Читать книгу Спецоперация «Дочь». Светлана Сталина - Иван Чигирин, И. И. Чигирин - Страница 5

Остановимся на тех периодах жизни, о которых Светлана решила не писать американцам в Дели и которые были бы в приведённом Заявлении совсем не к месту.

В 1952 году она поступила в аспирантуру Академии общественных наук (АОН) при ЦК КПСС. В процессе учёбы Светлана выступала на семинарах, готовила рефераты, писала статьи и сдавала профильные экзамены. Учёба в Академии завершилась защитой в 1954 году диссертации c присвоением ей учёной степени кандидата филологических наук.

С одним из аспирантов, Виктором Р., у неё завязалась дружба. Сегодня, когда это понятие «дружба между мужчиной и женщиной» ушло в далёкое прошлое, интересен этот реликт, который в советские времена был началом взаимоотношений между людьми противоположного пола.

Аспиранты (Светлане было тогда двадцать шесть лет, её другу – под сорок) помимо совместной учёбы гуляли по Москве, беседовали на литературные и другие темы, катались на лыжах, переписывались, когда случалось разлучаться…

Предлагаемые вашему вниманию письма С.И. Сталиной принадлежат к уже забытому в век цифровых технологий эпистолярному жанру, весьма популярному способу общения между людьми как в ХХ веке, так и ранее. Сегодня в его классическом понимании он почти не используется и вытеснен электронной связью. Несмотря на то, что она очень удобна своей оперативностью, в ней есть существенный недостаток – такая переписка не оставляет вещественных следов, осязаемых документов, которые имеют не только частное, бытовое значение, но и несут в себе культурно-исторический срез времени и выражают нравственный облик авторов писем.

Перед тем как приступить к чтению писем, немного вспомним об этом, уходящем в прошлое, жанре общения.

Общаясь устно, любой человек вынужден ориентироваться на реакцию собеседника и подстраиваться к восприятию его речи. Если собеседника нет рядом, то возникает проблема: как наиболее доходчиво и связно донести до него то, что хочет сказать автор. Искренние, откровенные письма позволяют решить эту задачу.

В эпоху информационных достижений непосредственное живое общение во многом заменилось общением виртуальным, с отложенной реакцией собеседника, благодаря чему, казалось бы, эпистолярный жанр должен был претерпеть яркий ренессанс. Но этого не случилось. Временем расцвета эпистолярного жанра в Европе можно считать всего пару веков (ХVIII и ХIХ), когда распространение в обществе грамотности и образчиков высокой культуры (одновременно с достаточным развитием почты) позволяло широким слоям населения делиться своими впечатлениями в форме цельных рассказов. Отметим, что эпистолярный жанр был хорошо известен и в эпоху античности, когда наиболее выдающиеся мыслители писали письма своим последователям и ученикам. Например, письма Сенеки вошли в золотой фонд философской мысли человечества. В эпистолярном жанре написаны и многие книги Евангелия. Таким образом, именно с помощью этого жанра реализуются самые сложные и ответственные замыслы авторов.

Умение хорошо писать письма – это характеристика интеллекта и образования человека. Но самое главное, письмо – это рассказ от первого лица, это уже созданный самим человеком исторический документ, не претерпевший никаких дополнительных обработок и искажений. Через письма можно смотреть на вещи глазами самих участников событий, и это делает их наиболее ценными историческими свидетельствами, раскрывающими события прошлого особенно живо и непредвзято. Поэтому в нашем историко-биографическом исследовании, мы будем опираться на факты, которые зафиксированы автором, а не на домыслы.

Читателю предоставляется возможность самостоятельно сделать выводы, глядя на известные события сквозь призму позиций и представлений самой Светланы. Любая история выглядит совсем по-другому, если на неё взглянуть не глазами любопытствующего обывателя, а внутренним взором самого человека. О духовных и душевных качествах Светланы читатель сможет судить сам после прочтения писем. Они не предназначались для печати и поэтому отражают истинное состояние души и подлинные мысли их автора.

Письма являются историческим источником, характеризующим автора с доселе неизведанной стороны. Знаменитые «Двадцать писем к другу» и другие автобиографические книги Светланы готовились к печати, преследуя конкретные цели иностранных «редакторов», и почти всегда с участием заинтересованных сторон – КГБ и ЦРУ. Западные советологи, историки и политики требовали от Светланы осуждения сталинизма, а не государственных секретов. Как написал бывший помощник члена Политбюро ЦК КПСС Лигачёва В. Легостаев, в 1984 году «в Москве с Аллилуевой в дружеской неформальной обстановке побеседовали компетентные товарищи, которым она пространно поведала много чего интересного о том, как с ней работали западные спецслужбы. Я читал запись этого рассказа. Он впечатляет изобретательностью, с которой спецслужбы США выжимали из бедной искательницы свободы всё, что могло бы принести им хотя бы какую-нибудь политическую выгоду»[4].

Несмотря на то что Светлана не могла не знать некоторые высшие государственные секреты, безусловно, она вряд ли когда-нибудь ответила на специфические вопросы американцев. Ни в одной из своих книг она ни разу не написала о том, о чём говорить и писать не следует. Это было гарантией жизни её и детей. Обстановку в СССР и в его руководстве она улавливала очень чутко. Например, в написанных ею во время правления Хрущёва «Двадцати письмах к другу» имя Л.П. Берии в самых уничижительных выражениях упоминается 46 раз, а Хрущёва – одного из организаторов убийства её отца и брата – всего 9 раз, причём в самом спокойном если не в доброжелательном тоне. Ещё одним примером может служить фраза в приведённом выше Заявлении, сделанном в посольстве США в Дели, когда она написала о своём брате Василии, что «он оставался в тюрьме до 1961 года, когда его, совершенно больного, освободил Хрущёв». Она не могла не знать и не понимать, что без ведома главы государства, которым был тогда Хрущёв, сына Сталина за решёткой держать не мог никто. Сам посадил, сам освободил. Чтобы Вася в тюрьме не умер. А на «воле» через год – в самый раз.

Именно Хрущёв вскоре после смерти Сталина стал инициатором написания Светланой работы, которая позже получила всемирную известность. Написанные в первом варианте как рассказ о своей семье и её окружении, «Двадцать писем другу», Хрущёву не понравились – ничего плохого о Сталине в них сказано не было. Подробнее об этой рукописи мы поговорим позже, когда в жизни Светланы появится пакистанский след.

Книги, которые принято считать примером предательства дочерью своего отца, стали такими только после того, как были щедро приправлены антисталинским гарниром американскими редакторами. «Мои действия контролировало ЦРУ, которое говорило, что я должна писать и как поступать»[5].

Представляемые письма личные и, что очень важно, не преследуют никаких политических целей, а излагают только те события, факты и реальные чувства, которые пережил сам их автор. Факты, приводимые Светланой, подтверждаются другими историческими источниками, что говорит о непредвзятом изложении событий. Но, прежде всего, письма интересны тем, что показывают истинную суть, чувства и переживания Светланы, которых не встретить в известных книгах, отредактированных заокеанскими издателями.

Очень важно, что автор писем – женщина, которая подмечает такие подробности в одежде, манерах и прочем, которые не найти ни в каких источниках и мемуарах (чего стоит, например, описание партийной номенклатуры на отдыхе).

Письма публикуются в хронологическом порядке. Временные рамки написания писем – 1952 и 1986 годы – стали границами периода, в который вместилась целая эпоха, ставшая роковой и для Советского Союза, и для Светланы.

Первый блок состоит из пятнадцати писем, открыток и телеграмм, датированных 1952–1954 годами; во второй блок вошли восемь писем, написанных в 1985–1986 годах. На этих подлинных документах можно проследить, как менялось мировоззрение автора под влиянием внешних источников – людей, призванных ЦРУ-КГБ, дискредитируя дочь Сталина, достигнуть главной цели – разрушения СССР. Чтение писем, написанных лёгким, доступным, где-то мастерским языком – занятие интересное и увлекательное.

Орфография и пунктуация автора сохранены. Почтовые конверты и реквизиты соответствуют времени их изготовления и отправления. Письма в 1952–1954 годах написаны на прямоугольных листах разного формата перьевыми ручками чернилами синего и фиолетового цвета. В одном случае текст написан в ученической тетради в линейку и, вероятно, вручён адресату лично или другим способом. Письма пятидесятых годов относятся в основном к тому периоду времени, когда один из адресатов находился на отдыхе. Они, как правило, подписаны «Катя» или другими, только отправителю и получателю писем понятными именами: «Узбечка», «Щука» и т. п.

Письма 1985–1986 годов написаны шариковой ручкой и были отправлены Светланой в Москву из Тбилиси, где она жила вместе с дочерью Ольгой, рождённой в США от брака с американским архитектором В. Питерсом.

Все письма, написанные в восьмидесятых годах, подписаны «Светлана». На конвертах рядом с обратным адресом «380 062 Тбилиси, ГССР, просп. И.Чавчавадзе, д. 75, кв. 5» стоит «С.И.А» – Светлана Иосифовна Аллилуева.

Единственное, что изменено в письмах, это имя Адресата. Не названа и фамилия, чтобы невзначай не обидеть его родственников.

Об Адресате я расскажу позже. Он был весьма неординарной личностью, поэтому неудивительно, что Светлана увлеклась им. Портрет Адресата отражён в её письмах.

Главная цель публикации писем – познакомить читателя с такой Светланой, какой её не знал никто. Или почти никто. С этой же целью в конце книги приложены письма Светланы писателю В. Солоухину, которые она написала в 1961 году. Эпистолярное общение с Солоухиным интересно не как рецензии литературоведа на его произведения, а как взгляд на внутренний мир Светланы.

Чтобы не навязывать своего мнения, я намеренно уклонился от анализа писем, предоставив это делать вам самим. Пояснения об известных мне событиях, а также сведения о людях, о которых идёт речь в письмах, будут даны по ходу чтения в примечаниях.

Авиапочта

Латвийская ССР, Дубалты

До востребования (на штемпеле 23.07.52)

«20 июля

Здравствуйте, Витенька!

Хотела было писать вам перед самым отъездом, когда окончатся московские впечатления, но не выдержала. Скучаю без вас. С нетерпением жду дня, чтобы уехать, а то в Москве как-то не знаешь, чем заняться. С вечера 17-го испортилась погода, всё время идёт дождь, всё развезло, и даже отменили авиационный праздник. В лесу мокро, серые облака бегут над берёзовой рощей, ни одного солнечного луча в ней, и она погасла, как китайский фонарь. А ромашки прибивает дождём к земле. Вечером сквозь серый туман тускло светится ландышевая аллея, а бронзовая девушка хочет босиком перебежать через лужи. Мокрые перила горбатого мостика поблескивают от голубоватых ламп дневного света. По крылатке Гоголя стекают ручейки воды, и на скамейках никого нет. Грустно в Москве. Говорят, в Гаграх солнечная погода; боюсь только, что с моим приездом она испортится и там, бывает и так…

У Оси[6] гостит Сережка; приезжали в гости его папа с мамой, и я к ним ездила. Навещала братца[7], он здоров – как обычно. Вчера была у Арфо[8], потом она меня затащила в гости к Л. Леонову[9] в Переделкино – ничего, интересно посидели. Леонов оказался симпатичный, умный, но ломается всё как-то, и всё хочет, чтобы только его слушали. Страшно хочется мне уехать от всего и от всех, лечь на горячие камушки и закрыть глаза, чтобы только море плескалось рядом. Всё-таки моря соединены… Хорошо бы приехать в Гагры и через пару – тройку дней получить письмецо от вас, – да уж не знаю, повезёт ли мне. Ну, гуляйте, купайтесь, и отдыхайте, отдыхайте как следует, и не давайте никому мешать вам в этом.

Ваша Катя»[10].

25 июля, 11 ч. у. Авиапочта

Латвийская ССР,

Дубалты

До востребования

«Наконец-то оторвалась от земли, пишу вам прямо с неба! Лечу! Если внимательно рассмотрите открытку[11], то увидите что, всё-таки, без земных впечатлений в небесах находиться невозможно (поэтому открытка и была куплена в аэропорту). Но небесность достигнута и обретена как качество, вы довольны?

Ой, нечем дышать, скорее бы приземлиться! К.»

Латвийская ССР, Дубалты

До востребования

27. VII.52

«Здравствуйте, Витенька, безбожник вы этакий, всё от вас нет письма!

Уже я от Маши Рунт[12] получила письмо из Фороса; хотела дождаться и вашего, но терпенья нет, хочется рассказать вам интересные вещи.

“Небесную“ открытку я опустила в Краснодаре, куда нас посадили из-за грозы в Адлере. В Гаграх вот уже 3 дня погода пасмурная, по ночам гремит гром и льёт дождь, а днём иногда проглядывает солнышко. Однако я себя чувствую как в раю, чудесно тут устроилась; народ славный, правда немолодой, есть две девушки, которые безумно скучают. Я их потащила в “17-ый”[13] играть в волейбол. Вообще тут спокойно, тихо, только и отдыхай и ни о чём не думай – что я и делаю. Тем более, что все проблемы, о которых ещё можно было бы усердно думать, как-то очень здорово разрешились в Москве в последние дни. Смотрите сами: вернусь я обратно к 15 августа (хочу пораньше), и буду перебазироваться в город, вернее что-то подыскивать; вопрос этот решился так, что, наверное, скоро буду звать вас на новоселье. Это первое. А второе – буду свои юридические дела завершать, на что, также получила, наконец, согласие Ю.А. Видите, как мне везёт! Просто удивляюсь, до чего же мне стало везти. Перед самым моим отъездом вышел “Молодой б-к” (ужасно смешно ездили мы со Свинаренко в издат-во получать деньги, я вам расскажу потом), и я его вручила “наверх” – и даже не ожидала, что впечатление будет такое хорошее.

Ну, что ещё? Дети здоровы, я уже скорее хочу к ним вернуться. Хорошо, что Осю я не взяла сюда, здесь один малыш скучает целыми днями, сидит в гостиной, крутит патефон и играет в домино. Кошмар!

А знаете, я ведь в первый раз вот так совсем одна отдыхаю; и приятно, и свободно, и легко – и вместе с тем грустно, я всё-таки привыкла быть к кому-то привязанной, какими-то узами. “Душечка”, женская душа.

Сегодня купила вам пресмешной подарок, он вам пригодится, и, надеюсь, понравится. Гуляла по парку, по старым Гаграм – как хорошо, магнолии цветут, цикады сверчат, только солнышка всё маловато.

Как и что у вас? Ни черта не знаю, просто вы злодей! (как вы и говорили). В “17-ом” мне очень понравилось, особенно лестница вниз к шоссе, по ней так и скачется вприпрыжку.

Ужасно мне хочется за те 20 дней, которые я имею, как следует набраться спокойствия и сил, а то впереди осень какая-то опять трудная, не одно так другое; как приедешь в Москву – так будешь в водовороте каком-то.

Витюша, если сможете, то дождитесь меня в Москве (до вашей охоты), я буду 15-го, или обязательно уж 16-го, ладно? А потом поедете, куда вам захочется.

Соскучилась я что-то по бестолковой болтовне. Сегодня у меня тут получилась одна неприятная встреча, и я почувствовала, как мало мне надо, чтобы сразу выйти из берегов. Наверное, поэтому вот и пишу вам, не дождавшись письма; хочется поговорить с друзьями.

Но, в общем хорошего очень и очень много, жаловаться грех.

Завтра к вечеру пошлю вам телеграммку, а подарок уж до Москвы.

Чего пожелать вам в сорок-то лет?

Наверстать всё то прекрасное, красивое, радостное и правильное, чего за сорок лет не успели; пусть ещё будет у вас всё, что может пожелать своему сыну умная и добрая мать. И пусть ещё будет над вами небо в алмазах. Целую вас.

Катя».

В письме речь идёт о разводе со вторым мужем Юрием Андреевичем Ждановым[14]. От этого брака в 1950 году родилась дочь Катя. И.В. Сталин дал согласие на переезд Светланы из квартиры в Кремле. Поэтому она пишет о перебазировании в город и приглашении на новоселье. Светлана стала жить в доме № 2 по улице Серафимовича. Этот дом известен как Дом правительства или Дом на набережной.

В июле 1952 года в № 14 журнала «Молодой большевик» за подписью С. Васильевой была напечатана статья Светланы. В архиве[15] сохранился экземпляр с такой надписью: «Дорогому папе – первая работа. Светлана. Июль 1952 г.» Вручила «наверх», то есть отцу. «Васильев» – один из псевдонимов Сталина во время войны; так он подписывал некоторые телеграммы. Вероятно, назвавшись Васильевой, Светлана хотела таким напоминанием сделать отцу приятное и, судя по реакции Сталина, ей это удалось.

Латвийская ССР, Дубалты

До востребования (на штемпеле 11.8.52)

(Открытка c фотографией здания в Гагре. На ступеньках пририсована женская фигурка, в небе – солнце с нахмуренными бровями. Надпись: «Ce moi! Mais – sans vous». «Это я! Но – без вас».)

«Витенька, здравствуйте, голубчик!

Пишу вам в совсем пьяном виде – буквально! Только что пришла из “17-го”, где провожали сегодня двух из АОН[16] – Пашу Семагину, секретаря партбюро кафедры, и Тоню (не знаю фамилии), с кафедры логики и психологии. Я тут с ними всё время была вместе, купались, на лодке катались, показали они мне “17-ый” со всех сторон. Сегодня осушили втроём литровую бутыль Кахетинского, потом пропели десяток песен на солярии – наверху, рядом с биллиардной, помните, наверное – оттуда чудесно видно все Гагры, – а потом как раз были танцы на площадке, где кино. Отправились туда, “оторвали” все бальные танцы, получилось здорово! Наши девушки из “Совмина” тоже пошли, развеселились, и все дали обет на следующий год ехать только в “17-ый”, так и культурнику поклялись – он был очень доволен, сплясал с нами русскую.

Вот, пишет вам пьяная баба, даже буквы-то все вкось идут… Ничего, зато без туманов, что на уме, то и на языке!

В “17-ом” я была уже много раз, там чудесно, и всякий раз думаю о вас – кажется, хотя и глупо, вдруг вас увижу, вдруг сейчас пройдёте по коридору, или перед входом, где скамейки вокруг пальмы… Ведь ходили вы там, верно? Давно?.. Когда?.. С кем?.. Веселы были или печальны? Это всё не важно!.. Важно то, что ещё пройдем мы с вами там вместе когда-нибудь, везде-везде, и по набережной, и по чинаровой аллее парка; и под грибом в виде зонтика, который в парке, посидим, – помните, какой странный резонанс там, как эхо; и обязательно выйдем на солярий, посмотрим на море оттуда, и что-нибудь морское пропоём, очень уж хорошо там, прелесть! Да, потом на волейбольной площадке надо сыграть, потом, вечером в кино – тоже чудно, над головой звезды, свежий воздух; а можно там же и потанцевать под аккордеон, скамейки убрать – и, пожалуйста! Видите, как далеко расходится фантазия под впечатлением только дома, места, где вы бывали, жили, и где вам нравилось.

Ну, так; ладно.

Живу я тут ничего, неплохо. Погода неважная, хочу вернуться домой 10-го. Много у меня там возни разной, займусь ею до начала занятий. Тут славный народ есть, новые знакомства у меня завелись, расскажу вам в Москве. У нас чисто женский монастырь, одни женщины почти что. И все скучают, хотя не показывают виду, – смешно! Надо удирать отсюда.

Впервые мне трудно на юге от жары, чувствую себя, временами, неважно. Слишком душно, так и жаждешь свежего дуновения. Никогда не думала, что смогу на юге скучать по северу – нечто новое появилось в характере. Действительно, надо ездить сюда позже, сейчас страшно жаркое время, просто трудно. Вот вам и южанка!..

Витя, Витя, милый Виктор Сергеич!.. Милый, милый Виктор Сергеич!..

Очень хочу вас видеть; надо вам ещё много-много рассказать, – я тут только сообразила, как много ещё вы не знаете. Ну, жму вашу руку.

Ваша Катя.

1 августа».

Латвийская ССР, Дубалты

До востребования

«6 августа

Страшно обрадовалась я вашему письму, Витенька! Чудесные зайчишки со своими песочными petpetuum mobile![17] Я вижу по “пастельным тонам” вашего письма, что вам там очень нравится – и страшно завидую. Ежедневное поджаривание пяток оказалось мучительным для меня в этом году – чёрт знает, старею уже, наверное!.. Об акваплане не может быть и речи, так как меня укачало даже на простой шлюпке, на которой собрались один-единственный раз.

Страшно душно здесь. В теннис или волейбол сыграла по одному разу и отказалась от них – ночью потом задыхалась, как рыба на песке. День проходит главным образом в лежании, чтобы сберечь остаток сил на борьбу с духотой – после завтрака лежу на пляже, как на сковородке; после обеда лежу на балконе, как в духовке; после чая полулежу вновь на пляже (это единственное время, когда можно дышать) и после ужина вновь укладываюсь на балконе. От такой жизни страшно разжирела, а кроме того, стала как негатив: лицо чёрное, а волосы выцвели. Предупреждаю вас нарочно заранее, чтобы вы не шарахнулись от меня при встрече в Москве – это меня огорчило бы… Дом отдыха свой мы окрестили “Пансионатом Небесных Ласточек”, ибо у нас из 22-х человек только 5 мужчин, а в остальной массе преобладают молодые студентки, изнывающие от такого неудачного состава. Тем не менее, мы веселимся, как можем. Ходили на танцы в “17-ый” и в “Украину”, вечером ходим по гагринскому парку, заняв всю ширину аллеи, и горланим песни. Со скамеек несутся реплики: “Женский монастырь на прогулке!”, “Во, женский самодеятельный коллектив идёт!”. Так что мне очень приятно было узнать, что на Балтийском море тоже сохранились ещё монастыри.

Среди отдыхающих тут есть очень симпатичный народ; с одной молодой женщиной я подружилась. Она прокурор, умница, веселая певунья и плясунья, очень красивая по-настоящему, сложена как Афродита – и ещё куча хороших качеств у неё. Вот уже раза три мы с ней вечером распивали по бутылочке “букета Абхазии” или Кахетинского – она знает в этом толк, так что мы сразу нашли пути к сердцу друг друга. Правда, после всего этого уже совсем делается невозможно ни дышать, ни спать. Есть тут ещё хорошие девушки; я стала, к своему удивлению, легко знакомиться с людьми, – вообще, товарищ меняется прямо на глазах, мечтает о севере, чёрт знает что! Правда, о прохладе Подмосковья я мечтаю как об отдыхе, необходимость которого чувствуется всё яснее, отдыхе от слишком яркого блеска воды, слишком тёмной зелени, слишком горячего воздуха, сладкого как сироп. Писать тут невозможно (хотя краски со мной) так как я всё время на народе, уединиться некуда, да и в такой духоте вообще перестаёшь различать краски и тона. Однако кино-бред перевожу успешно. Нас с Лидой (прокурором) объединяют занятия, – она готовится к экзаменам в аспирантуру, мы в послеобеденные часы занимаемся вместе на пляже и на нас смотрят все как на рехнувшихся, особенно из-за моей страшной книжки. Она всё-таки трудная, больше страницы в час никак нейдет; переведено предисловие, которое содержит манифест и credo[18] автора, а сейчас делаю послесловие, так как там повторяются выводы из каждой главы; потом вы сможете сами определить, какая из глав потребуется вам целиком. Мне кажется, что больше одной-двух не нужно, там много чепухи, от которой я всякий раз краснею, когда пишу. Книжек никаких больше не читаю, не хватает умственных сил. В Москве буду 12-го. Получила чудесное письмо от Оськи – писано чернилами, а Катькина пятерня обведена карандашом и приписки от моих старух обеих – ужасно растрогалась! Ну, до скорой встречи, милый “пастельный” Витенька!

Ваша Катя».

В этом единственном из публикуемых писем есть свидетельство того, что Светлана занималась живописью: «Писать тут невозможно (хотя краски со мной) так как я всё время на народе, уединиться некуда, да и в такой духоте вообще перестаёшь различать краски и тона». В написанных Светланой книгах упоминания о её дружбе с кистями и красками не встречались. Вероятнее всего, из-за кочевой жизни набросков или картин, нарисованных для себя, не сохранилось. Быть может, эта вскользь оброненная в письме фраза поможет найти хотя бы некоторые из её работ?

Документальное свидетельство об увлечении живописью стоит в одном ряду с малоизвестным и пока неподтверждённым фактом занятия Светланой музыкой. Якобы в послевоенные годы по просьбе отца уроки игры на фортепиано ей давал великий пианист Эмиль Григорьевич Гилельс. Такие занятия были вполне реальными, тем более что Сталин высоко ценил талант всемирно известного мастера и был знаком с ним не понаслышке. Участие в концертах в Кремле во время хрущёвской борьбы с «культом личности» (и позже) ставили пианисту в укор как «любимчику» вождя. О том, как Э.Г. Гилельс «пользовался» любовью Сталина, по-моему, красноречиво говорит отрывок из добротной книги профессора Российской академии музыки имени Гнесиных Г.Б. Гордона:

«После концерта в Кремле, на котором играл, он “пожаловался” самому Сталину: арестован его профессор, несправедливо, нельзя ли его освободить. (Речь шла о Г.Г. Нейгаузе. – Автор.) Сталин долго медлил с ответом, покуривая трубку, наконец, изрёк: “С этим вопросом больше ко мне не обращайся”. Это был приговор. Всё, никакой надежды.

Прошло несколько месяцев. Снова концерт в Кремле – в присутствии приехавшего в Москву Уинстона Черчилля. В этот вечер Сталин был в хорошем настроении – шутил, посмеивался… И Гилельс решился. Он подошёл к Сталину, рядом был Черчилль. Вдруг Сталин обнял Гилельса за талию и произнёс: “Вот, говорят, у Гитлера хорошо поставлена пропаганда… У Гитлера есть Геббельс, – у меня есть Гилельс!” Тут-то Гилельс и повторил свою просьбу. Сталин выслушал и подозвал Поскрёбышева: “Надо помочь человеку…” Всё было сделано незамедлительно. Никакие другие “ходы” не могли иметь такого действия»[19].

Если такой мужественный и порядочный человек и в самом деле давал Светлане уроки музыки, то за неё остаётся только радоваться.

Ещё несколько слов о встрече Сталина с Черчиллем[20], о которой говорилось в приведённом отрывке из книги Г.Б. Гордона. Тогда же, перед застольем, Сталин представил Черчиллю свою шестнадцатилетнюю дочь.

Черчилль назвал её рыжеволосой красавицей. В один из приездов в Москву Сталин пригласил Черчилля к себе домой, и там гость увидел Светлану. Вот как пишет об этом Черчилль в своих мемуарах:

«Сталин показал мне свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре – столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала своего отца. Дочь Сталина начала накрывать на стол, и вскоре экономка появилась с несколькими блюдами. Тем временем Сталин расставлял разные бутылки…»

«9. ХI.52

С праздником вас, Витя! (лучше поздно…)

Ужасно вам сочувствую. Утешение одно только, что вы имеете возможность отоспаться, отдохнуть и почитать, – это вам полезно. Гроссман[21] отложен был для вас – вот уже два дня.

У меня всё хорошо; ходила на демонстрацию с Оськой, потом в гости к Эдику и Этери, вчера смотрела “Октябрь”. Сегодня поеду куда собиралась, вместе с младенцами. Так что, жизнь прекрасна и удивительна!

Если возможно, позвоните мне как-нибудь, я по голосу сразу диагноз поставлю.

Желаю вам всяческого здоровья.

Катя».

Авиа

Крым, Мисхор

Санаторий «Красное Знамя»

«12. ХI.52

Витя, советую, кроме Симонова[22], прочитайте рассказ Антонова “Первая должность”[23] – очень славно написано. “Дипломат” тоже занимательный, это я у К….[24] взяла.

Крепко жму руку заточника под стеклянным колпаком.

Катя».

«17. ХI.52

Здравствуйте, Витенька!

Уж не знаю, полезны ли для вашего здоровья мои корреспонденции, но всё-таки хочется вам доложить, что я, где я. Знаете, уже привычка сложилась вам докладываться.

Прежде всего, о вашем состоянии я всё знаю. Ужасно огорчена тем что вам всё-таки было скверно. Мужайтесь! Я тоже тут мужаюсь изо всех сил, так как вы теперь где-то далеко от телефона. А у Маяковского есть стихи про телефон:

Здорово, верно?

Ну, что же вам рассказать?

Начать с “Октября”. Всё-таки, очень бледное повторение получилось вместо того материала, который мы уже видели в прекрасной художественной форме на экране. Не понравился мне Винников[25], очень нервно играл, может быть просто волновался. А Квачадзе[26] – ничего был, спокойный и даже приятный. В целом по-моему всё-таки спектакль получился второразрядный – хороший спектакль второго разряда. А нужно бы, конечно, на эту тему делать первый сорт. Как всегда, отрицательные персонажи ярче получились, это уже вечное зло какое-то.

На днях смотрела очень интересную вещь – “Три солдата” в театре киноактера. Впечатление двойственное. Чудесный сценарий, хорошо поставлено (для кино), хорошо играют милые, обаятельные актёры, в общем загубленный, неродившийся фильм. А как спектакль – всё-таки идёшь туда, как в театр и ждёшь театрального спектакля – как спектакль это немножко слабовато. И не потому что кто-то виноват в этом из коллектива, а просто оттого, что гибрид театра и кинематографа получается всегда каким-то кривобоким, вроде спектаклей, заснятых на киноплёнку – тоже ни то, ни сё. Разное нужно, разная совсем игра нужна. Вот на какие размышления это наводит. А непосредственное впечатление – очень приятное, вещь очень славная.

В Академии всё по-прежнему, если не считать того, что за неё всерьёз хочет взяться Михайлов[27], так что скоро нас будут громить. Недавно ругалась с Арфо, она болеет и потому злая ужасно, все старые обиды у неё обострились. Мне пришлось её не щадить и высказать ей ряд неприятных вещей о восточной дипломатии.

Детишки мои сейчас оба болеют, – Ося ещё не перестал кашлять, а Катька только начала. Я их лечу домашними средствами, на которые и уповаю.

Хожу часто заниматься в наш кабинет в АОН, там тихо, спокойно, за полдня можно хорошо и продуктивно позаниматься. Дома мешают звонки моих приятельниц, которые, как сговорились, все влюбляются и жаждут семейных революций – просто чорт знает что! Несут свои исповеди ко мне, осточертели.

Прекрасное, тёплое, милое и хорошее у меня появилось – это Александра Ивановна[28]. Она мне звонит часто. Пару раз мы пили кофе и болтали о всякой всячине. Очень хорошо. Удивительно хорошо. Не смейтесь! Я вижу – вы смеетесь! Вы ничего не понимаете.

Появилась новая интересная пьеса Якобсона[29]».

ТЕЛЕГРАММА

ИЗ МОСКВЫ

ЛЕНИНГРАД

ГОСТИНИЦА ОБКОМА КПСС

«ЕСЛИ ВОЗМОЖНО ПРИЕЗЖАЙТЕ СКОРЕЕ ЕСЛИ СМОЖЕТЕ ПОЗВОНИТЕ = КАТЯ»

ТЕЛЕГРАММА

ИЗ МОСКВЫ

ЛЕНИНГРАД

ГОСТИНИЦА ОБКОМА КПСС

«НЕ СЕРДИТЕСЬ ТЧК БЕЗ ПОВОДА НЕ ТЕЛЕГРАФИРУЮТ ТЧК ПРОСТИТЕ ДОСТАВЛЕННОЕ БЕСПОКОЙСТВО ТЧК ЖЕЛАЮ УСПЕШНОЙ РАБОТЫ СЕРДЕЧНЫЙ ПРИВЕТ=КАТЯ».

Ученическая тетрадь в линейку с полями на 12 листах. На обложке: 6.V.1953.

«Дорогой мой Витя! Строгий мой друг! Не в порядке жалобы или просьб, или хныканья в жилетку решила я вам написать. Очень много пришлось мне – как и всем – пережить, вытерпеть, вынести за последнее время. Тяжёлый, холодный “март – апрель” в этом году у всех. И может быть – я увидела даже – не только мы с вами, а и многие другие люди за эту весну повзрослели, постарели, многое переоценили, пересмотрели, я думаю, что в эту весну многие неверные друзья расстались, вернее – поругались на всю жизнь, много мимолетных любвей разлетелось, много судеб человеческих сделало крутые повороты – слишком всколыхнулась вся жизнь. А в жизни всё как в едином клубке – и личное, и общественное, слишком много впечатлений человеку выпало, суровых, грустных и – я бы сказала – проверочных[31].

Говорить вам устно то, что я хочу написать, я бы никогда не смогла просто оттого, что нельзя говорить час монолог; да и слишком много мы с вами говорили, и по правде говоря, говорить надоело это и мне, так же как и вам. Трудно это, устаёшь от разговоров. А сегодня вот как-то окончить всё, что думалось мне за последний месяц, с пятого апреля и вижу, что всё-таки нужно сказать, нужно чтобы человек, которого считаешь другом, прочитал эти строки. Простите, если скажу вам что-либо неприятное, если опять растревожу раны, немного затянувшиеся – есть ведь и такой метод: поломанную руку, которая начала неверно срастаться, опять ломают, чтобы срасталась правильно, как это ни больно.

Видите ли, Витя, придётся начать издалека, потому что жизнь как река течёт, перемежаются течения, холодные и тёплые, мутные и светлые, чистые, и никак не выхватишь куска из этого текущего потока, не остановится он, пока ты собираешься проанализировать и осмыслить этот кусок.

Так вот я о чём. О судьбах двух людей, судьбах, встретившихся, соединившихся какими-то неуловимыми нитями то – ли дружбы, то – ли любви, то – ли человеческой нежности и веры друг в друга, какого-то восхищения друг другом, судьбах, которые легли рядом, как лыжня, не пересекаясь. Это я про нас с вами.

Вот прошёл год нашей дружбы. Я имею в виду – до пятого апреля, об этом последнем месяце я скажу потом, это – другая эпоха в наших отношениях. Так что же был этот год? Сосчитайте до двадцати, чтобы не отвечать сразу, и я сделаю то же самое, и надо сказать, что не знаю я, может ли быть лучшей дружба двух людей, разных, очень разных, а вместе с тем и очень похожих. Разных – по возрасту, а значит и по опыту жизни, по способности верить чувству и впечатлениям с размаху, разных по степени доверия сердцу – сердцу своему и сердцу друга тоже, по способности увлекаться хорошим и забывать о плохом, по умению разглядеть, что опасно и вредно. И очень разных в одном ещё: мало у вас веры в светлое в человеке – будь то друг ваш, мужчина, или женщина, которую вы любили; очень легко верите вы, что человек плох, и – с огромным трудом и со скрипом соглашаетесь увидеть доброе, тёплое, честное, искреннее, увидеть – и поверить, что оно есть, что оно – хорошо, что надо держаться обеими руками за это хорошее, помогать ему развернуться и расцвести. Вы вот и в себе – всё разглядываете главным образом не лучшее, что есть в вас – острый ум, энергию вашу, дух ваш комсомольский неистребимый, честность и искренность вашу, – нет, вы любите свой скептицизм одинокого человека, самое плохое, и, по-моему, единственное действительно плохое у вас. Хуже всего – страшнее всего – скептицизм, потому что он лишает веры, убивает порывы, гасит искренность и в конце концов – изолирует бедное сердце от друзей, от той, которая любит, и бедное сердце задыхается в этом жёстком наморднике. И знаете ещё что? Скептицизм мешает и в творчестве, сковывает мысль, заставляет по сто раз написать одно и то же без веры – что это хорошо, правильно – художник-скептик душит этим своё искусство, читайте “Моцарт и Сальери”, Пушкин это сказал уже, куда лучше, чем я…

Вот вы говорили как-то, что никогда в жизни не любили – я думаю, это тоже от скепсиса вам так кажется; не верю я, чтобы вы не любили! Чушь это! Вот тут мы с вами разные – а я каждый раз любила, и искренне, горячо, а потом – так же горячо и со страданиями выдёргивала из сердца проросшие корни, и не страшусь сказать это. Ошибалась и падала много раз в жизни, и пусть ещё упаду, а другой жизни не хочу. И старухой буду – всё равно буду с наивными глазами младенца увлекаться хорошими людьми, и любить их по-человечески, и разочаровываться, если уж так придётся.

Я не случайно сказала – скептицизм одинокого человека. Я думаю, что у вас это от одиночества. Большего зла, чем одиночество, трудно выдумать, это худшее из наказаний человеку не потому, что в одиночестве плохо – это даже удобно и спокойно – а потому, что оно портит, сушит, разъедает душу, уносит из сердца тепло – уносит маленькими частичками, незаметно, а потом вдруг неожиданно открывается потеря – сердце остыло; не зря талантливейший, умнейший, добрейший – и очень одинокий человек Маяковский писал о “страшнейшей из амортизаций, амортизации сердца и души”. Я думаю, зная вашу жизнь так, как вы её мне рассказывали, что этот ваш скепсис вырос после 1947 года, с тех пор, как вы остались один, без семьи, в любезной вашей “одноместной ракушке”. Как друг ваш, зная вас всё-таки, я думаю что, начиная с этого времени, вам жилось все холоднее и холоднее, и вы чувствовали сами, как скептицизм начинает постепенно замещать и вытеснять комсомольскую вашу восторженность. Вот что я думаю о вас, когда думаю о вашем плохом – вас жизнь ваша поломала и испортила именно в этом, в душе. Может быть, я просто меньше просила, меньше боролась, меньше видела, и потому всё ещё верую – но вот это и есть главное, что нам часто мешает друг друга понять и что ставит между нами непроходимые стены.

Ну а что же одинакового у этих двух разных людей? Ой, даже смешно, до чего же много одинакового! Ну, посмотрите с самого начала всю нашу дружбу, и вы увидите, как много раз сердца наши бились в такт, “синхронно”, как много раз мы могли слышать это биение, могли, потому что знали и чувствовали, что думаем одно и то же в этот момент. Ну, начать? Смотрите, как много раз!

Вот мы с вами сидим в театре Вахтангова, рядом, смотрим дурацкую пьесу, и слышим из неё только чеховские слова: “Будет ещё небо в алмазах!”

Вот мы гуляем по арбатским переулкам, ещё не успокоившись после чудесного фильма “Мечта”.

Ой, забыла! А на лыжах в лесу, шестого апреля 52 года, мы смотрим на первые весенние проблески голубого неба, на занесённые снегом ёлки, смотрим и стоим молча, а Алексей Степаныч[32] ушёл вперед! А как мы сдавали вместе экзамен по философии – забыли вы?

А потом сидели мы с вами на скамеечке на Гог-буле[33], в тёплую летнюю ночь, посидим, а потом ходим по бульвару взад-вперед, десятки раз.

А потом сидим в Нескучном, смотрим на Москва-реку, на восьмерки, на золотое к вечеру небо.

А потом сидели в лодке на реке, над водой туман стелется, только наверху в синем небе горят звёздочки и тонкий месяц, да на берегу табун лошадей в ночном, тоже в тумане, – и тихо-тихо, и никуда больше не нужно, так бы и сидеть.

Да разве мы только сидим да смотрим!?

Мы не занимаемся почти вместе, во всяком случае, после дня занятий нельзя не позвонить друг другу и не спросить, что сделано, сколько пропущено, и разве сдавая экзамен по специальности, в школе, мы не вспоминали друг о друге? Потом мы с вами гуляем в Парке культуры – в гуще? Идём по ландышевой аллее, смотрим на скульптуры, даже когда милиционер сказал нам “уже поздно, молодые люди”, и тут, и в этот момент мы думаем с вами одно и то же, я уверена, – потому, хотя бы, что потом на аллее вы поцеловали меня так горячо и нежно, что это не могло быть случайностью…

И наверное, даже когда мы с вами сидели на берегах двух разных, далеких морей, то всё же иногда думали мы одно и то же, об одном и том же, одинаково, похоже, единой душою.

А помните, как “природа усыпала наш путь изгибами”, на опушке берёзовой рощи, в августе? Вы поцеловали меня второй раз там, и опять, так горячо и нежно, что это не могло быть случайностью.

А помните Сокольники? Первый снежный день, когда всё было как в сказке, и мы с вами ходили, ходили, и никак не могли уехать? Разве не одинаково думали мы с вами, когда протягивали друг другу руку через маленький противо-инфекционный заборчик вокруг больничного корпуса?

А сколько раз гуляли мы с вами зимою потом по Москве, и вы один раз сказали мне, что “вы даже сами не знаете, как часто мне хочется то же, чего и вам”, хотя только перед этим мы с вами высказывали совершенно разные желания – мне хотелось быстрой скачки в санях, по морозцу, а вы сказали, что “мне – наоборот, хочется покоя и тепла”. И, право, мне в душе хотелось того же.

А помните, как мы ездили в лес на лыжах, как заблудились там, в просеках, как хорошо было вырваться из города в зимнюю, заснеженную природу. И на одной из просек мы стали рядом и вы поцеловали меня в третий раз, так горячо и нежно, что это не могло быть случайностью…

А помните, как под Новый год мы танцевали с вами в пустом зале, и как легко и свободно было, и вы сказали – “почему с вами так легко танцевать?” – и я тоже думала – почему? – да просто потому, что обоим нам было легко и хорошо друг с другом, потому что опять же сердца бились “синхронно”.

А когда мы ждали машину, уже под утро, и музыканты уходили домой – помните, они выходили из подъезда? – мы тоже думали одинаково, потому что я думала о том, как вы мне близки и дороги, а вы сказали мне, совершенно неожиданно для меня: “Милая моя, родная моя…”, а я даже не нашлась, что вам сказать. Как красиво, как чудесно всё это было, Витюша, вы только вспомните!

А viva sapata?[34] Мой “максимальный” день рождения?

А всё, что было в марте?

Ведь я о вас думала не переставая, со второго по девятое марта[35], мысль эта была как звёздочка ночью, как крепкое плечо рядом, как глоток воды в зной – если бы не было у меня вас, друг мой славный, не знаю, так ли я выдержала бы всё, что было.

И из сотен глаз, с которыми я встретилась в те дни в Колонном зале – ваши глаза были глазами родными, глазами, в которых была для меня жизнь, надежда, будущее – всё то, что, казалось, рухнуло и исчезло в те дни».

Светлана пишет о смерти отца. Чтобы передать обстановку в Доме Союзов во время прощания со Сталиным, я ненадолго прерву Светлану и расскажу о собственном впечатлении от увиденного 8 марта 1953 года. В тот день отец повёз нас с сестрой в Дом Союзов. Мне было тогда девять лет, но помню всё так, как будто это было вчера. Если Вы, читатель, вспомните какое-нибудь важное событие, когда были в таком же возрасте, то легко поймёте меня.

На служебном автобусе мы подъехали к шестому подъезду Дома Союзов со стороны Пушкинской улицы (теперь Большая Дмитровка). В зале приглушённо звучали траурные мелодии, было сумрачно. Воздух в зале от хвои венков был терпким и горьким. С правой стороны от возвышения, на котором был установлен гроб, стояло несколько рядов скреплённых между собой кресел с откидывающимися сиденьями, которые, как рассказывал мне потом отец, принесли из кинотеатра «Стереокино» (3D по-сегодняшнему), располагавшегося напротив Дома Союзов в здании гостиницы «Москва».

Перед креслами стояли обычные стулья, на которых сидели дети Сталина, их родственники и знакомые. За ними, в рядах, было много людей, но все сидели очень тихо, разговоров не было. Лишь иногда слышалось журчание жидкости, наливаемой в поминальные рюмки. Сиденья кресел были откидные, и я, пробравшись между рядами, сел почти рядом с военным в иностранной форме с золотыми листьями на отложном воротнике. В следующем ряду за нами в солдатской гимнастёрке без погон сидел плачущий Шолохов.

Отец оставил нас с сестрой. Сталин лежал совсем близко, освещённый ярким бело-голубым светом прожекторов, и поэтому казался излучающим необыкновенное серебряное сияние.

Когда настало время уходить, я неловко соскочил с сиденья, и оно с громким стуком встало в вертикальное положение. Я с опозданием придержал его и, извиняясь, посмотрел на военного. В этот момент он повернулся ко мне, мы встретились глазами. Тогда я первый раз в жизни увидел, как плачет взрослый мужчина. По щекам седого военного текли самые настоящие, большие блестящие слёзы. Поражённый, я застыл и стоял, пока меня дважды не окликнули.

Военный слегка кивнул мне головой, и я, наверное, только после его молчаливой команды закрыл рот и направился к выходу. Его слёзы произвели на меня ошеломляющее впечатление. Такое же неизгладимое, как спящий в гробу Сталин.

Полное ужасной скорби лицо плачущего военного я запомнил на всю жизнь. Его имя мне сказал отец. Моим соседом по траурной скамье был Маршал Советского Союза, а в то время ещё маршал и министр обороны Польши Константин Константинович Рокоссовский.

Слово Светлане.

«Да разве можно забыть это, Витя? Разве могу я зачеркнуть и стереть из памяти то, чем жила и живу сейчас?

Так почему же тогда, почему, отчего могло быть пятое апреля, день, который вы даже вырезали на дереве, чтобы лучше запомнить? (Замечу, что вы не вырезали ни одного из тех дней, когда нам с вами было хорошо…)

Будем говорить спокойно, ведь мы сосчитали до 20-ти, оба.

Конечно, случайностью этот день не был. Случайной получилась та форма, в которой я взбунтовалась против вас, и к этой случайной и грубой форме последним толчком была тоже, может быть, случайная причина, не в этом дело. Протест всё равно был бы, и бунт был бы против вас, может быть немного позже, но неизбежно. Понимаете, Витя, и вы и я, оба мы, попали в очень трудную полосу. Вы – в своём, я – в своём, и все люди, как я говорила уже – каждый по-своему, и обще, и по-разному. В такие дни наступает кризис и в человеческих отношениях. То, что я перенесла за март – не дай вам бог – я это говорю потому, что реакцией на всё это было для меня наступление дурной, мрачной полосы. И чем менее дороги стали мне в эти дни все остальные мои друзья и знакомые, тем дороже стали вы, ваша фигура выросла гиперболически, и заняла, может быть слишком большое место. Надо вам сказать, что я инстинктивно чувствовала, что мы с вами идём, как по краю пропасти, что нам обоим трудно. У меня была здоровая мысль, что может быть надо нам не встречаться какое-то время, потому что мне было страшно, что весь запас яда – которому и не вы виною – может когда угодно обрушиться на вас, потому просто, что ближе вас никого нет для меня. Та разница между нами, о которой я уже говорила, не раз заставляла меня чувствовать горечь, обиду, даже злобу на вас – из-за того, что мне было дико и непонятно как, зачем вы вот так безропотно и пассивно даёте разъедать себя вашему скептицизму, мне было дико, почему вы боитесь верить себе и своему чувству, зачем и меня все заставляете сомневаться в моих чувствах – я не собираюсь сейчас считать обиды, я хочу сказать, что и это выросло до гиперболических размеров в моём сознании, и отсюда – немудрено – что взрыв получился таким бурным и громким.

Ну, об этом хватит, это мы, кажется, уже с вами заслужили.

Теперь самое главное.

Кризис прошёл. Неудивительно, что он случился именно в эти дни; я думаю, что это говорит только о богатстве нашей с вами дружбы, потому что действительно нет ничего в жизни, что для нас с вами не было бы содержанием нашей дружбы, мы с вами не оставили места ни для чего, что бы не было как-то связано с дружбой, поэтому сейчас так тяжело.

Вы можете говорить мне сколько угодно о том, что у вас хорошее настроение и что вы прекрасно занимаетесь – я в это никогда не поверю. Слишком много было у нас общего, слишком много сломалось, и иметь хорошее настроение можно только назло самому себе.

Сейчас – струна какая-то лопнула, и у вас, и у меня – не скрою. Вы – я вижу, мой друг дорогой, хотите спастись покоем, работой, будь что будет, если восстановится потерянное – значит судьба, не восстановится – значит не судьба, значит и не было ничего настоящего, если так легко сломалось, значит вообще так тому и быть – вот что вы думаете. И хотите просидеть в вашей “ракушке” какое-то время, после которого будет видно, восстановилось или не восстановилось, пришло опять или не пришло, вернулось всё чудесное, что было, или не вернется. Так? Так. Так вы думаете.

Так вот, чтобы вы знали, что я думаю обо всём этом – я могу сказать об этом несчастии, об этом горе, свалившемся на нас с вами – чтобы вы знали, я и пишу вам. Пишу, потому что говорить всё это у меня сил нету, я не Геракл, а обыкновенная женщина с довольно истрёпанными нервишками.

У Блока есть стихи об интеллигентах:

Это очень хороший образ – люди стоят на улице, смотрят как их дом покачнулся, дал трещину, грозит разрушиться – а они смотрят, и вместо того, чтобы войти внутрь, найти, где трещина, что надо починить, где поставить подпорку, вместо этого смотрят с улицы, смеясь тем самым проклятым скептическим смехом, который… ну и так далее, тут можно вспомнить и стихи Брюсова, и статьи Горького после революции 1905 года – всё это написано против интеллигентского индивидуализма, скепсиса, неверия, и т. д.

Да разве вы такой, Витя?

Да нет же, милый, да загляните вы в свою душу – а не на портрет, где собраны все ваши недостатки, которые вы усиленно выдаете за себя – вы ведь сильный, мужественный, жизнерадостный человек, вам бы не только свой дом зараз починить, да и другим помочь сил хватит!

Ну, а я думаю вот что. Конечно, дружбе нашей с вами, и нашей любви (позволю себе назвать вещи своими именами), много достаётся, и кто знает, какие ещё будут испытания. Но я верю, что этот дом слишком крепок и стоит на прочном фундаменте, для того, чтобы так легко было его разрушить. Только надо ведь следить за ним изнутри, голубчик, не надо допускать трещин, пусть маленьких. Отношения человеческие, как деревце – надо ухаживать за ним, поливать, снимать вредителей – а не смотреть со стороны: начнёт сохнуть или не начнёт? Деревце – как ваша сирень сорта viva sapata. Вот эта сиренька стоит сейчас у меня на балконе и пьёт весенний дождь; а когда на улице было ещё холодно, я ей устраивала душ в ванной. Она и зеленеет, и ещё зацветет…

Знаете, милый мой друг, я в жизни своей тоже немало хорошего разрушила по своей вине. И за пятое апреля я беру вину целиком на себя. Но я верю, что двое друзей, связанных не недельным знакомством, испытавшие вместе, бок о бок, и столько хорошего, и столько же трудностей, станут друзьями ещё более честными, преданными, взыскательными друг к другу и к себе. Мы тратили много энергии ума на анализирование недостатков друг друга – давайте затратим хотя бы часть этой силы на осознание того, как нужны мы друг другу.

Верно, Витя, мы с вами ещё очень пригодимся друг другу, и я – вам, и вы – мне, много сделаем хорошего и радостного – ещё больше, чем было за год нашей дружбы. Взаимная помощь наша нужна друг другу, и, верьте, ваша суровая, и подчас слишком жестокая дружба ко мне даёт мне всё-таки очень много сил и счастья. И не с точки зрения жалости ко мне подумайте вы о том, что мы друг другу нужны ещё будем – а с той точки зрения, что не зря и не случайно встретились наши с вами судьбы, что несмотря на все трудности и помехи всё-таки созданы мы с вами друг для друга, и пренебрегать этим, выбрасывать это лучшее, что есть на земле, для двух взрослых, и всё-таки уже немало видевших людей – просто непростительное преступление. Нелегко было строить – не надо давать разрушать.