Читать книгу Раненый город - Иван Днестрянский - Страница 7

Значит, продолжение пира оставлено на мое усмотрение. Выхожу из квартиры следом за ним. На лестнице он поворачивается:

– Вот что, Эдик. На этот раз перемирие может состояться. Я с утра у бати уже на раздаче цеу был. Речь идет о полном отводе войск к первому числу и затем о совместном наведении порядка с миротворцами. Они уже прибывают. С нашей стороны на совместное наведение прочат исключительно МВД. Завтра нам обещают смену, и я настоятельно рекомендую тебе мотать в Тирасполь.

– Нет уж!

– Послушай…

– Паша!!! Ты о чем?! К перемирию какая, к черту, смена? Не дадут ведь никого! Оставить тебя с босяками – и в Тирасполь?!

– Заткнись и слушай! Засветишься до первого числа или после, как там выйдет, – обратно на наведение порядка не попадешь как активный участник боевых действий. А ты здесь, я кумекаю, будешь нужен, и даже больше, чем сейчас. Это – во-первых. Во-вторых, пойми меня правильно, нервы у тебя стали ни к черту, дергаешься весь.

У меня екает внутри, и по спине разливается противное ощущение.

– Паша, ты что, считаешь, я струсил?

Али-Паша смотрит и покровительственно улыбается.

– Нет, Эдик, в мыслях не было. Тебя уже не напугать войной. Но все же ты недолго на ней. Знаешь только, что после одурения, в котором хлопают новобранцев, после того как иные бегут обратно при первой возможности, втягиваешься в нее, устаешь и от усталости привыкаешь. Как будто успокаиваешься, начинаешь чувствовать себя нормально… Но затем усталость и нервы берут свое, волнами, у каждого по-своему. У одного через месяц крышу рвет, у другого – через два, у третьего – через три. Люди не железные, потихоньку гнутся, особенно когда за спиной не положенные тылы, а воровство и вонючая политика. Это не трусость, о ней забудь. Смог держать себя в руках до сих пор, сможешь всегда! Но отдыхать нужно. Игнорировать усталость, переходить ее предел нельзя. Это уже не храбрость, а дурость! Все пройдет, если дать человеку отдохнуть. А страх… Вот когда совсем кончится война, будешь с полгодика спать спокойно в своей постели, тогда и придет, задним числом, настоящий страх. Я знаю…

Али-Паша невесело усмехается и продолжает:

– Думаешь, я не боюсь? Еще как иногда! Аж ноги ватными делаются. И тогда первая мысль – не подать виду. Верно? Поэтому нам самих себя не видно. Только со стороны смотришь и начинаешь догадываться, что человека вот-вот может рвануть. Я же видел, как ты торчишь в трансе, а потом срываешься, как на пожар! Добро бы от мулей бежал, а то на мулей, – пытается пошутить он. – Так и пулю получить недолго. Ты уж посмотри за собой, а? Не казни себя, сделал все что мог и даже больше. Чудо, что вам вообще удалось тогда отойти! И соглашайся. По душам с тобой говорю, как когда-то со мной мой батя, в Афгане.

– У тех, кто Отечественную ломал, такой возможности не было, почему же я должен пользоваться ею? – упрямо возражаю я.

– Да потому, что я в Афгане ею пользовался! Сейчас не Отечественная война, и такая возможность есть. Не использовать ее глупо. Чрезмерный риск и предрассудки, больше ничего. Подумай!

– Подумаю, – уклончиво отвечаю я.

– Думай! И не только об этом, но и о том, с чего я начал: что каждый должен быть не там, где ему захотелось, а там, где он больше нужен. А за меня на будущее не волнуйся. Справлюсь! Ну, я погнал. Иди, пей с ребятами бутылку, они заждались уже. Если не ошибаюсь, у них еще в загашнике есть. Только не переборщите!

Возвращаюсь на кухню. Так и есть. До того заждались, бедные, что у них уже и рюмки пустые. Только моя стопка, полная до краев, стоит сиротливо. Смешали «Викторию» с «Дойной» как божий дар с яичницей. Молчат. Гадают, с чем вернулся, не рубану ли им праздник.

– За что пили? – спрашиваю. Потом соображаю, что это – третья. Молча выпиваю ее до дна.

Тятя тут же щедро, по ободок, разливает снова. За счастье! Есть ли оно? Почему-то вспоминаю, что есть в Луганской области такой город – Счастье. Никогда там не был, но это название на карте меня всегда завораживало. В три приема уходит и эта бутылка. Быстро употребленный алкоголь ударяет в голову и вышибает дурные мысли. Цель достигнута. Теперь пора притормозить…

– Сколько там у тебя еще в подполье? – спрашиваю Тятю. – Только честно?

– Три.

– Все – «Дойна»? Богато!

– Нет, две – «Белый аист».

Прикидываю в уме: полтора литра коньяка на семь рыл – ситуация вроде контролируемая. Кроме того, в качестве последнего маневра можно пригласить Сержа и Жоржа. Те, кто будет этим недоволен, не рискнут возражать против угощения боевых друзей. А картошки и хлеба уже нет.

– Хлопцы, берите коньяк, орехи, мед – и айда в зал! – командую я.

Гремят табуреты. Дождавшись, пока все повернутся спиной и вытянутся гуськом по коридору, Тятя наклоняется ко мне.

– Слыхал, ты без камуфляжа остался? – дыша в ухо, тихо спрашивает он.

– Да, Тятя, конфуз вышел…

– Так оставь себе этот, что я дал. Племяшу подарок готовил, а он отказывается. Говорит, этого добра у них навалом…

Благодарю его и для усиления чувств хлопаю по плечу. Ну вот, решилась проблема. Не то пришлось бы рядиться в тряпье не по размеру, ходить как пугало и оправдываться…

В несколько минут рокировка завершена, и воинство располагается в зале на кушетках и мягких креслах.

Брошенная хозяевами трехкомнатная квартира, в которой мы обитаем, неплохо обставлена и, несмотря на визит молдавских волонтеров или других грабителей, которые унесли из нее бытовую технику, продолжает иметь зажиточный вид. Хорошая мебель, ковры. Объемистый книжный шкаф, а в нем хорошо подобранная библиотека, кое-что из которой с наступлением относительного затишья мне удалось полистать. И что ценно для нас – в стенных шкафах коридора и в мебельной стенке в зале полно чайных сервизов и разной другой посуды. Мы ее не моем, а швыряем после использования в те же шкафы, откуда берем. Воды-то не хватает. Но главное, что определило ценность квартиры для постоя, – это наличие в кладовой двух ящиков свиной тушенки, мешка лущеных орехов, литров двадцати искусственного меда да изрядного количества круп. Продукты, как и книги, мародеров не заинтересовали. С конца марта вокруг Бендер было неспокойно, и хозяева запасались, чем могли. Тушенка оказалась жирная, приелась быстро, но все равно для нас это было богатство, позволяющее относительно сыто существовать уже неделю.

В трех подъездах дома жильцов – ни души, и только в дальнем, четвертом, пара почти не ходячих стариков-пенсионеров и с ними симпатичный мальчонка трех лет – Антошка, судя по всему, круглый сирота. Бежать от войны им было не под силу и некуда. Они тоже у нас на довольствии. Обычное дело. Точно так же, как мы, соседний отряд помогает одинокой бабке с неходячим сыном-инвалидом… По мере удаления от линии соприкосновения сторон оставшихся в своих домах и квартирах жителей становится больше. В самом центре города люди на улицах – не редкость. В последнее время возобновилась торговля на рынке. Но это в одном-двух километрах от передовой. А в нашем квартале, который три недели подпрыгивал от грохота, пока румынва в двухстах метрах отсюда рвалась в центр и непрерывно колошматила по нам, нервы у самых твердых людей не выдержали, и остались только самые безнадежные. Вспомнив о них, спрашиваю Тятю:

– Ты продукты мальцу и старикам оставил?

– А как же! Будь покоен, Федя еще с утра отнес!

Вот, значит, откуда несли Кацапа черти, когда он мне соболезновать попер.

Шторы на окне в зале плотно задернуты, потому что оно выходит на сторону, опасную в плане обстрела, хотя и здесь стекла еще целы. В соседней комнате из окна на землю у нас оборудован настил, по которому можно быстро покинуть квартиру при шухере. Через это угловое окно, разбившееся при падении мины у торца дома, в квартиру сначала влезли Кацап с Гуменярой, а потом привели остальных, убедительно расписав ее удобства и фаршировку.

Нас не интересуют сохранившиеся предметы роскоши и быта. Нам просто надо где-то отдыхать и что-то есть. Это не первая наша квартира. Из двух других, выев все, что там было, мы ушли, заколотив за собой крест-накрест двери. Обычная практика в Бендерах. Отделение Сержа и Жоржа обитает в такой же, вскрытой и обворованной до нас квартире этажом выше. Ее богатство составляли подсолнечное масло и мука, уже закончившаяся по причине неограниченного выпекания лепешек и пирожков собственной конструкции. Хороши же они были с нашим медом!

Мы возлежим на мягких, еще даже не очень грязных кушетках и креслах, попиваем коньяк и ведем светские беседы. Общего разговора уже нет. Темы разные, но все они так или иначе вертятся вокруг войны, перемежаясь ностальгическими пассажами. Есть у нас любители поговорить и о женщинах – не особо душевно, но весьма сочно. Но доказать свои истории делом у донжуанов пока не выходит. Квартал пуст, и после того как батя с Горбатовым навели дисциплину, отлучиться из него непросто. Конечно, к нам приходят жены и девушки ополченцев, но это святое…

Дунаев мостится возле меня, вопросами пытать будет.

– Может, правда мир заключат?

– Может. Мули что-то последние дни квелые.

Остальные охотно подхватывают:

– Да, б… Даже спустили нам пару номеров, за которые раньше устали бы отхаркиваться.

– Лейтенант, тебе взводный что говорил? Правда ли, что последний раз два десятка румын ухлопали?

– Правда. И еще больше раненых. Еще сказал, что старлея, командира ОПОНа, тоже ранило.

Про себя в который раз думаю: по результатам неожиданно крупный бой вышел. А все потому, что фактически три связанных между собой столкновения, одно за другим, произошло. И все три мули проиграли. Первое – случайно, второе – по дурости, а третье, с беготней через пристрелянные нами улицы и парк, вообще с их стороны было самоубийством. По раскладу не было нам счастья, да ночная неразбериха помогла. И тут же возвращается боль за своих потерянных друзей.

– Опоновцы из шестерки там, что, тоже приложились?

– Нет, просто досталось на орехи. Полез доставать раненых из-под обстрела. Потом едва самого достали.

– Порядочным людям часто не везет!

– С их порядочностью всем одна дорога! Проводим их туда с песней!

Семзенис, размахивая рюмкой, начинает гнусным голосом петь:

«Пьятнадцать молдаван на сундук мьертвеца, йо-хо-хо и бутылка водки. Пей, и румыны им помогут тебья довести до конца, йо-хо-хо и бутылка водки».

Еще и акцент у этого песенника спьяну появился! В ушах свербит. Непроизвольно оглядываюсь в коридор, где на двери в уборную висит листок с грозной надписью «Не срать! Командир убьет!!!» и криво намалеванным под ней черепом со скрещенными костями. Прямо-таки «Веселый Роджер».

Ниже листка дверь тоже исписана. Ровными, почти каллиграфическими штрихами фломастера на ней наведено: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о засоренном клозете». И подпись: «Почти Шекспир». А еще ниже решительные вензеля грозят: «Все засранцы и писатели, портящие чужую собственность, будут расстреляны по моему приказу. П. М.» У самого пола последний, корявый «ответ Чемберлену»: «Сам писал – сам и стреляйся!!!» Чистая булгаковщина.

В коридоре возникает небритый и довольный Федька в черном головном платке-бандане. Когда он успел до ветру выскочить и эту свою гордость нацепить? Обрадовался, что Али-Паши нет, взводный эти неуставные штучки ненавидит. Совершенно пиратского вида морда… Кацап ступает на порог, и общее ржание оглашает кают-компанию нашей севшей на мель «Испаньолы».

– Хорошая песня о вреде запойного пьянства в боевых условиях! – хихикает Тятя.

– Не нравится мне эта песня, – отвечаю. – Не хочу, чтобы еще кого-то из нас довели до конца, ни после водки, ни после коньяка тем более! Известно также, что не все молдаване – мули и не все мули – молдаване. А ну, ты, скальд-недоделок, меняй слова с пораженческих и политически вредных на правильные и наступательные!

Витовт хохочет и, как дирижер, взмахивает руками:

– Извольте, я могу:

«Их бэтээр в кювьет летит, в могиле остановка, Иного нет у них путьи, в руках у нас винтовка!»

– Гораздо лучше! – одобряю я. – Жаль только, что на уши тебе МТЛБ[10] наехал!

Миша, сидя на тумбе от имевшего там когда-то место быть телевизора, тихо тащится. То, что ему и надо! Он пришел не только проведать Тятю, но и отдохнуть. Ему одиноко среди ополченцев, обтесывать которых его поставили. Говорили же ему сразу: не уходи! Не послушал, хотел вернуться в свой родной Бендерский батальон. Сразу после нашего прорыва через Днестр ушел искать своих. Нашел. Но поредевший, больше суток дравшийся в окружении батальон не пополнили, обещанных бронетехники и боеприпасов не дали. И через два дня, решая непосильную задачу, Бендерский батальон потерпел поражение и при отходе был жестоко обстрелян своими.

На открытой пулям и ветрам дороге под Бендерской крепостью почти полностью полегла вторая рота, а те, кто в упор из-за массивных земляных валов расстрелял ее, потом выскочили из ворот, страшно матерились, рыдали и извинялись. Мише опять повезло: отделавшись легким ранением и сбежав из тираспольской больнички, он второй раз вернулся в Бендеры.

Над знаменитым комбатом Костенко давно сгущались тучи. Чувствовалось, что ему не простят самоуправства в ту смутную ночь на 23 июня, когда комбат выступил против исполнения убийственных приказов Управления обороны ПМР, и после гибели роты потребовал объяснений от самого президента. И Костенко Мишу обратно не взял. Видно, мудрый батька-комбат, чувствуя для себя большую угрозу, хотел спасти от опалы своих гвардейцев и офицеров, берег людей. Многие в те дни получали от него отказы. Тогда Миша прибился организовывать ополченцев. Там его заметили и выдвинули. Теперь он тоже командир, и вернуться ему мешают командирские обязанности.

А наш взвод почти как студотряд. Чуть не половина с высшим или неоконченным высшим образованием. Оттого и разговоры часто заумные. Прямо как в кинофильмах про Белое движение и душевные муки офицерства. Если сравнить – на самом деле чем-то похоже. Националисты объявили себя революционерами – значит, мы, защищающие старый мир, – контрики. Вполне схиляем за деникинскую Добровольческую армию с ее страданиями за Святую Русь. Кого послушать и что послушать – у нас есть всегда!

Тятя довольно жмурится. Дунаев улыбается и гыкает, опасаясь смеяться громче всех. Затем, улучив момент, он спрашивает меня:

– Товарищ лейтенант, а вы на «Дружбе» тоже в деле были?

Нехотя отвечаю:

– Был.

– Сколько там румын убили?

– Не знаю, не много, несколько… – Видя его разочарование, поспешно добавляю: – Ну, десяток, может быть. И сами чуть богу души не отдали.

– Так почему же столько говорят об этом бое?

– О каком? О последнем? У «Дружбы» ведь несколько боев было. Из рук в руки переходил кинотеатр. Позиция там у них была сильная и хорошо прикрытая. Сидели у нас как кость в горле и наступать оттуда пытались. Еле выперли их оттуда, и то не силой, а хитростью. Вот об этом результате и говорят… Ты, малек, вижу, не догоняешь. Пойми, война – это не тир, где сколько хотел – столько мишеней и настрелял. Война – это работа многих людей. Тяжелая работа. Бой часто идет минуты, а готовится часы, а то и дни. Только пока позицию найдешь и займешь, чтобы ихний беобахтер[11] не засек, запаришься! И победу не всегда меряют числом румынских покойников. Пусть тебя эта вольница вокруг в заблуждение не вводит. Скоро сам начнешь чувствовать, когда можно пофраерить, а когда надо выполнять приказ – беспрекословно! И усеки себе: бой за кинотеатр «Дружба» – только наполовину выигранный бой.