Читать книгу Близкое – далёкое - Иван Царицын - Страница 2

Марина вглядывалась в маслянистую морскую воду. Вглядывалась с дерзостью. Тяжёлая искрящаяся громада Чёрного моря, распростёртая от севастопольской бухты до турецких берегов, вселяла в Марину дикую тоску. Тоска по всему морскому – мятежные шторма, романтические парусники, торговые суда и военные корабли. Море влекло Марину.

Потапыч по-хозяйски обнимал её за талию, он перегнулся через перила и харкнул в воду. Харкнул смачно, обильной слюной. Катер вёз пару на северную сторону, и Марина вглядывалась в море, а Потапыч никуда не вглядывался.

– Я бы ушла в рейс. Ты отпустишь меня?

– Корабелы не ходят в моря, тебе надо на другую специальность переводиться, потом проходить курсы, получать корочки, всё это долго и муторно, так что забей. Или отучись на кораблестроителя, а потом получай новую вышку.

– Я не буду столько ждать, я хочу сейчас, отпусти меня, пожалуйста.

– У нас в группе половина уйти не может. Там кучу денег нужно для документов, у тебя их нет, вот и всё. Я даже не знаю, какое чудо должно произойти. Это нереально, забей.

«Почему он так отвечает? Вот море – броситься туда с головой и уплыть ото всех. Что может быть проще?».

У Потапыча лицо загорелое, будто бы немытое. На Потапыче тельняшка вся замусоленная, прожжённая повсюду сигаретным пеплом. Курил Потапыч самокрутки. Покупал специальные полоски бумаги, специальные пакеты с табаком и фильтры в придачу, но порой курил и без фильтров – так сильнее било в голову. Проглядывало в Потапыче что-то боцманское, когда он затягивался толстой самокруткой, хмурил выжженный солнцем гладкий лоб, и ветер сдувал пепел на тельняшку. Марина всегда пыталась разглядеть в нём это морское, бескрайнее, солёное и свежее начало.

«Почему он не может думать так же просто как я?», – елозило у Марины в мыслях.

– У нас на кухне в общаге по оконной решётке вьётся виноград. Я готовила завтрак сегодня и увидела зелёную ветку, и мне так захотелось куда-нибудь свалить.

– Ну да, я бы тоже захотел свалить из общаги.

– А если я тебе там изменю?

– В общаге? С чего вдруг?

– В рейсе, Серёжа, я же уйду в рейс.

– Не, я сомневаюсь.

– Я шесть месяцев буду в море, всё может случиться. Шесть месяцев без мужика, – Марина не договорила, а закусила нижнюю губу и приподняла бровь, пытаясь сделать свою мысль чуточку философской.

– Ты когда бровь приподнимешь, на Сашу Грэй похожа.

Марина изобразила из себя Сашу Грэй.

– Что? Нравится? – и опять насупилась.

Ехали смотреть Братское кладбище. Марина захотела увидеть старые могилы времён Крымской войны и Первой обороны. Стоило ей пройти через чугунные ворота, и у неё вспыхнул инстинкт – какая-то часть сознания ждала приезда сюда. Такой знакомой оказалась древность Братского кладбища – офицеры, матросы, огромные чугунные пушки, линейные корабли, затопленные корабли, Лев Толстой и матрос Кошка. Марина испытала чувство, как если бы вспомнила забытое, но очень приятное воспоминание.

–Живи я тогда, пошла бы на войну санитаркой. Или лучше кавалеристом – ездей на конячке и руби всех саблей.

– Или бы тебе просто снесло голову ядром, – оборвал Потапыч.

Поднимались вдоль кипарисов и могил. Столетние могилы где-то осыпались, где-то раскололись, и земля под ними провалилась, но могилы стояли, вызывая из небытия имена, чины, даты, номера и названия полков – Волынский, Якутский, 1-й Беларусский. Марина думала о солдатах и мертвецах. «Может мертвецы слышат нас?». Она представляла себе благородных офицеров, матросов с пышными усами и преданных отечеству царских солдат.

– Там уж, смотри, там уж, – радостно закричал Потапыч, тыча пальцем в толстую коричневую змею, которая шурша опавшими листьями ползла среди травы. – Он такой милый, давай заведём себе ужа, я этого так бы и забрал домой.

– Давай. У моих друзей в Черноморске паук живёт.

– Класс, у нас будет паук и уж, и они будут такие лазить везде.

– А вдруг тебя за жопу укусят?

– Не, не укусят, я буду мастером над пауками, мастером над тварями. А ещё, когда у нас будут дети, я буду говорить им: «Дарую вам власть над всеми тварями в этом доме».

Марина пришла в восторг. Она любила подобные бредовые идеи Потапыча. Они веселили Марину.

На вершине стоял Свято-Никольский храм – полуязыческая серая пирамида с массивным, выточенным из мрамора и сияющим белым светом крестом на макушке. На ступеньках входа в храм вылизывали лапы рыжие кладбищенские коты.

– Тебе нравится здесь? – спросила Марина.

– Ну, так, прикольно. Хотя я бы лучше погулял по району, слишком далеко ехать.

– А там что? – она пошла по дорожке и увидела недостроенную часовню, а рядом козу на привязи, лениво жующую пучок травы. Напротив часовни высокий забор и запертые ворота прятали что-то интересное.

– Там эти, братки, которых в девяностые порешили. – Проговорил Потапыч.

Марина заглянула через прутья ворот – чёрный мрамор помпезно обустроенных могил блестит на солнце, повсюду круглые высокие беседки и широкие скамьи, точно из городского парка. «Да, – подумала она, – дорого-богато».

Двинулись дальше по дорожке. Потапыча и Марину встретили два постамента, побеленных свежей извёсткой, засохшие капли у подножий ещё не успели стереться. На постаментах два больших чёрных якоря. И картина белоснежных постаментов и чёрных якорей впечаталась в сознание Марины. В этой части кладбища молодых людей вновь ждали братские могилы, но уже с иными датами – 41-42. Были и могилы, хранившие в себе кости одного единственного человека. Цепочки таких могил – простые плиты – тянулись по обе стороны от входа. На ближнем надгробии значилось: «Медсестра Вера» – ни фамилии, ни даты. Сколько лет Вере? Где Вера родилась? Как выглядела эта молодая девушка? Если, конечно, в земле не погребена зрелая женщина, но Марина почему-то думала, что Вера – именно молодая, совсем юная девушка. И сама надгробная плита – меньше человеческого роста, тоньше человеческих плеч, и неужели под ней истлело некогда здоровое тело?

Дальше – могилы нашего времени. «Необъяснимо и беспомощно Отечество утратило АПРК «Курск» и 118 преданных защитников» – гласит надпись на братском захоронении. Марина вспоминает детство, выпуски новостей, и уже во второй раз её посещает чувство, как если бы нечто забытое вернулось к ней.

Чёрный гранит надгробий, извёстка, пахнущая весной, с красными звёздами могилы, наполненные костями безымянных людей – в этом есть что-то до дрожи знакомое, узнаваемое на каждом километре бескрайнего русского простора.

Но главное открытие ждало Марину впереди. Литая, бронзовая, возвышающаяся над кладбищем статуя матроса потрясла её. На постаменте стоял матрос, он снял фуражку и склонил к земле бронзовое знамя. «Что так поразило меня?», – размышляла она и всматривалась в скорбное тяжёлое лицо матроса. «Смирение перед смертью. И сколько силы в этом смирении!» Марина ужаснулась, она представила свою будущую смерть, но не факт смерти испугал её – ощущение скорого краха испугало. Нечто должно свершиться и будет это очень страшным и непреодолимым.

Марина посмотрела по сторонам – кладбище заканчивалось пантеоном погибшим морякам линкора «Новороссийск». Друг напротив друга стояли каменные барельефы – моряки тушат пожар в трюме линкора. Строгие острые лица у фигур моряков, гладкие широкие плечи, прямые каменные ноги. Марина смотрит на барельефы и хочет быть среди моряков, быть такой же острой, строгой, каменной, быть среди пожара, посреди раскалённого трюма – сбежать туда от неминуемого краха.

– Хочу в рейс. Я хочу испытать, на что я способна.

– Не, в море не хочу, – ответил Потапыч. – Пойду на завод работать. Буду как настоящий мужик, который сорок лет на заводе отхерачил.

Она внутренним взором увидела отца – у отца огромные руки, грубые, всегда грязные. Руки его могли делать чудеса – мастерить, ремонтировать. В гараже стоял станок, и маленькая Марина любила смотреть, как отец трудится, и однажды, уже став юной девушкой, сказала: «Хочу строить корабли». Она росла с убеждённостью, что и её будущий муж должен быть похожим на отца. И у Потапыча были грубые и неухоженные руки, но не огромные, средние такие руки, в самый раз, чтобы елозить по столу компьютерной мышью.

Марина и Потапыч познакомились на праздновании Дня факультета. Она должна была петь какую-то песенку, а он сидел в актовом зале, и заинтересовал Марину своим пренебрежением к окружающему миру. С каким нескрываемым презрением он смотрел на людей! Независимый и свободный, он не походил ни на кого в актовом зале, и девушка сама подошла познакомиться, и с той минуты началась для неё жизнь, в которой она кроме Потапыча ничего не желала знать.

Именно так всё произошло? Вспоминая их встречу, Марина недоумевала – она раз за разом упускала некую деталь, настолько важную, что без неё отношения не могут быть полноценными. Неужели она сама себе придумала воспоминания?

– За мной пол общаги бегало, а я тебя выбрала. Цени это.

– Я ценю.

– Ты же можешь, ты же способный, почему ты не хочешь вместе со мной вкалывать? Ходить в моря, зарабатывать деньги, купили бы себе квартиру.

– Это тебе так только кажется, что ты отходишь в несколько рейсов и купишь себе квартиру. Да, да, да, ведь должно быть так просто, так оно и происходит. Конечно.

– Не только в квартире ведь дело, я бы отходила в рейсы и отдала бы родителям всё то, что они заслужили.

– Это нереально, так много ты всё равно не заработаешь. Забей, зачем тебе сейчас об этом думать? Закончи универ сначала, к этому времени всё может измениться.

– Моя бабушка всегда говорила, что мужчина голова, а женщина шея.

– У вас в пгт все так говорят?

Марина выпрямилась.

– Ты будешь вместе со мной батрачить?

– Конечно.

– Да, – не вопрос, не утверждение, а вялое, бесформенное «да» вылилось из уст Марины.

«И зачем нужно было вообще это говорить?», – подумал Потапыч.

За последние полгода она так часто клялась в любви, что он считал её клятвы легковесными. Но самое неприятное – ему приходилось как-то отвечать взаимностью, клясться в ответ, давать обещания, заранее невыполнимые. Сказанное Потапычем звучало настолько неубедительно, что сам он чувствовал – слова не достигают слуха Марины.

С чего начались их отношения? После Дня факультета Марина привязалась к нему, они часто гуляли вместе, но Потапыч не был щедр на поступки, хотя и догадывался о симпатии к себе, симпатии явно не просто дружеской. Настойчивый и сладкий запах духов обескураживал Потапыча – он не привык нюхать бабу, обильно облившую себя духами, видел в незнании меры признак дурного вкуса. Однажды поздним вечером Потапыч с Мариной сидели на лавочке, о чём-то разговаривали, и вдруг она потянулась к нему спелыми губами, и он сперва не понял что происходит, а когда опомнился – уж сам целовал грудь задыхавшейся от удовольствия девушки.

Спустя несколько дней он лишил Марину девственности. Потапыч слегка волновался, прежде ему такой чести не выпадало, и когда Марина простонала что ей больно, он совсем растерялся, но внезапно с ней сделалась резкая перемена, и девушка, вывалив горячий язык, оторвала голову от подушки и облизала Потапычу сосок. Перетрусил он уже после – увидел на простыне яркое выпуклое пятно крови, сорвал простыню и побежал в ванную, где в раковине настырно пытался пятно отмыть. А Марина рядом стояла под душем и ухахатывалась.

Она постепенно вошла во вкус, если поначалу ей было больно, то не прошло и месяца, как Марина стала получать удовольствие от секса. К сожалению, в общажной комнате вечно торчали соседки, а родители Потапыча из дома редко отлучались, и парочка трахалась в парке под шатровыми ветвями голубых елей, и Марина из-за таких потрахушек боялась заработать цистит.

Легко шли отношения. Нежность порой скользила по сердцу Потапыча. Он полюбил, потому что его полюбили. Не полюбила бы его Марина, и он бы её не полюбил. Но со временем Потапыч стал замечать – что-то вечно ускользало от него в жестах, интонациях, словах Марины. Что-то менялось, и он никак не мог перемены уловить.

– Меня достала учёба, я не могу нормально заниматься в общаге, в нашей комнате даже стола нет, я не могу чертежи сделать, – жаловалась она, всматриваясь в бронзовую статую. – И соседки постоянно водят кого-то, шум, крики, смех, ты понимаешь? Меня бесит всё это! Я хочу свалить.

Закрыв глаза, Марина пропела:

Шынкарочка Галя в шинку торговала,

Шынкарочка Галя пиво налывала.

Ой, ты Галя, Галя молодая,

Шынкорочка Галя пиво налывала.

Ехали казаки из Дону до дому,

Пидманулы Галю, забралы с собою.

Дай поедем Галю з намы казакамы.

Краще тэбэ будэ, чем у ридной мамы.

Потапыч обвёл кладбище задумчивым взглядом.

– Я не знал, что ты умеешь петь.

– Хочу быть мужиком. Я бы ходила в рейсы, трахала бы баб. Была бы боцманом. Я боцман, Серёжа, боцман. Я полыхала к тебе страстью.

– А сейчас не полыхаешь?

– Сейчас уже нет. Я как этот матрос – непоколебим.

– Посмотри «Апокалипсис сегодня». Там Марлон Брандо великолепен, гениален. А фильм такой плавный, долгий, и ты погружаешься в его атмосферу, плывёшь по вьетнамской реке, смотришь на войну, изучаешь человека на войне, можно всё хорошо обдумать. А потом Марлон Брандо рассказывает про улитку, которая ползёт по лезвию ножа.

Он говорил так, будто сам плывёт по неподвижной реке, а жизнь его – плавная, размеренная, тягучая. Марина слушала и думала: «Зачем он мне суёт свою улитку?». Бронзовый матрос, возвышавшийся над ними, был понятнее и ближе. И настойчивее становилось ощущение скорого краха. Она вцепилась в Потапыча, да с такой обречённостью, словно боялась, что он провалится вот-вот под землю.

– Прижми меня куда-нибудь к стеночке.

Они целовались и трогали друг друга, а цветущие могилы внимали тлеющей страсти.