Читать книгу Ортодокс, или Запретная любовь дочери премьера - Иван Державин - Страница 4

Мужчина, похожий на отца

Мне было девять лет. Мы жили у дедушки по маминой линии в маленьком городке с интересным названием Бутурлиновка. Месяц назад закончилась война. Городок встречал солдат. Я знал, что папа убит в марте сорок третьего. Похоронку на него спустя месяц нам принесла из деревни его сестра тетя Оля. Папа не был уверен, что мы остались в Москве, и указал адрес деревни своего отца. Она находилась в двенадцати километрах от Бутурлиновки, и мы наведывались туда пешком, если не удавалось поймать попутку.

Я играл во дворе, когда появилась тетя. Увидев меня, она подошла ко мне и, прижав к себе, заплакала. У меня екнуло сердце от нехорошего предчувствия. Но все я понял, когда вошел в избу, и все стали отворачиваться, пряча глаза. Заплакал и я, уткнувшись в мамины колени. Вдруг, заглянув в извещение, она сказала:

– Ну, да, так и есть: 21 марта. В ночь на двадцать второе, когда у папы был день рождения, я видела Васю во сне. Сидим мы, будто, с ним на берегу нашего деревенского пруда. Я знала, что идет война и радовалась, что он жив и со мной. Вдруг он поднялся и стал раздеваться. «Ты купаться? – спросила я. – Вода еще холодная». Он нагнулся, поцеловал меня и, не говоря ни слова, нырнул. Пруд вдруг превратился в бурлящую реку. Васина голова стала исчезать, пока не пропала совсем. Я стала бегать по берегу, высматривая его, и даже забралась на дерево, но видела одни гребни волн. Сук вдруг надломился подо мной, я полетела вниз и проснулась. Я сразу поняла, что видела нехороший сон, и никому о нем не рассказала, надеясь, что он не сбудется. Выходит, сбылся. Вот и не верь снам. Правильно говорят, что нельзя видеть во сне голого человека и когда он уходит от тебя. – Мама опять заплакала.

Я не раз слышал, что иногда убитые на войне возвращались, и поэтому чуть ли ни каждый день бегал на станцию в надежде встретить отца. Там я заглядывал в лица военных, однако никто не походил на отца. Когда возвращавшихся стало совсем мало, я упорно продолжал ходить туда, продолжая на что-то надеяться..

Как-то я брел уныло со станции домой, почти осознав, что не встречу отца. Станция находилась от дедушкиного дома километрах в пяти. Я устал и хотел есть. Проходя мимо дворов, я поглядывал вверх на свисавшие над заборами ветви с яблоками или грушами. Такую ветку я вскоре увидел, подпрыгнул и, сорвав яблоко, опустился на чьи-то ноги. Услышав мат, я отскочил, успев заметить блестящие сапоги с серым отпечатком моих босых ног. Я поднял глаза и едва не вскрикнул: это был мой отец. Он нагнулся, сорвал лист лопуха, подул на него и старательно вытер пыль с сапог. Я продолжал смотреть на него. Он выпрямился, взглянул на меня и строго сказал:

– В другой раз надеру уши.

И пошел дальше по направлению к моему дому. Все еще продолжая стоять, я попытался громко позвать отца, но лишь прошептал сухим неподвижным ртом:

– Папка мой.

Он, конечно, не услышал. Тогда я побежал за ним. Он шагал быстро, однако я нагнал его и пошел следом. На нем были белая рубашка и серые брюки, темные короткие волосы, как всегда, были зачесаны вверх, как у Сталина. Но что-то изменилось в нем, но что, я не мог понять. Это встревожило меня, нужно было еще раз увидеть его лицо, но я боялся сделать это.

Он исчез в калитке неожиданно.

Дом, куда зашел отец, был краснокаменный с высокими ставнями. Я подпрыгнул, пытаясь заглянуть в окно, но, кроме потолка, ничего, не увидел. Тогда я стал ждать. Время остановилось. Я начал усиленно подталкивать его: поворачивался к дому спиной, медленно считал до десяти и быстро оборачивался или, едва переступая ногами, доходил до колодца и опять оборачивался. Потом – снова. Дом мне был незнаком, и я не мог понять, что отец там так долго мог делать.

Смеркалось. Я присел на скамейку на противоположной стороне улицы, прислонился к забору и задремал.

Проснулся я от холода. Было совсем темно. Окна в краснокаменном доме были черными.

– Проспал, раззява, – рассердился я на себя и побежал домой.

В другой раз я бы боялся бежать один по пустынной улице в темноте, но тогда я был уверен, что дома меня ждал отец и поэтому был храбр, как никогда. Во двор я ворвался запыхавшийся и нетерпеливый. Мама сидела на крыльце и поджидала меня.

– Где ты пропадал, сынок? – спросила она.

Она не умела ругаться.

Я проскочил мимо нее и вбежал в дом. Сестра спала, и больше никого в комнате не было. Я заглянул в комнату дедушки с бабушкой. Они тоже спали. Этого я не ожидал и затравленно уставился на вошедшую маму.

– Ты что-то ищешь? – спросила она и, не дождавшись ответа, погладила мне вихры. – Садись кушать, я уже два раза подогревала.

Хлеб показался мне горьким, а молоко соленым: я понял, что ошибся.

Ночью мне приснился отец. Он был в белой рубашке, серых брюках и блестящих сапогах.

Три дня я заставлял себя не видеть этого человека. Однако желание взглянуть на него еще раз оказалось неодолимым.

Был душный августовский день. Я несколько раз прошел мимо его дома, не решаясь заглянуть во двор. Все же я подбежал к воротам и глянул в щель. И сразу увидел его: он возился с мотоциклом в глубине сада.

У соседнего дома забора не было. Я пробрался вдоль его забора поближе к нему. Мне удалось отыскать несколько щелей, но в них я видел лишь его спину в синей майке. А мне хотелось рассмотреть человека, так удивительно похожего на моего отца. Я влез на забор и сквозь ветви стал его рассматривать. После сна его сходство с отцом еще больше поразило меня, и чем дольше я смотрел на него, тем настойчивее вертелась мысль, что этот человек – все-таки мой отец и что вот-вот он поднимет голову, увидит меня и весело предложит:

– Давай наперегонки гайку искать.

У отца не было мотоцикла, но велосипед я помнил. И, конечно, сейчас у нас был бы мотоцикл, да еще с люлькой, и мы по воскресеньям все вместе: отец, мама, Нина и я, – ездили бы в лес за орехами. Я, конечно, сидел бы за спиной отца и громко подгонял бы его:

– Быстрее, быстрее!

Я качнулся, вскрикнул, схватился за ветку и упал в сад.

Когда я вскочил, он стоял рядом, держа меня одной рукой за воротник, другой – за ухо.

– Вот ты и попался, щенок, я тебя узнал, – говорил он, приподнимая меня, как щенка. – А я, сволочь, гадаю, кто это так ловко обчистил старую яблоню.

Я задыхался, молча и не пытаясь вырваться.

Он поднял отломанную мной ветку, оторвал от нее маленькую, похожую на лесной орех, грушу, вложил ее в рот и, продолжая держать мое ухо, начал меня хлестать веткой. Она была корявая и твердая, как проволока. Потом он посадил меня на забор, ударил напоследок и столкнул.

Я вскочил, совсем не почувствовал боли и, прихрамывая, побежал от этого страшного места.

Год спустя мы уехали из Бутурлиновки. На станции, возле табачного киоска, я в последний раз увидел этого человека.

– Мам, – спокойно спросил я, показывая на него, – этот дядя похож на папу?

Мать внимательно посмотрела и покачала головой:

– Нет, сынок, твой папа был потоньше и выше.

– А волосы, как у папы?

Она еще раз взглянула на мужика.

– Да, волосы его. Папа их зачесывал вверх.

Спустя много лет еще один человек, известный обозреватель Валентин Зорин, больно напоминал мне отца. Но спрашивать у матери, так ли это, я не стал. Когда отец ушел на фронт, ему было всего двадцать девять лет, а Зорин ему в отцы годился.

Герои и трусы

О том, как погиб на фронте мой отец, всякий раз я начинаю вспоминать не с соседа, а с моего первого шефа.

После института меня распределили на московский металлургический завод инженером конструктором. Начальником отдела был Михаил Петрович, известный в прокатном деле человек, написавший книгу по смазке станов. Как-то он взял меня с собой в командировку в Магнитогорск.

Нас встретили в аэропорту и отвезли в гостиницу металлургического комбината. Номер оказался, на мой взгляд, вполне приличным: две белоснежные кровати с тумбочками, большой гардероб, туалет с душем. Что еще надо?

– Мне нравится, – сказал я, оглядевшись.

Шеф подошел к умывальнику, открыл поочередно оба крана и по привычке забрюзжал:

– Горячая вода, мягко говоря, как парное молоко.

Мы разделись, облачились по – домашнему: я снял пиджак, а шеф сменил костюм и ботинки на полосатую темно-синюю рубашку, шелковые коричневые шаровары и шлепанцы, задники которых давно превратились в засохший блин, и стал походить на соседа доминошника дядю Витю.

Я взглянул на часы. Без десяти восемь. Вечер плотно занавесил окно.

– Вы не идете? – спросил я. – Под нами ресторан.

– Не пойду и тебя не пущу, – возразил шеф. – У меня, как у хорошего колхозника, привычка набирать в дорогу продуктов на неделю. И дешево и, мягко говоря, сердито. – Шеф поставил на стол бутылку водки и начал выкладывать кульки. Я решил не капризничать и сбегал за пивом.

Развезло шефа довольно скоро. Я уже знал, что он любил поболтать, но оказалось, знал слишком мало.

– Недели за две до твоего прихода, – начал он сходу, словно продолжая прерванный разговор, – я встретил в коридоре на втором этаже, возле, мягко говоря, мужского туалета главного инженера Александра Ивановича Кузьмина. Знаешь его? Я так и думал, что он читал у вас курс лекций. Мы с ним давно знакомы, еще в 38-м я работал у него здесь в Магнитогорске после распределения. Мужик он толковый, а главное, не задается, как многие, которым удается подняться повыше тебя. Ты еще встретишь, мягко говоря, таких друзей. Да ты ешь, не будь кисейной барышней. Встречаю, значит, я Кузьмина, а он всегда со мной здоровается за руку, долго справляется о самочувствии, делах, одним словом, уважает меня. Встречаю я, значит, его, он и говорит: «Слушай, Михаил Петрович, нам дали десять выпускников МВТУ. Хочешь взять одного из них?» Я, естественно, отвечаю, что могу взять всех сразу, но он дал понять, что будет хорошо, если мне одного удастся заполучить. Я спрашиваю: «А кого бы вы, Александр Иванович, посоветовали взять?» «Да я их, Михаил Петрович, – отвечает он, а ты знаешь, как он говорит, отдыхая после каждого слова, – я их, говорит, мало знаю, ты уж сам выбери. Но сделай это, не мешкая». И добавил, что несколько человек вас сидит в читальном зале. Я, разумеется, тут же побежал туда, увидел вас и сразу остановился на тебе.

– Почему? – удивился я.

Шеф ухмыльнулся: сдвинул вправо тонкие губы, подмигнул левым глазом – и наполнил стаканы. Выпив и крякнув, как при рубке дров, он опять ухмыльнулся.

– Здесь, Сергей Васильевич, нужен, мягко говоря, особый нюх. Вас сидело, помнится мне, шестеро, четыре парня и две девушки. На последних я даже не взглянул. Толку в них, я уже убедился, мало. Поработают год, другой, пойдут декреты, трехдневные, мягко говоря, отпуска, да и как инженеры, тем более конструкторы, они никудышные. Парень – другое дело, будь он даже самый завалящий.

Шеф стал как-то странно меня разглядывать. Я поежился. Неожиданно он спросил:

– Скажи, ты догадываешься, что тебя трудно назвать красавцем? – Увидев мое смущение, он хохотнул и ударил меня по плечу. – Но ты не расстраивайся, ты лучше красивого, ты, мягко говоря, симпатяга. А среди вас сидел один такой красавец, длинный и бледный, как вязальная спица. Второй, вспомни, круглый, румяный с роем родимых пятен, как калорийная булка с изюмом за десять копеек, очень уж походил на маменькиного сынка. Третьего я не помню, а вот ты мне приглянулся сразу: скромно одетый, если мне не изменяет память, ты был в черной рубашке, и на вид толковый.

Шеф явно начал заговариваться. Он побагровел, и сходство с дядей Витей, но уже в день получки, еще больше усилилось.

– Ты что-то отстаешь от меня. А может, стесняешься? – довольный шуткой, он заулыбался, обнажив налезавшие друг на друга зубы. – Так вот… о чем я?… Да… Как видишь, не ошибся. Ты меньше года у нас, а я уже смело могу сказать, что ты усидчивый и цепкий в работе. Надеюсь, ты не зазнаешься, а? Тем более что хватать с неба звезд ты не будешь. Как я. – Шеф задумался, поиграл нервно длинными пальцами рук, трезво взглянул на меня. – Я, Сергей Васильевич, возлагаю на тебя большие надежды. Ты только слушай меня, и я помогу тебе выйти, мягко говоря, в люди. Конечно, я не директор института Целиков, не ахти, какая шишка, но иногда добрый совет тоже кое-что значит. Отца у тебя нет, поучить некому, а я старше, знаю, что нужно, если даже все в тебе против, и что нельзя, хотя ты уверен, что только так и надо делать. А ты парень горячий, одно лишнее слово, и все может пойти насмарку. – Он опять задумался. – Вообще я тебе скажу, что жизнь – это все-таки лотерея, как ни отрицай, исходя из закона диалектики. Кому как, мягко говоря, повезет. Вот я в институте, – я ведь тоже окончил твое техническое училище, – был почти отличником, а как вышло. Все мои сокурсники, Ваньки, Петьки, Гришки, все на голову выше меня. Вот и разберись. Самое интересное, считают меня неплохим специалистом, написал даже книгу, по которой студенты учатся, да и в войну удачно уцелел.

Шеф устремил задумчиво взгляд вдаль прошлого. Пальцы его рук заплясали по столу и походили на маленьких человечков. Я подумал о словах «удачно уцелел», не понял, спросил:

– Вы были на фронте?

– Как говорится, уберег господь, – ответил он. – За месяц до войны заканчивался мой трехлетний срок работы после института здесь на комбинате, и я попал под бронь. Это только в книжках пишут, что все поголовно рвались на фронт. Про молодежь не отрицаю, военкоматы были забиты десятыми классами, рвалась на фронт. И с комбината почти все парни и девки убежали туда, их там вылавливали, как дезертиров. Но это молодежь, как говорится, глупая еще. А среди тех, кто познал жизнь и ее радость, немало было и таких, которые всеми правдами и неправдами норовили остаться в тылу. Конечно, были и герои, к примеру, Толька Свиридов, мой лучший друг. Талант, я тебе скажу, так и лез из него, как рубаха из-под брюк. Его ни в какую не отпускали. Куда там! Грозился Сталину написать. И ушел-таки. И убили. Ровно через месяц пришла похоронка. Пал, мягко говоря, смертью храбрых. – Шеф провел ладонью по лицу, словно умылся. – Так бы и я. Ну, протянул бы годик, другой и закопали бы меня к чертовой матери где-нибудь под Курском или Сталинградом, а то еще хуже у какой-нибудь безымянной высотки.

Я вздрогнул, как от удара, и зло уставился в набухшее лицо шефа, больно напомнившее мне другое, такое же неприятное…

…Гость сидел, вот также развалившись на стуле, и, разбрызгивая слюни с крошками хлеба, говорил:

– Ваську, Дарья, если ты не забыла, я всегда уважал, хотя у него было много дури в голове. Сколько раз я, бывало, втолковывал ему: «Васька, не лезь не в свои сани, погубишь себя». И то сказать, добре дюже любил он лезть, куда умных людей силком не затащишь. Все искал правду и себя хотел показать, мол, не хуже других… А на драку, прямо сказать, чесотка у него была. Бывало в деревне, как где что, так он уже завсегда там и размахивает своей левой кувалдой. Мы его из-за этого леваком звали. Небось, не забыла, скольким парням из-за тебя от него влетало? Да и здесь, когда его чуть не посадили…

– Да ты, Миша, расскажи про Васин последний час, – просила мать, подливая гостю в кружку. – Очень он мучился перед смертью-то?

– Погоди, Дарья, не спеши. Я еще дойду до того момента. Сама не рада будешь.

Он выпил, понюхал огурец и громко хрустнул.

– Я его и там, Дарья, предостерегал, чтобы был похитрее, как я, и не лез на рожон, почем зря, да разве он послушается? Наладил одно: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». И не поймешь у него, дурачится он или всерьез…

Я к тому времени уже учился во втором классе и читал сохранившиеся от отца письма. В них он больше тревожился о нас, а о себе писал бодро, даже весело и был уверен, что дойдет до Берлина. Я запомнил его выражение: «Нам не страшен серый волк».

– Слышь, Дарья, ты, часом, не помнишь, в похоронке про высотку Безымянную написано или нет?

Мама, всхлипнув, кивнула, говорить она уже не могла. Про высотку Безымянную я читал в извещении или похоронке, как оно еще называло, которое знал наизусть: «Ваш муж, старший сержант Дроздов Василий Петрович, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был 21 марта 1943 года убит. Похоронен в районе Безымянной высоты, что ю.з. отметки 598 с. Кабрусель Ешинного р-на Ленинградской обл.».

– Упоминается, стал быть… Ох, и намучились мы с этой высоткой. То мы отобьем ее у немцев, то они у нас. Сколько за нее наших полегло, не счесть. Очень она нужна была и нам и немцам. Перекрывала она им наступление на Ленинград. А в тот день пришел приказ взять ее во что бы то ни стало. Помню, снег валил, последний мартовский. Три раза нас откидывали от высотки, будто кулаком в лицо, и каждый раз на снегу оставались лежать наши солдаты, запорошенные снегом. Тогда и Ефим, твой дядя, лег. Его скосило у Васьки на глазах. Ох, ты б видела, как он вызверился. Когда командира убила шальная пуля, он первый на себя взял командование и в четвертый раз, Дарья, он уже повел бойцов за Родину, за Сталина. Честно говоря, я как лейтенант, старший из оставшихся в живых по званию, должен был по уставу повести их на высотку, но он опередил меня, этим, выходит, спас меня. Высотку-то мы на этот раз взяли, да он сам на ней остался. Как сейчас помню, только вбежал я на высотку, вдруг слышу, как пробежало по рядам: «Дроздова убили». Я к нему…

Миша Мещанкин, как называла мужика мама, замолчал, вытер двумя пальцами нос, выпил и начал глухо чавкать. Я глядел на него широко раскрытыми глазами, с трудом сдерживая подступавший плач.

– Он на шинели лежал, живой еще. Ему осколком живот разворотило, и он, Дарья, все пытался кишки вовнутрь засунуть. Так и вижу их сейчас, красные, длинные, как черви. Я подошел к нему, присел и спрашиваю: «Вась, как же ты так? Что я твоей Дашуне с Нинуськой и Серенькой скажу?» Скосил он на меня уже незрячий глаз, хотел что-то сказать, да не смог, кровавая пена изо рта пошла. Так на моих глазах и помер. Приказал я его тут же на этой самой высотке закопать.

Он еще что-то говорил, я не слышал, потому что тонко-тонко заскулил, словно подпевал громкому рыданию мамы. Он посмотрел на нас, допил остаток водки и вдруг запел папину любимую песню «Не губите молодость, ребятушки». Мы с мамой затихли, она встряхнула головой и стала подпевать своим редким бронзовым голосом. Он у нее был какой-то особенный, какой я не слышал ни у кого. Я заслушался и стал им вторить…

Мурлыча этот мотив, я выпил водку, тошнота, как всегда, пробкой заткнула горло. Я задержал дыхание, быстро налил в стакан пива и двумя глотками проглотил. Тошнота прошла, но полегчало мне лишь после того, как я съел бутерброд и выпил еще пива.

А шеф все гудел, вернее, дудел, и это монотонное и сплошное дудуду-дудуду забивалось, словно пыль, в мои уши, нос, рот.

Боже мой, думал я, затыкая пальцами уши, что же есть во мне такое, отчего он с первого взгляда выбрал именно меня? Даже смешно сейчас вспоминать, что когда-то я смотрел с уважением на этого дезертира.

И хотя он быстро продвигал меня вверх, готовя на свое место, я при первой возможности ушел от него. Встретившись со мной через пятнадцать лет, он называл меня на вы и подобострастно заглядывал в глаза. У меня мелькнула мысль, но я ее отбросил, как отбросил, услышав о смерти Миши Мещанкина и еще одного нашего родственника, который прятался у дедушки до получения похоронки на отца. Помню я вошел в избу и увидел, как он гвоздем расковыривал рану на ноге. Увидев меня, он быстро прикрыл гвоздь другой рукой, и глаза у него были испуганные. Мне было семь лет, но я все понял и всю жизнь помнил об этом при встрече с ним.

Знал я и еще одного труса. Им оказался наш сосед. Не помню, до ухода отца на призывной пункт или после, утром по двору разнесся слух, что за Семеном Гущиным пришли. Я успел как раз во время. Его выводили из дома двое военных. У соседа был обмотаны тряпкой пальцы руки. Помню пень, на котором он отрубил себе указательный палец правой руки, которым, как все повторяли, нажимают на курок винтовки. У Семена были две дочери, ровесницы мне и Нины. Мы с ними дружили, но об их отце никогда не говорили, знали только, что с того дня о нем не было ни слуха, ни духа. И никто об этом не жалел.

Провожали отца мама и я, Нина осталась с полуторагодовалой Валей. Мы простились с ним перед воротами двора школы в Раменском, видели, как он встал в строй новобранцев, и затем бежали вдоль забора в надежде увидеть его еще раз. О том, что он мог быть последним, мы не думали, во всяком случае, я.

От отца у нас осталась одна единственная крохотная фотокарточка на паспорт. От времени и от того, что мы возили ее с собой, она потускнела, правый верхний угол был оторван вместе с частью уха и прически. В седьмом классе я дорисовал голову и подретушировал лицо. Увеличенную фотографию мама прикрепила к памятнику бабушки, чтобы можно было хоть так ходить к отцу на могилу.