует статьи, ездит на конференции и знает, что проходимцев от науки расплодилось всюду немерено, а значит, это системное правило и государственная установка, если по делам смотреть, а не слова слушать.

Степени и звания в череде бесконечных структурных преобразований у карабкающихся вверх теперь были особенно модны и полезны. Скольких чиновников только на своем совете они защитили в последние годы! Вот и сегодня зеленый соискатель на трибуне только повод для их сбора, а причина – очередной столичный генерал с пустышкой, слепленной из-под палки институтскими мозгами, которую предстояло поправить и сгладить по формальным признакам.

Впрочем, не эти размышления были для Волина важными. Они только создавали фон его настроения, болтались сами собой, поддерживаемые общими корнями с делом, которому в данное время служило его тело, и только.

Более глубокими и сокровенными были думы о семье и ломка внутри него, который день корежившая сознание.

Много ложилось в его голову в последний год, и многое он не отпускал от себя.

Первое, что не отпускал, было напутствие покойной тещи.

За день перед уходом, вернувшись из сумрака забытья, она сказала: «Так получается, Коля, что семья остается на тебе. Но запомни, что я тебе скажу. Никогда не верь злым мыслям про Нину. Она скрытной выросла, и кажется хитрой, но это пустое. Своей волей она глупостей не сделает. Ты ее пожалей. Ты помогай ей, ради бога. Если озлишься на нее, то подумай, что нет у нее зашиты, кроме тебя, и остынь. Не перечь судьбе».

«А меня ты не жалей, – продолжала она. – Слышу я, что ты думаешь. Всю жизнь, мол, собирала добро, копила, а зачем? Боишься, что все прахом пойдет. Ты, Коля, не бойся. Не для себя я копила. Пригодится».

«Что же ты делаешь? – на миг помутнели ее глаза и снова прояснили. – За младшего внука не переживай. Присматривай за старшим. Этот может принести вам хлопот. Тогда и мои денежки пригодятся».

Теща четко выговаривала слова, как у нее не получалось уже несколько дней. Она читала его мысли, чувствовала, смотрела на него, но вот видела ли? – в этом Николай Иванович не был уверен. Хотя глаза у нее сделались ясными, взгляд оставался таким, каким сделался пару дней назад, когда врач глубокомысленно изрек: «Загружается». Волин уже слышал однажды это слово в больнице, от другого врача в адрес другого человека. Он не знал, заглядывали ли врачи в потустороннюю дверь, открываемую этим словом, или просто фиксировали для себя необратимость процесса, но в его воображении возникла картинка, навеянная рассказами тестя. Частичка, гордо называющая себя «я», обустроившая свой дом в явном мире, вдруг должна была его покинуть и ожидать, чего заслужила, на перекрестке трех миров. Вместо фигуры одного плоского мира частичка осознавала себя кристаллом, имеющим плоские проекции, – объемные миры представлялись Волину плоскими, как научили его в школе или институте, но и такая примитивная схема заставляла чаще биться сердце и с каждым его ударом видеть вспышку, соединяющую три в одно.

Николай Иванович привязался к теще в два последних месяца ее жизни. Когда она довела себя до коматозного состояния и попала в больницу, то потом уже не могла обходиться одна. Нина из больницы привезла ее в их новую квартиру, и Волин каждый обед ездил домой, чтобы помогать теще есть.

Утром они оставляли тещу на кухне в удобном дачном кресле. Когда Волин приезжал, она иногда дремала, свесив на грудь голову, но чаще – ждала. В левую руку, которой она научилась есть, Волин по очереди вкладывал ложку, вилку и дужку бокала. За едой они разговаривали о его работе, о Нине и внуках. Он так привык с ней разговаривать, что перестал ездить домой обедать, когда она умерла.

Ближе к концу теща стала вспоминать покойного тестя и заговариваться. Будто бы она видела его, и он просил у них прощения, в том числе и у Волина. «Он сказал, что ты мог неправильно понять его, когда рассказывал про людей и тварей. Вроде бы мог подумать, что мы считаем себя людьми, а тебя – тварью. Он сказал, чтобы ты так не думал. Не так это. Сотворенные давно уже перемешали кровь людей. Осталась только мечта, красивая сказка. Сотворенные ведутся на сказку. Он всю жизнь думал, что это правильно. И только это хотел тебе сказать. Ничего больше. Он несколько раз повторил – только это, ничего больше».

Волин купил себе книжку с изложением вед, которые когда-то видел у тестя в виде желтых машинописных листов, и, читая, вспомнил имена богов и названия миров, человеческих оболочек и центров силы, которыми грузил его тесть лет двадцать назад. И про обратимость эволюции и инволюции вспомнил. И про три сословия людей. И про людей и тварей. Но теща вроде бы всегда была далека от этих сказок и всегда посмеивалась над увлечением тестя, называя его горе-сказочником. Так откуда взялись слова, которые она говорила от его имени?

То, что он тварь, Волин понимал и без тестя. Романтические его мечты о собственной исключительности и непохожести на других давно растаяли вместе с юношеской дымкой. Зато, благодаря тестю, он понял свою мечту. Вот только окружающая действительность не очень этому способствовала. Вряд ли один он хотел стать человеком из вед. Неужели тесть не хотел того же? Но не очень это у них получалось. Так же как и у остальных. Человеческие качества почему-то проявлялись в жизни только в исключительных обстоятельствах. Как у тещи, например, когда она заболела.

Волин опять вспомнил, как она напутствовала его на старшинство. И как они с Ниной ворочали и поднимали ее в последние дни, меняя постель и одевая. И как он отводил глаза от ее тела, а теща уговаривала его не смущаться: «Ничего, Коля. Ничего…»

Поплакать бы, да отпустить тещу от себя – никак это у него не получалось.

Совет перешел к работе столичного генерала. Это была последняя репетиция перед его защитой. Самого генерала не было. Его роль исполнял один из местных писателей.

Поискали ошибки на красивых плакатах. Послушали доклад. Сделали замечания. Обсудили и распределили вопросы, ответы на которые будет давать генерал на защите. Уяснили, что больших проколов не было. К концу обсуждения в зале стало шумно – конец рабочего дня, конец заседания, все хорошо. Председатель заметно повеселел. Николай Иванович смотрел на раскрасневшиеся лица стариков, удовлетворенных обсуждаемой ерундой, и не мог себе представить, что их обладатели были людьми или хотели ими стать. Но самым отвратительным было осознание, что Волин сам скоро станет таким же стариком, считающим любую ерунду, которым его заставят заниматься, важным государственным делом. И так получалось у него, что это не государство направляет его туда, куда он не хочет, а только он сам. Так получалось, что никакого абстрактного государства нет. А есть председатель, эти старики и сам Волин. Они в этот момент и в этом месте и есть государство. И они же сами себя и убеждают в важности дела, которым занимаются, называя его государственным. И поэтому будущего у них нет. Николай Иванович не видел его. И мысли его, как он их понимал, кружились вокруг того, что надо было ему шагать отсюда, и он бы даже шагнул, если знать, куда. Но куда идти, он не знал, и поэтому вместо шага в будущее все шире расставлял ноги, чтобы удержаться в настоящем. Как все вокруг, кого он знал.

Второе, что не отпускало Волина – жалость по утекающему времени. Лет пять уже, как он почувствовал страх перед старостью. Тело, исправно служившее ему столько лет, стало давать сбои. Вдруг начала падать резкость ближнего зрения: стали расплываться буквы мелкого шрифта, потом стандартного, среднего и так далее. Не представляя себя в очках, он попробовал побороться – прочитал пару книг про метод улучшения зрения, вырезал и прикрепил на стену проверочную таблицу и стал тренировать глаза с помощью расписанных в книгах упражнений. Через два месяца занятий гимнастикой резкость дальнего зрения улучшилась, судя по таблице, на двадцать процентов – до восьмидесятипроцентного уровня, как у него было в десятом классе. Но ближнее зрение продолжало падать.

Пережив восторг, признательность, сомнения и разочарование по отношению к методу доктора Бейтсу и его последователей, Николай Иванович бросил гимнастику и обзавелся очками. Бумажные книги он мог читать без очков теперь только летом при ярком солнце, поэтому перешел на чтение с компьютера, а потом и у компьютера пришлось одевать очки.

Все, что было написано про этот процесс, Волин понимал, но очень не хотел этого принимать. Не нравилось ему все, начиная с названия. Старческая пресбиопия. Слово «старческая» казалось здесь ключевым. Он хорошо помнил, как постаревшие мама и теща тщетно пытались вставить нитку в иголку, не видели крошек на столе и мусора на полу. Он видел, что почти все работники с возрастом, а некоторые уже после сорока, обзаводились очками. Но почему он должен к ним присоединяться? Все внутри него протестовало против того, что он – старик.

Он соглашался с теорией о том, что человеческие глаза не рассчитаны на постоянную интенсивную работу ближнего зрения, но как можно существовать и работать в современном мире без этого? Физически ощущая, что ежедневное чтение и компьютерные упражнения губят глаза, он не представлял себе, как им помочь. Меньше читать и проводить времени за компьютером не получалось. Он не мог организовать свое существование иначе. Он привык так жить. В чем ошибка? Он ведь как все. Так зачем всем мучиться? Разве это правильно?

Еще у него стала грубеть и трескаться кожа на пятках. Трещины получались глубокие, до мяса, ходить было очень больно, а быстро, как любил Волин, – невозможно. Ковыляя от боли в пятках, он представлял, какую боль испытывала умирающая теща от пролежня, образовавшегося на ее боку, и опять спрашивал, зачем так устроено? Неужели без боли нельзя?

С пятками Николай Иванович тоже был не одинок. Раскрыв глаза, он увидел в магазинах и аптеках много полезных вещей: и пемзу, и щетки с наждачной бумагой, и железные терки, и кремы с мазями. Он приспособился чистить кожу на пятках и смазывать их кремом. Иногда ленился, и тогда снова образовывались трещины, которые он заклеивал медицинским клеем, – так боль не чувствовалась.

Из-за пяток Николай Иванович решил, что его сосуды сузились, тока крови в ногах недостаточно, и это как-то надо поправлять. Однажды он обратил внимание, как после близости с женой его ноги потеплели до самых ступней. Как будто ускорившаяся кровь добралась до самых дальних уголков его тела. Решив, что это ему полезно, он стал забираться на супругу, когда не хотел, слушая вместо горячего сердца холодный расчетливый ум.

А Нине Васильевне хотелось тепла, ласки, понимания и простого женского счастья, которое все чаще посещало ее от общения с глазу на глаз и чувства подставленного плеча и все реже – от физической близости с ним. Надо сказать, что к близости с мужем Нина Васильевна всегда относилась практично, как к одному из требований тела и супружеской обязанности. Она очень хорошо понимала одну из подруг, уставшую ждать, когда мужчина, полгода с ней гулявший и даривший цветы, потащит ее в постель. Не то, чтобы подруга очень этого хотела, но она строила определенные планы и боялась обмануться. Нина Васильевна очень ей сочувствовала и искренно радовалась, когда ожидания подруги наконец-то свершились. На месте подруги Нина Васильевна была бы так же счастлива – не от удовольствия физической близости, а от сознания обыденной необходимости, без которой отношения с мужчиной невозможны. В этом она сильно отличалась от супруга, особенно в первые годы их совместной жизни, когда мечтательный Николай Иванович часто пугал ее восторгами и слюнтяйством от вещей, казавшихся ей само собой разумеющимися. Когда вместо внимания к ее телу он себе чего-то там напридумывал и усложнял, не умея хорошо сделать самое простое, как она полагала, дело.

Но хотя Нина Васильевна разделяла еще и мнение другой своей подруги, обозначившей одну из ролей женщин в умении раздвинуть ноги, когда это нужно мужчине, ползания супруга стали ее раздражать. Интуиция подсказывала ей неестественность его усилившегося внимания. Ей казалось, что он все больше думает только о собственном удовольствии. Может, она и поиграла бы с ним в его игры, но ей нужно было больше времени и ласк, а Николай Иванович об этом не думал.

В сердце Нины Васильевны поселилась обида. Несмотря на свои практичные взгляды, она стала иногда отказывать супругу и покрикивать на него. А если очень уж становилось жалко и обидно за себя, могла даже закатить истерику и уйти, чтобы проплакать полночи, ютясь на неудобном месте и заворачиваясь в случайные тряпки. Думая, что осталась она одна-одинешенька на этом свете, и нет ей счастья.

Николай Иванович пытался объяснить жене, что причины его поступков, за которые он сам себя казнил, – возрастные. То, что он говорил, казалось ему очень понятным и логичным. Только отмахивающаяся от него супруга упорно не хотела ничего понимать.

Волин насмотрелся и наслушался вокруг себя, как мужики мучаются с позывами мочеиспускания и как невозможно ни спать, ни ехать куда-нибудь с этой болячкой. Мнительный по натуре, он и у себя уже открыл признаки простатита и даже заставил уролога после прощупывания сомневаться в диагнозе. Все это, включая сделанные им выводы о формах помощи своему стареющему телу, должно было его оправдать, но стоило заговорить про это с супругой, как серьезность его доводов рассыпалась, и ее ирония оказывалась заслуженной.

– Ты не передумал? – спросила его Нина Васильевна после ужина.

– Нет, – ответил Николай Иванович. – Я уже неделю об этом думаю, и все больше это решение мне кажется самым разумным. Только не обижайся, пожалуйста. Я не с тобой не хочу ехать, я не хочу в санаторий. Мне надо навестить родителей. Все равно ведь ты к ним не поедешь. А мне надо съездить. А то видишь, как получается. Какая короткая жизнь. Только ты не обижайся, пожалуйста.

– Чего мне обижаться? Я уже не в том возрасте. Я так от тебя устала! Ты очень сложный человек. Очень двуличный. Зачем мне все это нужно? Сколько мама с тобой возилась. Я с тобой всю жизнь вожусь. Зачем? Без тебя, может, и лучше. Не будешь на мозги капать. Куда ехать я, слава богу, знаю, не потеряюсь.

– И состриги ты, наконец, волос с брови! – добавила Нина Васильевна. – То в носу волосы, то на брови. Смотреть уже на тебя не возможно!

– На какой брови? – Волин машинально притер рукой правый глаз.

– Ну, конечно, на этой! Опять придуриваешься? Лучше меня все знаешь!

Сердце Николая Ивановича сжалось. Неужели он зря накручивал себя?

Три последние недели в правом глазу Николай Ивановича как будто появилось черное пятнышко. Сначала он подумал, что в глаз попала соринка, и растер его до красноты. Но соринка не пропадала, пятнышко не уходило, плыло и даже как будто увеличивалось. Через пару дней он полез в сеть искать информацию о катаракте. Судя по родителям, это была их родовая напасть. Хотя в его случае ей было вроде бы рановато, но руки у Волина уже опустились. Очки, пятки, возможный простатит, а теперь и катаракта – неправильно он живет, ох, неправильно.

Николай Иванович надел очки, взял лупу и ножницы и побежал колдовать над своими бровями в ванную комнату. Его пальцы вроде бы нащупывали какие-то длинные волоски, но как только пытались их отрезать, волоски выскальзывали. Борясь с ними, Волин пристально всматривался в зеркало. На него смотрело желтоватое лицо пожилого мужчины. Три продольные длинные морщины на лбу. Подпухшие щеки с шероховатой кожей – оставшимися следами юношеских угрей. Морщинки на переносице и в уголках глаз. Дневная щетина на коже зеленоватого тона под курносым носом и на круглом подбородке. Мутные из-за очков карие глаза. Какая-то пасторальная округлость и невыразительность черт. Лицо состарившегося мальчугана. Николаю Ивановичу сегодня оно особенно не нравилось.

Через пять минут он вернулся из ванной, кося глазом вверх и наслаждаясь увиденным. Пятна в глазу не было. От него, правда, осталась еще какая-то малая чернинка, но это была сущая ерунда – или еще не полностью стершееся воспоминание, или он мало подщипал бровь. А катаракты у него точно не было! Но как все сходилось! Вот спасибо жене. Опять она ему помогла. Но говорить ей он об этом не будет. Засмеет и будет права. И как он сам не смог догадаться?!

Точно огромный камень свалился с Николая Ивановича. Овладевающая им последнее время тоска стала отступать. Он подумал, что хватит уже ему жалеть себя. Не его это. Надо уже как-то меняться, а то скоро и над ним будут посмеиваться за глаза, как он подсмеивается над озабоченным своим здоровьем ученым секретарем. Тоже серьезный на вид человек, а рассказывает о генераторе в ухе, который будто бы обнаружили у него врачи после магнитно-резонансной томографии. Вроде бы этот генератор шумит, мешая слушать, из-за чего он вынужден громко говорить.

Теперь, после того, как выяснилось, что у Волина нет катаракты, и что простатит он тоже, скорее всего, придумал, Николай Иванович совершенно уверился, что не надо ему сопровождать Нину Васильевну в отпуске. Супруга слишком влияла на него, не сможет он при ней с собой разобраться. И ведь все равно на свои вопросы только сам и ответишь. Мудрая теща ему об этом говорила. «Поздно я поняла, что жизнь прожита, – сказала она ему. – Всегда я была во всех вас. И вы были во мне. А теперь не так. Теперь я не тут и не там. И теперь я одна. Я помню, как маленькая была так одна. А потом не была. А теперь голова крутит, и никак не сложит то, что нужно сложить. Не сложить мне уже, не успею. Раньше надо было. Все равно ведь, как не беги от себя, а мы, Коля, одиноки. Я одиночества боялась, а зря. Это другое одиночество. В нем – сила. Не надо его бояться».

Волин тоже помнил себя в детстве другим. И юношей – другим. Он понял, что не разберется, куда ему дальше шагать, если не отступит назад, туда, где был другим. Тогда только и можно будет шагнуть вперед, а не в сторону. Устал он уже топтаться в настоящем. Нет тут будущего.

А с Ниной Васильевной в отпуске опять все будет для него красиво, сыто и пусто.

Он вспомнил, как в прошлом году они гуляли по Кисловодскому парку, с теми же чувствами, что и в позапрошлом, и три года назад и так далее, – как будто никогда и никуда оттуда не уезжали. В курортных городах свое время и своя атмосфера. Кисловодская атмосфера была приятна Николаю Ивановичу, но изрядно наскучило так нравившееся Нине Васильевне постоянство их времяпрепровождения.

Они облюбовали санаторий на Курортном проспекте, недалеко от железнодорожного вокзала. Исполнительная Нина Васильевна проходила все записанные ей процедуры, а Николай Иванович не пропускал только массаж, разогревающую тело грязь и очень любимые им нарзанные ванны, млея от миллионов пузырьков газа, собирающихся вокруг кожи и как будто пытающихся проникнуть внутрь.

Между процедурами и после ужина Волины прогуливались, а когда вся вторая половина дня была свободной – гуляли.

Прогуливались они городскими улицами: заворачивали с проспекта к Желябовскому бювету и проходили потом через санаторий Семашко или обходили парк мимо вокзала к полуразрушенной каскадной лестнице и обратно.

А в парке гуляли почти всегда в нижней части. Попив водички в Нарзанной галерее и посмотрев картины художников близ Колоннады, не спеша двигались каменной набережной Ольховки мимо торговцев орешками и семечками, речным жемчугом, кабардинскими паутинками вязаных вещей, дисков бардовских песен про Кисловодск, свистулек и птичьих манков, авторских книжек и других самоделок. Неспешному моциону после обеденного сна особенно благоволил деловой гул бегущей по камням маловодной горной речки. И мостики через нее, – от восстановленного по распоряжению первого президента Ельцина, каковое событие и увековечено в металле, чтобы не забыли, до Дамского каприза, название которого тут же и много раз пропевал из звуковой колонки голос барда. И молчаливое соседство высоких сосен, прижившихся в ущелье. И разнообразие ресторанчиков и кафешек с живой музыкой провинциального уровня. И пробегающие мимо спортсмены. И большое число отдыхающих.

Николай Иванович условно поделил отдыхающих на несколько групп: приехавших издалека и недалека, любителей побродить и посидеть за столиком, санаторских и влюбленных. Среди влюбленных его интересовали пожилые воркующие пары с одинокой красной розочкой в руках женской половины. Николаю Ивановичу нравилось гадать, с какой целью познакомились здесь эти люди, – от скуки на всем готовом или добирая нереализованные сердечные порывы? И как они будут потом в своей семье? И почему тут принято дарить один цветок? Когда Нина Васильевна тоже поддалась витающим в санаторной атмосфере и сосновом духе парка любовным томлениям и захотела гулять с супругом под ручку, он купил ей букет и не угадал. Во всем она хотела походить на другие пары, и в том, что роза была одна, видела знак, понятный женщинам.

Нина Васильевна хорошела на курорте. Ее белая кожа приобретала моложавую гладкость, приятную мягкость и хорошо пахла. На лице появлялся здоровый румянец. Она переставала зевать и громко говорить, больше улыбалась и меньше сердилась. И чаще загадочно смотрела на Николая Ивановича днем, когда они отдыхали после нарзанных ванн, играя огоньком в глазах, как в молодости, а ночью будто случайно касалась своей ногой его ноги. Поддаваясь, Волин принимался ее ласкать, но не всегда был на высоте. Он сильнее уставал от процедур, дольше восстанавливался после близости и принимал игры Нины, как своеобразное наказание за то, что раньше использовал ее тело без желания.

За три недели отдыха Нина Васильевна переживала пару периодов нежности, похожих на случавшиеся в их с Николаем Ивановичем молодые годы. После них ей и хотелось гулять по парку с томной улыбкой неведомого супругу знания и розочкой в руке.

Нагулявшись, они заходили в один из ресторанчиков нижнего парка, чаще всего в «Шахматный клуб», где ели мягкий шашлык из баранины, и где Нина Васильевна чувствовала себя леди, когда статный молодой официант, обернув белым полотенцем бутылку, вовремя подливал красное сухое вино в ее бокал.

«Кто же будет сопровождать Нину в этом году? – услышал Волин родившуюся гадкую мыслишку. – Какой вольный волонтер?»

Наверное, в нем действительно было что-то гнилое, как повторяла ему обиженная Нина Васильевна в минуты гнева. Он опять не доверял ей, как в давние времена, когда на работе супруги бывали праздничные посиделки, и она приходила поздно, задумчиво-веселая, отрешенная от него, сладко пахла вином и на глазах улетучивающимся духом чужих мужчин. Вряд ли он испытывал тогда чувство ревности, потому что не представлял себе, как можно было прогнать и, тем более, побить Нину, если бы она даже была с другим. Просто он знал, что она не могла быть в этом виновата. Если с ней и приключится что-то подобное, то произойдет это помимо ее воли, а, значит, будет иметь ничтожное для него значение. Он много читал об отношениях между мужчиной и женщиной и разделял мнение о женской моногамии. Разумная женщина, которая живет с мужчиной и привыкла к нему, даже если это и не мужчина ее мечты, вряд ли изменит по собственному желанию, без ломающего психику внешнего воздействия. Но ведь никто из нас не живет в замкнутом пространстве, с добром соседствует зло, и женщины частенько ломаются. И хоть такая измена в разумном понимании должна быть признана ничтожной, сердце Николая Ивановича понимать это отказывалось. Он не представлял, что ему потом делать с таким знанием. Он думал, что жить с этим все равно будет неудобно, и не хотел бы так жить. Поэтому очень переживал и очень боялся за Нину и, конечно, за себя.

Потом ее праздники кончились, да и они с ней постарели, и он уже думать забыл про эти переживания, а вот опять вспомнил.

Николай Иванович пытался не думать про Нину Васильевну плохого, да почти и не думал, призывая себе в помощь слова тещи, убеждавшей его доверять жене. И лишние заботы, обязательно бы возникшие со знанием об измене супруги, ему были не нужны. Зачем ему дележка имущества, которым Нина Васильевна так умело распоряжалась? Он бы совсем не хотел влезать в заботы о трех квартирах, загородном доме, двух дачах, участках земли и гаражах, оказавшихся в их собственности. Нравится супруге собирать бумажки, договариваться о коммуникациях, искать жильцов и мастеров по строительству – пускай и дальше этим занимается. И все-таки, несмотря на все обстоятельства и удобства, бывшая в нем гнильца услужливо напоминала про их с Ниной приключение в Кисловодске.

В приключении этом поучаствовал Анатолий Иванович Аристов, москвич и приятель Волина по студенческим годам, которого Николай Иванович с тех пор и не видел. Анатолий Иванович подошел к ним в «Шахматном клубе», как с самым дорогим друзьям, с распростертыми объятиями. Он всегда умел общаться, особенно располагая к себе женщин, и сначала Волин даже обрадовался их встрече. Но когда он стал любезничать с Ниной Васильевной и танцевать с ней, Николай Иванович вспомнил то среднее состояние между гадливостью и стыдом, которое вызывал в нем Аристов на последнем курсе университета, когда посчитал своим долгом помогать Волину в женском вопросе.

Надо отдать должное Анатолию Ивановичу – это он свел их с Ниной. Зимой он принес профсоюзные путевки выходного дня на базу отдыха, где они оказались в большой компании студентов, туристов и лыжников, к которой через двойное и тройное знакомство примкнуло много девушек из общежития. Морозным вечером вместе с девчонками они гоняли по глубокому снегу футбольный мяч, вытоптав здоровенную поляну среди сосен, а потом до утра танцевали в верхнем холле трехэтажного корпуса, куда их поселили. Пили мало. И без этого им было весело. Всю ночь разбивались на пары, бродили по комнатам и целовались в темных углах.

Николай Иванович отметил большие Нинины глаза и выбивающиеся из-под вязаной шапки густые черные волосы еще на футболе, но стеснялся с ней заговорить. Раскрасневшаяся, успевшая покрасить после игры глаза и губы, без верхней одежды она казалась ему еще привлекательной, к тому же подходила Волину по росту и сложению. Он с ней несколько раз потанцевал, ее худенькое тело слушалось его рук, но из-за колотящегося в груди сердца у него не получалось с ней разговориться.

Пока его терзали душевные муки, Аристов придержал Нину на лесенке и, обняв ее за талию, что-то увлеченно рассказывал. Нина кокетливо водила по нему сияющими глазами, не замечая остановившегося рядом и чуть ниже Волина.

Аристов схватил Волина за руку и потянул его на их ступеньки.

– Вот же он, – сказал он Нине, показывая на Волина.

После его слов Нина увидела Николая Ивановича и сказала:

– Ах, это и есть Коля?! Мы с ним танцевали, просто я не узнала, как его зовут.

– Я его тебе сейчас оставлю, – сказал Аристов Нине, увлекая Волина вверх. – Не уходи никуда. Стой на месте.

– В общем, так, – сказал он Волину вполголоса. – Хватай этот бутон, пока не поздно. Это то, что тебе нужно. Чудная неиспорченная девочка. Я сам уже готов ее раскрутить, но подсел тут на аппетитную пышечку, все мысли о ней, потом расскажу.

– Соперников у тебя, как я понял, нет, – продолжал он. – Все твои достоинства я ей расписал. Можешь считать, что она уже от тебя без ума. Так что действуй.

У Волина сжались кулаки. Хотелось ударить приятеля или хотя бы ответить, что ему сводник не нужен, но драться он не умел, а сказать не успел.

Нина Васильевна часто потом говорила Николаю Ивановичу, что чувствовала, как кто-то из ребят положил на нее глаз, но на Волина поначалу не думала, а решила про себя, что в ее ухажеры набивается видный высокий Аристов.

– Получилось что-нибудь? – поинтересовался у Волина Аристов на следующий день. – Куда-то вы утром с Ниной пропали.

Волин ответил, что так о порядочной девушке не говорят. Утром она спешила в общежитие. Они на первом автобусе уехали в город, и он проводил Нину до общежития. А еще он попросил приятеля о ней не вспоминать.

– Да ты не ершись, – согласился Аристов. – Просто жалко будет, если у тебя не сойдется.

– У меня вчера тоже не получилось, – решил пооткровенничать приятель. – Она не девочка, конечно, я проверил. И уже вроде бы была влажная, но в последний момент стала меня пугать, что если полезу, то напишет заявление. Так я и не понял, что ей было от меня нужно, и что мне с ней теперь делать.

Анатолий Иванович с возрастом заметно раздобрел и потерял отличавший его в юности мефистофельский профиль. Его правильный острый нос подпортила приобретенная мясистость, брови и усы были слишком густые и крашеные, потерянные волосы на голове имитировала странная прядь, вроде казацкого чуба, но произрастающая сбоку и жидко распределенная вокруг лысины. Эта прядь иногда падала на плечо, и Анатолий Иванович отточенными движениями возвращал ее на место и приглаживал по голове.

Лысых и усатых Нина Васильевна не любила. Но у Аристова она как будто не замечала этих недостатков, кокетничала с ним, как молодая, и с удовольствием танцевала. Нина Васильевна тоже давно потеряла тонкость стана и пополнела, но Аристову соответствовала. С учетом старающегося и умелого танцора пара смотрелась органично и временами просто красиво.

В ресторане было занято всего три столика, за которыми сидели еще две женщины, которые не танцевали. Единственная пара кружила по веранде под хрипловатый голос пожилого певца в сопровождении караоке, донося до так и не научившегося танцевать Николая Ивановича испытываемое супругой счастье.

Между танцами Аристов рассказал Волиным, что был женат третьим браком, но отдыхал он на курорте один и о своей избраннице отвечал уклончиво. Мужское обаяние, на которое раньше так были падки студентки, он сохранил. Толика порочности, которую в нем не любил Волин, и которую почему-то не хотели замечать женщины, в нем тоже присутствовала. Хотя весь вечер он вел себя как товарищ и джентльмен. И казался искренним и щедрым. Пересев к ним за столик, заказал дорогущие рыбное блюдо и белое вино – из той категории, которую экономный Николай Иванович всегда пропускал. И все-таки Волин вздохнул с облегчением, когда они зашагали с супругой по ковровым дорожкам знакомых коридоров с тусклыми настенными лампами под старину, расцеловавшись на прощание с Анатолием Ивановичем около входа своего тихого санатория, под ночной шум ресторанов Курортного проспекта и мерцание звезд, заполнивших купол черного южного неба.

На следующий день у Волиных был запланирован поход на гору Бештау с молодой парой, с которой они познакомились в парке. А через день Волины улетали домой. С Аристовым они не должны были больше увидеться, и Николай Иванович выбросил его из головы. А зря. Наверное, когда Нина Васильевна танцевала, она рассказала про их планы и пожаловалась на Николая Ивановича, уговорившего ее на походную авантюру. Так что Аристов знал, куда они собираются.

Нина Васильевна любила неспешные лесные прогулки за ягодами, тихую грибную охоту; наматывать километры без дела было не по ней. Много ходила она только в Кисловодске, потому что это была предписанная лечебная ходьба по специально проложенным в парке дорожкам. Волины прошагали почти все маршруты терренкура, кроме ведущего к верхней станции канатной дороги. По нему они доходили до горы Солнышко, где в Чайном домике можно было выпить травяного чая. Выше не поднимались, потому что Нина Васильевна боялась высоты. Ее пугали даже небольшие скальные выступы над памятником Лермонтову, который тогда стоял на Солнышке и смотрел на Эльбрус.

С молодыми людьми, сагитировавшими их на поход, они познакомились на живописной Косыгинской тропе, кружащей под скальными выступами и крутыми травянистыми склонами, мимо круглых гротов, над ручьями с глубокими ущельями, заросшими лесом.

На одном из поворотов Волиных догнал крупный загорелый мужчина с голым торсом, лет тридцати, в шортах, с рюкзачком за спиной и пятилетней девочкой на плечах, напомнившей им старшую внучку. Легкой походкой чуть сзади шла коротко стриженая мама, которую можно было назвать красивой, если бы не портивший лицо большой рот. Мама наверняка была бывшей спортсменкой, следящей за фигурой, – рослая, ширококостная, с чуть раздавшимися бедрами, в футболке, одетой на голое тело и задорно обтягивавшей довольно крупную грудь. У девочки с мамой были похожие шорты, бейсболки и кожаные сандалии, отличающиеся только размером. Их одежда и обувь выглядела стильно, что говорило об определенном уровне семейного достатка.

Мужчина спросил Волина про женщину с большой картонной коробкой, недавно попавшейся навстречу. Ее коробка была заполнена чем-то бело-коричневым и желтым, похожим на грибы, как мельком отметил Николай Иванович.

Слушавшая разговор мужчин девочка стала показывать им вниз, на пни и поваленные на склон гниющие стволы деревья. Вглядевшись, Волин увидел на деревьях и на земле около них кучки грибов.

Мужчина поставил девочку на землю и слазил за грибами, скользя по склону. Поднялся он с видимым усилием, но когда Волины сказали ему, что это самые настоящие опята, с коричневыми точечками на шляпках и юбочкой на ножках, с удовольствием снова полез вниз. А потом заразил энтузиазмом собирательства и жену, и дочку, и Николая Ивановича, и они довольно долго скользили вместе по склону, перебирались между пнями и деревьями и по очереди носили добычу Нине Васильевне, которая одна удержалась от ползанья.

Так Волины познакомились с Глебом, Ольгой и Дашенькой. Они были коренные москвичи. Глеб сказал, что они дикие городские жители, решившие узнать, в какой стране живут. Путешествовали они на машине. По пути из Дагестана к черноморскому побережью решили заехать в Кисловодск. Сняли здесь на неделю квартиру с кухней и всем необходимым для приготовления еды.

Нина Васильевна не стала претендовать на собранные грибы и вкусно рассказала Ольге, какой замечательный получится у нее ужин, если опята два раза проварить, два раза тщательно промыть, а потом пожарить с картошкой.

На следующий день они опять встретились в парке и гуляли вместе, потому что темп ходьбы Дашеньки очень подошел Нине Васильевне.

Глеб и Ольга рассказывали по очереди, что, ориентируясь по картам и путеводителям, каждый день нахаживают окрестными горами и долами многие километры, находя блаженство в гудящих вечерами уставших ногах.

Они ходили через заселенное Кабардинское ущелье до Лермонтовского водопада. Прошли по медоносным склонам Березовского ущелья, где ели ежевику и купались в холодной речке, запруженной в одном месте большими валунами. Пробрались ущельем Аликоновки до Медовых водопадов, откуда уже, правда, вернулись в город на такси. В парке лазали на Малое седло и собирались лезть туда еще раз по туристической тропе. Ездили в Железноводск, поднимались на Железную гору. И снова собираются в Железноводск, но теперь на Бештау.

Слушая молодежь, Николай Иванович понял, к чему лежит его душа – бродить по горам и ущельям, как они. Сладкой музыкой звучали в ушах названия лакколитов – великанов, одиноко замерших среди степи, будто не добравшихся до страны своих горных собратьев. И эти настроения не были для него новыми. Однажды он был в школьной туристической поездке по Кавказу и, когда их группа заезжала в Пятигорск, то попробовал залезть на Машук, но не смог, заблудился в лесу и вернулся. Теперь он загорелся повторить горный поход и уговорил присоединиться уставшую ему отказывать Нину Васильевну, прошедшую к тому же весь свой лечебный курс.

В Железноводск они поехали на электричке. Утро было безоблачным, и день обещал быть ясным.

Николая Ивановича радовали и ранний подъем, и пробежка до железнодорожного вокзала, и электричка, на которой он давно не ездил.

Он вспомнил, какое яркое впечатление произвела на него эта электричка тридцать пять лет тому назад. Одинаковые синие поезда. Поднятые над землей платформы. Не вылезание и залезание в вагоны, а посадка и высадка. Плавность электрического хода. Свободные места для сидения. Спокойные пассажиры. Частота следования поездов, выдерживающих расписание с точностью до минуты. Электричка казалась ему похожей на метро, которое в ту пору он еще не видел вживую, а представлял себе по рассказам и фильмам. Очень это было непривычно для паренька из степного города, привыкшего к пыльному и всегда полному транспорту и к шумным спешащим людям.

Еще раз потом Волин удивлялся хорошему транспорту, когда приехал учиться в Москву. Первое впечатление от метро, московских электричек и многочисленных автобусов, троллейбусов и трамваев, на которых, казалось, можно было доехать в любую точку столицы, и в которых, не освоившись, он чувствовал себя маленьким провинциальным человечком, тоже было ярким. Недавно оно вспомнилось Николаю Ивановичу, когда он поехал домой на троллейбусе и увидел удивленные глаза молодого худого узбека, держащегося за поручень в уголке средней площадки. Троллейбус был грязный, по сравнению с московским, и ходил он редко, и народец в нем хуже пах, и уличные огни за его окнами были пародией столичного освещения, но на мгновение Волин увидел все то же самое глазами гастарбайтера, и картинка перевернулось. Можно было поспорить в ту минуту, что узбека придавило к земле чувство собственной малости в большом городе, ровно так же, как когда-то столица придавила Волина.