Читать книгу Бездна - Иван Геннадьевич Фаворов - Страница 4

Я очнулся в сине-белой комнате с ощущением того, что попал в настоящий ад. Болели исключительно все части тела, шея не вращалась, только по средствам неимоверных усилий я смог подробно разглядеть верхнюю часть стены, переходящую в потолок. Лампа дневного света слепила глаза, время остановилось, уступив место боли.

Прошла минута или вечность я не знаю, улыбающееся лицо пухленькой женщины в белом чепце склонилось надомной шевеля губами. Наверное, она что-то говорила, но я не смог разобрать её слов и закрыл глаза. Снова темнота и забытье. Потом длинный больничный коридор с теми-же противными лампами дневного света, и назойливо неприятный скрип каталки. Лица докторов, в бирюзовых халатах склонились надомной. Они смотрели снимки, бубнили сквозь маски непонятные слова, а ощущение, что так было всегда, и другого в моей жизни не было застыло словно картина, изображение на которой никогда уже не тронется с места. Казалось, что именно так и должно быть и по-другому никогда не было. Сознание сдалось и словно сказало good-bye.

И вот, я где-то под потолком с ощущением невероятной лёгкости и первое мгновение не могу вспомнить, где и кто я. Странные люди в длинных халатах прикладывают, какие-то пластины к лежащему на кровати с колесами человеку. От этого его сильно встряхивает, а ему вроде всё равно.

Потом медленно с нарастающим рокотом лавина воспоминаний как будто догнала меня, я начал понимать, что на кровати с колёсами вовсе не какой-то человек, а я сам, и эти странные люди катят меня. Я вновь увидел этот длинный коридор с мерцающими лампами и всё понял: меня больше нет, я умер, много раз в кино я видел такие ситуации, у меня началась настоящая истерика. Я подбегал к каждому из них кричал, тряс их за плечи бил по щекам. Пытался разбудить себя. Я просил, уговаривал, умолял, но никто не обращал на меня внимания. Даже я сам оставался безучастным к своим мольбам. Врачи медленно катили каталку как в замедленном кадре фильма, меня для них не существовало. Того настоящего меня, который переживал всё происходящее. Они были заняты непонятным двойником, лежащем безучастно на каталке.

Отправившись за ними следом, по узкому длинному коридору, я чувствовал одиночество и это привело меня к необходимости окончательно признать факт своей земной смерти.

Но как же это так, ведь я же здесь, никуда не делся? Мысли в карнавале чувств абсолютно беспорядочно плясали в голове: «Неужели в этот раз не обошлось? Почему-же все кончалось так быстро. А что вообще было?» – И один всё более чёткий вопрос, яснее и яснее вырисовывался среди этого беспорядка: «Почему?!»

Действительно почему? В ретроспективе начали прокручиваться все события прошедшей жизни. Последняя поездка и фары грузовика, под бампером которого я так неудачно припарковал свой Порш. Все состояния переживались заново, каждая мысль и каждый жест. Всё вновь и вновь, все эмоции словно ожили, хотелось остановиться присесть подумать, но это было невозможно. Я стал как эфирный, и неизвестный ветер гнал меня всё дальше по коридору. Всё более мутными становились силуэты врачей и каталка – коридор темнел и только в конце оставался ещё свет.

В голове всплыл последний вечер с Лис, на кануне аварии, нежный свет её похотливых зрачков в полусумраке бара. Грациозно изящный стан, чуть прогнутая спину, её неправильный прикус, закушенная нижняя губа.

В тот вечер она была в ударе, казалась способной завести всех вокруг, даже безжизненную барную стойку. А мне наоборот было не по себе. Стараясь бросить курить я совсем потерял голову, которая, кстати, безумно болела. Уже опрокинув две стопки бренди, и осознавая, что придётся вести машину обратно домой, я отговаривал себя пить третью. Лис крутилась, вначале вокруг меня, играла со мной взглядом, пробегала своими изящными пальцами по моей груди, отводя при этом манерно взгляд. Все её выкрутасы я старался игнорировать, дерьмовость моего настроения с лихвой покрывала её веселье. Естественно ей наскучило моё поведение. А может, она просто во что бы то ни стало решила достать меня и поэтому устроила настоящее шоу.

Лис, жгучая брюнетка с роскошным количеством прямых волос грациозно спадавших по её плечам до середины спины, казалось имела по эталону точёную фигуру. Её игривый и местами колкий характер всегда прослеживался в блеске карих глаз. Она без труда привлекала к себе внимание, просто пройдя мимо, а в тот вечер она позволила себе гораздо больше ходьбы. Мне хватило двадцать минут её представления после которых я хлопнув по столу вышел.

Потом я курил, ехал на машине, гнал, думал, что мне всё равно…

Я вспомнил, как встретился с ней пол года назад на вечеринке у товарища. Она вела себя приблизительно так же как в тот последний вечер до аварии. Возможно тоже пыталась добиться чей-то ревности, а может просто веселилась. Увидев её тогда, я прилип к ней на полгода, она практически полностью занимала всё КПД моего мозга, не оставляя в нём места для других дел. Лис вертела мной как монетой между пальцев. Я позволял ей все, что она могла придумать. Часто ей нравились невинно злые забавы. Например, обрызгать прохожего, проскочив на полной скорости вдоль кромки тротуара. В больничном коридоре я вспомнил даже лицо одной пострадавшей старушки, наполненное не злобной печалью разочарования.

Потом я вспомнил время проведённое в Кембридже, экономический факультет, свою группу. Нудные лекции, весёлые пьянки и отвязные вечера. Кембридж – это та пора в моей жизни, в которой я не в чём не нуждался и всё имел. Учёба меня не тяготила, я всегда считался и был умным парнем, да и свободного времени хватало. Папино наследство с лихвой покрывало все растраты на мои потребности, а мам не беспокоила меня.

Отца не стало когда мне исполнилось тринадцать. Пуля киллера разорвала его сердце на мелкие части, и выбросила остатки наружу через образовавшееся в спине отверстие. Мне было тринадцать, и я долго плакал. Я любил отца, но любая, даже самая тяжёлая боль глохнет под тяжестью времени.

Не очень хорошие отношения с матерью разладились в конец. У неё была своя жизнь, а у меня жизнь в частном лицее. Настал период моей полной несвободы, большего количества, следящего за мной нянек, не было у меня с момента самого рождения.

Зато после выпускного бала мы с приятелем, как бы празднуя свободу, угнали машину директора, просто ради весёлой шутки.

Выпев для храбрости, натянув на лица маски, мы на глазах у всего лицея и самого директора двумя шмелями залетели в его машину, пока тот вышел на секунду, опрометчиво забыв достать ключ зажигания. И сопровождаемые визгом покрышек вырвались со школьного двора.

Спустя каких то двадцать минут мы ехали по хорошо освящённой автостраде.

– Жми, – крикнул мне Санек, и милицейская сирена зарницей моргнула в дальней перспективе правого зеркала. Вдавливая в пол педаль газа, я разогревал покрышки директорского мустанга, выжал из него все соки. Ментовские машины не успевали петлять за нами в густом потоке автотранспорта. И мы, наверное, незаметно свернули на мало освящённую двух-полосную дорогу.

Азарт разгонял страх, а адреналин кровь. Совершенно стемнело и только два ярких луча фар выхватывали из тёмных лап ночи куски асфальта. Санек забил сплиф и я, наверное, в первый раз в жизни в серьёз, с удовольствием закурил. От этой привычки, потом, старался избавиться долго, так и не смог. С бешеным рёвом мы мчались проникая в самую глубь тёмной, летней ночи. Но не долгим было наше веселье. Менты выследили нас и из самой глубины безмятежного мрака, покой наших ушных перепонок нарушил протяжный звук серены. Мы выключили фары и свернули на грунтовую дорогу рассекающую пшеничное поле.

Шутка начала казаться опасной. Да и небо обрадовало мелким дождём. На крутом повороте, у перелеска, наш заднеприводный форд занесло и бросило со всего размаха на близь растущую берёзу. Мотор заглох и мирные дворники равномерно разгребали дождевую пыль. Мы, бросив машину, пустились на утёк. Вскоре её нашли, а нас искать не стали и этот случай остался фрагментом воспоминания в нашей биографии.

В своё время смерть отца настолько потрясла меня что породила в моей душе глубокий конфликт. Противоречивый дуализм этических норм окружающего мира повергал меня в глубокое уныние, переходившее временами в депрессии. Начатки религиозного сознания, привитые мне в детстве набожной бабушкой превратились для меня, со временем, в горькую плеть на фоне закисающего в собственном соку пороков, мире. Религия превратилась для меня в нимб святости над озером слёз – цивилизацией.

Я помню разговор со священником который говорил мне, что через страдания мы как глиняные горшки через горнило печи приобретаем свой цвет и твёрдость. Он говорил мне, что не мерой страдания измеряется счастье и тем более не в удовольствиях его надо искать. Он сказал, что истинное счастье заключается в том, чтобы быть с Богом.

А я ответил ему:

– Ты покажи мне своего Бога. Где Он? – сказал я.

Я сказал отцу Михаилу, так его звали:

– Бог оставил землю, а мы все, в бездонной пропасти которой является этот мир. Он не потрудился создать нам опоры и мы постоянно падаем. И вся жизнь это просто падение вниз.

С детства, не помню точно с какого возраста, я ощущал себя на краю пропасти, отделяющей меня от мира. Только не от того мира в котором я жил, а от прекрасного истинного мира в котором я должен был жить но почему то не попал туда. Я помню, что сидел на лавке в небольшом сквере и мне казалось: я на краю пропасти за которой находится прекрасный мир и до которого мне не допрыгнуть. Пропасть эта была бездонной и бескрайней, поэтому я был с краю и не с краю, и не в центре, не на дне и не на поверхности, даже не в пропасти и не вне её. Смерть отца усилила ощущение бездны.

Батюшка Михаил сказал мне тогда, ещё, что я не прав и Бог дал нам опору. Этой опорой является религия и вера в Его воплощение. Исполнение заповедей, которые он нам дал, является путём к умиротворению душевной бури. Победой над унынием и депрессивной тоской. Вера в Бога и осознание Его присутствия освободит меня от ощущения бездны в душе. Батюшка говорил, что пропасть, это ощущение первородного греха и собственной греховности. Он говорил о том, что только живое Богообщение может избавить от этого.

– Ходи в храм, исповедуйся, участвуй в других таинствах и Бог будет с тобой.

Я ему не поверил. И абсурдом казалось мне то, что всё человечество расплачивается за совершенное когда-то очень давно двумя из нас. Но об этом я не сказал. Тем более я знал, как легко отец Михаил отпускает грехи моей матери потому, что она жертвует на его приход большие деньги. Я знал это и некоторые другие моменты, мне не верилось, что отец Михаил причастник живого Богообщения. А раз он сам не знает о чём говорит, то и нечего его слушать.

Позже, я вообще стал оставлять подобные рассуждения, разжёг в своей пропасти большой костёр и под пьяные волынки в танце с вакханками пытался поймать в кулак солнечного зайчика, который постоянно оказывался снаружи моих сжатых ладоней.

На экономическом факультете религиозная проблематика не беспокоила меня вовсе, а с Лис моей похотливой вакханочкой я полностью забыл про подобные рассуждения, и в бешеной пляске продолжал падать вниз, не находя опоры.

До поступления в школу, в самый канун первого сентября мы с моим тогдашним товарищем подожгли сторожку старика Мурата, охранявшего въезд в наш посёлок. Он едва успел выскочить, а нам было интересно как взорвётся газовый баллон. Баллон бабахнул, да так что от сторожки осталась только яма, а старый Мурат, похоже, окончательно оглох на правое ухо. В общем мы остались довольны результатом.

Я поступил в первый класс и отец в честь этого устроил огромный салют. Разноцветные пороховые бабочки восхищали меня, я прыгал от радости и думал: что ничего красивее больше в жизни не увижу. Школьные годы, жалобы учителей, походы родителей в школу, но при этом меня никто ни разу в серьёз не наказывал. Год за годом и течение жизни становилось всё более однообразным в силу повторения сюжетов. Казалось дно пропасти, где-то близко. И вот как гром с неба смерть отца, сразу всё пошло по-другому. Я в закрытом колледже и не потому, что мама меня не любила вовсе. Скорее наоборот, она просто не знала, что со мной делать.

В университете я прожигал наследство отца на свои прихоти, а мать на любовников.

Почти всегда в жизни любому моему проявлению сопутствовал праздник. В честь моего дня рождения отец устроил роскошный маскарад, пригласил человек пятьсот, устроил салют. Конечно, всего этого я не помню, и не жалею об этом.

Много ещё впечатлений, таких как первая любовь, и первый отдых на море сливались передо мной в единый карнавал. События, эмоции, чувства, как стекляшки в калейдоскопе собирались в узор, законы которого ведомы одному лишь Вершителю судеб. Но всё словно вольтова дуга, замыкалось на смерти отца с одной стороны и отношениях с Лис на другой. Длинный больничный коридор с мерцающими лампами дневного света, непроницаемые маски хирургов, плачущая мать бегущая вслед за коляской. Теперь я словно за мутным стеклом и события прошлых дней не отделимы от настоящих. Они теряют смысл и снова передо мной моя старая пропасть, я танцующий вокруг костра под руку с Лис. Её игривое лицо и блеск больших карих глаз.

Всё остальное пропало, Лис увлекает меня в даль. Вскоре пропадает и оно, я снова наедине с пустотой бездны.

Раздался треск словно электрический, меня передёрнуло, как от прикосновения к сосульке в очень жаркий день. Ужас пребывания в измученном теле снова стал кошмарной реальностью. Видимо моё сердце запустили электрошоком и теперь несколько человек стараются сохранить равномерности его работы. Они склонились и маракуют надомной – эти призраки в бирюзовых халатах. Капли пота нависли у них на носах и глаза замерли в змеином взгляде. Наверное громадное количество обезболивающего сдерживает резкую боль травмы и вместе с ней все мои жизненные потенции.

Я снова покидаю их, но уже не для того, чтобы простится с жизнью, всесильные чары сна увлекают меня за собой. Мне снится Лис, её игривый взгляд, мы где то на прекрасном лугу среди дубовой рощи. Мы гуляем под руку, она на руках держит котёнка, он покусывает её палец и беспомощно мяукает. Нас окружают солнечные лучи, в них волосы Лис отдают полированной гладью эбена. Её лицо как вырубленное из каррарского мрамора хранит в себе равнодушное спокойствие, отвечая лучам блеском хорошо отполированных граней. Лучи всевидящего солнца, кажется, проникают везде. Трава в их свете блестит агатом, деревья отдают ультрамарином и всё какое то эфемерно прозрачное. Мир, словно воздушный шарик накаченный солнцем. Только равнодушные глаза Лис остаются непроницаемыми для его лучей. Они хранят в себе безотносительно усталое выражение зрачков, глядя в которые ловишь себя на мысли, что им много сотен лет. Лис держит меня под руку, я хорошо её вижу, вижу её ноги печи и стан. Но я не вижу себя. Я ощущаю все эмоции и чувства, передвигаюсь, вроде даже живу, но не вижу ни своих рук ни ног, меня как будто нет и в тоже время я здесь.