Читать книгу Литературный оверлок. Выпуск № 2 / 2017 - Иван Евсеенко (мл), Александр Решовский - Страница 5

– О, смотри, – Колька сказал.

Вдали от обочины человек лежит прочерком на чайной палитре крепкой осени.

– Олег небось. Эй, Олег! – зову.

Не отвечает.

– Олег! – басом ударив в окрестность, Колька позвал.

– Пойдем глянем.

Идем, и кругом в искренней нищете распахнут стылый простор. Все дремлет, сморенное скукой простуды, только далекий перелесок пробит ветром, что хлещет листвой среди тощих деревьев, а здесь ничего, тихо и холодно.

Мы подошли и в очередной раз встали над Олегом. Не ходит он, а только лежит по земле, так и видят его – то лицом в колее, то ногами из кустов, то убитым на горе белого щебня, то вот таким, как сейчас. Лежит на боку, край капюшона окоченело сжимает, оставаясь где-то внутри своей усыпальницы.

– Олег, – Колька ногой бережно его беспокоит, – иди домой.

– Далеко ушел, – говорю, – как бы не сдох.

– Да че с ним станется, – и на спину его раскрыл.

Вот наш Олег, острие кадыка торчит из шеи, голова запрокинута в ореол капюшона, ну а лицо, добела смиренное интоксикацией и переохлаждением, схвачено рыжей щетиной, как пожаром.

– Тащить надо, замерзнет, – Колька предложил.

– Тяни, – и за ногу беру.

– Хотя, может перекурим наперед?

– Ладно, – и ногу отпустил, – огня дай.

Курим, поглядываем по сторонам, да поплевываем в тишину.

– Бфф, – с земли вдруг здоровается Олег, но все еще опрокинут и неподвижен.

– О, кто пожаловал, – Колька приветствует.

– Бффф, – он шумно выдыхает.

– Что такое?

И рука, точно ожив отдельно от него, стащилась к мертвому лицу, наискось два пальца приложила к губам.

– Понятно.

– Д-дай.

– Почуял, видать, – говорю.

– Ээ, – требует уже, и двуперстием постукивает по губам.

– Да на, на, – Колька напоследок затянулся и продел ему в пальцы окурок.

Веки протянулись влагой взгляда, в Олега пролился серый свет дня. Небо открылось зеркалом мутным, затертым, без отражения. Мы это небо для него подпираем двумя тенями, в сигаретном дыму дыхания то исчезаем, то возвращаемся, что-то говорим, существуем, вот окурок отняли, за ноги прихватили и тянем, протирая Олегом земляную полосу в павшей листве и прочесывая тугой ворс травяного сухостоя. Посреди осени за нами остается долгий след.

– Бэээф, – Олег наслаждается поездкой и смирно тянется по празднику своего одиночества.

– Че? – спрашиваю.

– Бф.

– Это да.

– Что, Олег Владимирыч, а может еще выпьем? – заскучав, юродничает Колька и через плечо синевой глаза поглядывает на него.

– ..Дэ-а, – и вдруг прорезался ясной речью, – а есть что?

– Ооох ты ж еп! – и рассмеялись, аж выпряглись от его ног.

Слыша нас где-то снаружи, Олег подрагивает от беззвучного смеха, точно от припадка.

Никто не видел, когда именно он падал и когда поднимался, Олега всегда находили на полюсах его существования. Вот идет, заживо трезвый, смотрит на все со сдержанным недоумением легкой амнезии, точно все припоминает, а не помнит.

– Здорово, пьянь, – говорит, по дороге меня перехватив рукопожатием.

– Здоров.

– Куда идешь?

– На реку.

– А, ну иди, не искушай, – и разошлись по делам, не оставляя теней в припеке полудня.

Он рассказывал, есть у него такой страшок – выпить и к реке пойти за прохладой и зрелищем, за движением горизонта воды, и закончиться в ней, телом прибиться к чужим берегам и упокоиться под заголовком окружных новостей. Зимой же, осмелев, он сидит у лунки. Скованный силой внешнего и внутреннего градуса, он смотрит в черный круг воды, как в рыбий зрачок, и что-то припоминает.

– Олег, зайди топор-то забери, – вот напомнили месяцы спустя, – и с топора он снова начинает собирать инструменты по домам и дворам, а некоторые и вовсе не находит, они ржавеют в траве.

Поднявшись, везде он шел по следам собственного труда. Ставил лестницу и лез на чердак, чтобы доправить потолок. На чердаке торчал недобитый гвоздь, рядом лежал молоток с витками изоленты на ручке, и Олег забивал гвоздь так, точно себя приколачивал покрепче, чтобы в этот раз не унесло, аж внизу сыпался сор и хозяйка накрывала стол платком. Те, до кого дошла весть, скоро звали Олега ставить забор, править стену сарая, баню достраивать, в срубе которой оставил долото, за которое когда-то не удержался и пропал, рассосавшись в хищном бурьяне.

Визг циркулярки режет лету хребет, тянет из лета доску, косточку мира. На звуки пилорамы Олег идет, как на обеденный звон. Под тенью навеса его встречает человек, покрытый древесной пылью. Горький древесный же дух растворен во всем, липнет к поту тела.

– Здорово, – говорит человек, – очухался?

– Да.. Мне бы досочек.

– Ну а чего ж еще, – позади него бревно движется по линии распила и течет опилками, щепкой постреливает, натрое раскрывается узорами нутра.

– А можно я на подхвате постою? – Олег смотрит на двойной диск циркулярной пилы, что пускает природу по швам.

– Проходили уже, ну к черту, кровяку твою отмывать. Пойдем глянем, какую тебе доску. Ток не борзей.

И доски ложатся на лик деревни светлыми заплатами, сияют свежестью перемен и темнеют под дождем. От двора к двору кочуют звонкие удары и западают в новый день. Снова и снова Олег появляется у пилорамы, как голодный пес, и его гонят, пока не возвращается с деньгой, которую за дело редко берет. И без этого прикармливают, зная, что не долго придется.

Все стихло – Олега видят на участке у соседей, он копает. Узкими траншеями поставил печать разметки, тянет красную нить от клубка, наматывает на колышки по углам, намечая в воздухе первое очертание теплицы. Вот загустел вечер третьего дня, последний луч исходит на раствор крепкого марганца, Олег пятном назрел под мутной алой пленкой и вышел в дверь, закрыл-открыл, проверил петли, все было неплохо, делать больше нечего.

– Олег, зайди поешь! – позвали.

Вечер чужой семьи пахнет вареным мясом, пар готовки лег на стекла и стал теплотой, и в покое этого тепла, в утробе пятистенки, не умолкают голоса телевизора. На кухне склонившись над поставленной порцией, Олег хлебает жижу.

Чужой ребенок, держась в проеме двери на слабых еще ногах, дивится уродством пришельца, движению челюсти, прихватившей кусок хлеба, проводящему ходу кадыка, страшной раковине уха, что чуть-чуть движется, когда это жует.

– Илюша, – подняли на руки, – ты чего здесь? Глянь как таращится. Это дядя Олег, не узнал? Он нам тепличку построил.

Илюша глупо смотрит сквозь кипящий сон своего детства, а на дверном косяке чужие зарубки ждут его роста.

К себе вернувшись, Олег сидит под перепадами лампочки, иглой занозу ковыряет из пальца и что-то припоминает. В раскрытом окне ночь стынет слепой и свежей далью, из глубины которой тебя могут достать рукой. Только один раз застал его на самом изломе. Он сказал, что больше не пойдет к новеньким, что ему там душно, и я спросил почему, чтобы поддержать разговор.

Молодняк детдомовский, он и она получили жилье и шли к нему искрящей зимой, по-весеннему стуча сердцами. Олег вскоре подвязался править дом. Прошел по комнате и осматривает раму окна и в ней сонный снегопад, теперь в подпол забрался, да и вовсе шагает где-то над головой. На слова не тратится почти, а только кивает. Этот самый первый человек их новой жизни. Закончив дела, он торопился уйти, но все-таки они с благодарностью поймали его в гости пить чай.

Когда кто-нибудь третий был рядом, их охватывало молчание, из которого извлекали аккуратные слова в сторону этого третьего и сами обменивались скорее намеками, произнося обоюдные имена так, что постороннего невольно пробивал статических разряд. Каждый предмет в их руках отчужден. Все от них стоит отдельно, и они примечают вещи вокруг, а не пропускают в потоке рутины. Предчувствуют, что имеют какую-то новую власть, право распоряжаться вещами и собой, и друг-другом, и временем до самой смерти, и точно удивляясь – «надо же, вот посреди дома гостя принимаю».

От этого их движения иногда обращаются скованностью церемониальной грации, особенно когда Олегу подливают кипятку, подвигают угощение и строку в диалоге.

– Олег, а ты.

– Ну, я это.

– О, а мы.

– А я.

Не мог долго находиться рядом. Гадкое животное в нем скулило, чуя реальность увечий и холод сквозняка, который нечем заколотить.

Они, ему казалось, родились и воспитаны были от этого сквозняка, а не от людей вовсе, и сейчас неловко преодолевали это обморожение, расхаживались, растирались, снимая друг с друга прежнюю кожу.

Он стыдился этого странного отвращения и жалости, точно блуда, и скоро уже обходил их стороной.

– Душно мне у них, стыдно че-то. Не пойду больше.

И затерялся.

– Он у нас человек стихийный, не обижайтесь на него, – позже рассказал я новоселам, чтобы не подумали чего и не мучились зря.

– Это как?

– Пьет.

Сколько помню, он держал на силе собственных жил всякие деревяшки, а деревяшки держали его. Но как только дело источалось или падало из рук, он смотрел в ладони, как в раскрытую книгу, скучал от этой повести и скоро уже клонился к земле. Вот снова куда-то отпал, язык в падении прикусил, и кровь тянется с краев рта по выбритым щекам, как былому началу очередной жизни.

– Олег, – зовут из темноты.

– Олег Владимирович! Иди, досочку дам.